"Вот  списки и дошли!" Когда Запылаева отпечатала окончательный
вариант списков, я  велел Липавскому забрать их у нее, два экземпляра отдать
Бейлиной, один оставить себе, а  четвертый принести мне для передачи Роберту
Тоту.  Бейлиной Липавский  списки отдал,  но,  поняв, в какую  грязную попал
историю,  оставил  мой экземпляр у себя, а  вскоре отнес  его в приемную КГБ
вместе с другими материалами.
   Выслушав версию Липавского, я представил себе, как бы я  разволновался,
возмутился, с каким пылом стал бы  оспаривать всю эту чушь,  если бы услышал
подобное  на  допросе в первые дни после ареста.  Сейчас же я  лишь  пытался
запомнить ее и проанализировать.
   Первая  нелепость  бросается  в  глаза сразу же.  Действительно,  перед
отъездом  Виталия в Израиль человек десять его друзей, в том числе Александр
Яковлевич,  Дина,  Ида,  я  и,  естественно,  "приемный  сын"  Рубиных  Саня
Липавский, встретились  с  Рубиным  и  обсуждали  планы  на будущее.  Но вот
изложить нам идеи, подсказанные Додсом и  Поповичем, Виталий в тот раз никак
не мог,  ибо  эти  сотрудники Конгресса посетили Москву  месяцев через  пять
после его отъезда.
   Теперь -- об инструкциях, якобы посланных нам Рубиным. О том, что имеет
в  виду  Липавский, когда  говорит о письмах мне  и Лернеру, я  могу  только
догадываться.  Но одно  письмо,  которое он получил  от Инны, я видел своими
глазами.
   Поздно вечером после вечеринки у Запылаевой я сел в  машину Липавского:
Саня обещал  отвезти меня к Слепакам, где я  тогда ночевал. Заведя мотор, он
сказал: "Питер  передал  мне сейчас письмо от Рубиных",  --  развернул его и
протянул  мне. "Дорогой Саня!"  --  сразу  бросились  в глаза первые  слова,
написанные крупным красивым  почерком  Инны. Я посмотрел в конец, где обычно
просят  передать что-нибудь  друзьям, для меня  был  лишь  привет.  Я вернул
листки Липавскому и задремал: день оказался очень утомительным.
   Было  ли  письмо,  предъявленное  мне  в ходе следствия, тем  самым,  я
определить не мог. Инна действительно могла написать что-то в таком  роде --
ведь это была  старая идея, заключавшаяся в том, чтобы ставить руководителей
НИИ  и  других предприятий  перед выбором: либо  не удерживать насильственно
своих  бывших  сотрудников  в   СССР,  либо   не  рассчитывать  на  западное
оборудование.  Но  возможно,  это  и  подделка.  А  узнать  правду,  сидя  в
Лефортово, я был не в состоянии.
   Возникал  и другой вопрос: даже если письмо  написано Инной, получил ли
его  Липавский  от  Осноса? Теоретически  такое тоже  могло быть:  Питер  --
ближайший друг Виталия, встречался с ним в Америке перед возвращением в СССР
из отпуска. Но почему Липавский показал мне это письмо лишь после того,  как
Питер с женой уехали?
   Я вспомнил свой  последний  разговор с Осносом по телефону за несколько
дней до ареста, когда он спросил меня о статье в "Известиях": "Ведь это все,
конечно, неправда?" Вспомнил и решил на всякий случай за него заступиться:
   -- Никакого письма  для Липавского я от Осноса не получал. Только когда
Оснос уехал, Липавский сообщил мне, что Питер передал ему письмо от Рубина.
   Я ушел  на  обед,  а  Липавский остался  в кабинете  следователя. После
перерыва Солонченко задал ему вопрос:
   -- Не хотите ли вы что-нибудь добавить к своим показаниям? Саня хотел.
   -- Щаранский утверждает, что не брал у Осноса для меня никакого письма.
Так вот: не только  взял,  но  и сразу,  в  квартире  Запылаевой, прочел его
вместе  со  мной, а потом мы втроем -- Щаранский, Оснос и я -- обсуждали там
же, как собирать шпионскую информацию и передавать ее на Запад.
   "Что ж, --  подумал я, -- поделом мне. Зачем  вмешиваться  в кагебешное
творчество? Своими комментариями я только распалил их фантазию".
   Интереснейшим пунктом в показаниях Липавского было его утверждение, что
списки  отказников  печатала для  меня Лида Воронина. Так  вот как КГБ решил
непростую задачу связать их составление со мной! Ведь  сам я печатать списки
не  мог  --  попросту   не  умею,  значит,  это  должна   была   делать  моя
"сожительница"...
   Лида, близкий друг  нашей семьи, активно  участвовавшая в диссидентском
движении, предоставила мне в семьдесят шестом году свою маленькую комнатку в
центре  Москвы,   которую   я   превратил  "   своего  рода  штаб:  принимал
корреспондентов  и писал  заявления. Именно там четвертого  января семьдесят
седьмого  года во время обыска  у меня отобрали мою самую  большую ценность:
несколько сотен писем и открыток от Авитали,  полученных за  два с половиной
года разлуки. Но  этого им оказалось мало, они  решили  подкинуть туда еще и
списки  отказников  в  доказательство  тому,  что  именно  я   занимался  их
составлением.
   Из остальных фантазий Липавского я задержался лишь на одной.
   Липавский  говорит,  что передавал Запылаевой по моей просьбе списки, а
затем деньги за  работу. Но  она-то  показала, что черновики  он приносил от
Бейлиной,  к тому  же  никаких  денег  так  и  не  заплатил!  В чем  причина
расхождений,  мне пока  неясно.  На всякий  случай я решил особо внимательно
проследить за  тем, насколько  точно это будет записано в  протокол, и задал
Липавскому "наивный" вопрос:
   -- Вы  заявляете, что получили у меня  деньги для Запылаевой. Какова их
судьба?
   -- Что  значит "какова судьба"? -- возмутился  он, по-прежнему  пожирая
глазами следователя. -- Передал ей!
   Тут вмешался  Илюхин. Он,  конечно, помнил вчерашние показания  Лены  и
поспешил устранить неувязку:
   -- Может, вы только хотели их отдать, но забыли?..
   Я уже готов был выразить возмущение тем, что  прокурор задает наводящие
вопросы,  попросту подсказывает свидетелю ответ, и  потребовать  занести все
это в протокол, но разгневанный Липавский, к счастью, опередил меня:
   --  Как  это  я забыл?  Мне  сионистские  деньги не нужны! Я  их  отдал
Запылаевой!
   Тут Солонченко объявил перерыв и отправил  меня в камеру ужинать. Когда
я вернулся,  Илюхина  уже  не  было:  уехал домой.  Следователь записывал  в
протокол последние вопросы и ответы.
   --  Прочтите и распишитесь,  --  протянул мне  Солонченко  плоды своего
труда.
   Это  еще что такое?! -- не верю я  своим глазам, читая ответ Липавского
на мой  вопрос о  судьбе денег. В протоколе было  написано: "Деньги, которые
вручил мне Щаранский для Запылаевой, я отдать ей не успел и позднее отнес их
вместе с документами в приемную КГБ".
   -- Что это значит? Ответ-то был совсем другой! -- возмутился я.
   -- Ах, да,  верно,  --  с некоторым смущением  сказал  стоявший за моей
спиной Солонченко, -- но свидетель потом вспомнил, как  было на самом деле и
уточнил.
   -- Ваши  с Липавским  воспоминания в мое отсутствие  не имеют  никакого
отношения к тексту протокола очной ставки!
   Не успел  я  еще сообразить, включить ли  протест  прямо в протокол или
написать  отдельное заявление, как Солонченко выхватил у меня "спорный" лист
и порвал его в мелкие клочки.
   -- Вы  правы,  не будем  нарушать требования УПК, -- решительным  тоном
сказал  он и переписал весь лист  заново,  точно  передав на сей  раз  слова
Липавского.
   А тот прежде чем поставить свою подпись помялся и робко спросил:
   -- Могу я прибавить в конце уточнение: мол, позже вспомнил, как было  в
действительности?
   -- Очная ставка окончена.  Закон нарушать не будем, -- холодно  ответил
следователь.
   На следующий день Липавского будет допрашивать Губинский и позволит ему
записать свое уточнение. Только ради этого  следствие продлится лишний день,
зато дело будет сдано чистым.





   16. ПРЕДЪЯВЛЕНИЕ ОБВИНЕНИЯ

   Десятого февраля  Солонченко в присутствии Володина, Илюхина  и  Черных
предъявил  мне обвинение в окончательном  виде.  Если первое, с которым меня
познакомили в начале следствия, состояло  из нескольких строк, то теперешний
текст  составлял   шестнадцать  машинописных  страниц.  Оно   изменилось   и
качественно: я  теперь  был дважды  изменником Родины  --  "в  форме  помощи
иностранным государствам в проведении враждебной деятельности против СССР" и
"в  форме шпионажа" -- и единожды -- антисоветчиком, "занимавшимся агитацией
и пропагандой, проводимой  в целях подрыва или ослабления советской власти".
Это  означало,  что  меня  могут приговорить  дважды  к смертной  казни  и в
дополнение к этому -- к семи  годам лишения свободы и пяти годам ссылки, как
тут же пояснил мне прокурор.
   Я  что-то пошутил насчет  неограниченной  власти уголовного кодекса над
живыми и  мертвыми, но в общем-то  особой радости не испытывал. Хотя никаких
сюрпризов  в  тексте  обвинения вроде  бы  не было,  сам  его казенный  язык
подавлял  мрачной   беспощадностью,  не  оставлявшей  места  для  нормальной
человеческой логики  и  здравого  смысла. Вот за  что мне полагалась  первая
"вышка":
   "Щаранский А.Б., будучи враждебно настроенным к советскому государству,
его  государственному  и  общественному  строю,  изменив  Родине,  умышленно
действуя  в ущерб  государственной  независимости  и  военной  мощи СССР,  в
1974-1977  годах  систематически оказывал помощь иностранным государствам  в
проведении  враждебной деятельности против  СССР, с  1976 года  и  вплоть до
ареста  занимался шпионажем, а  также  проводил  в  1975-1977 годах в  целях
подрыва и ослабления советской власти антисоветскую агитацию и пропаганду.
   Для достижения своих изменнических  замыслов Щаранский  установил  и  в
указанный  период поддерживал преступные связи с рядом  находившихся в  СССР
дипломатов,   корреспондентов  и   иных   представителей   капиталистических
государств, многие из  которых являлись агентами  спецслужб США,  а также  с
приезжавшими в СССР под видом  туристов эмиссарами международных сионистских
организаций.  По  личной  инициативе  и  по  поручению  этих  лиц  Щаранский
систематически  снабжал  их   изготовленными  при  его  участии  враждебными
Советскому   Союзу  документами,   в   которых  он   призывал  правительства
капиталистических государств -- прежде  всего США -- под  предлогом заботы о
правах  человека  постоянно оказывать давление  на  Советский Союз  с  целью
изменения  его  внутренней и  внешней  политики.  Данные  материалы  активно
использовались   реакционными   кругами   капиталистических   государств   в
проведении враждебной  деятельности  против СССР, о чем ему  было доподлинно
известно".
   Далее перечислялись  два десятка эпизодов, квалифицированных как измена
Родине  в  форме помощи  иностранным государствам:  встречи  с сенаторами  и
конгрессменами   в    гостиницах    "Россия"    и   "Советская",   названные
"конспиративными"; "конспиративная" же встреча с  Пайпсом; серия обращений в
поддержку  поправки  Джексона; призывы к  правительствам западных стран и  к
еврейским общинам свободного мира не забывать об узниках Сиона, требовать от
Советского Союза выполнения взятых им на себя международных обязательств...
   Описание  моей  "шпионской деятельности"  было  самой  короткой  частью
обвинения -- оно составляло всего два абзаца:
   "Кроме  того,  умышленно действуя  в  ущерб  военной  мощи  СССР  и  во
исполнение поступившего по дипломатическим каналам осенью 1976 года  задания
от агента США Рубина, Щаранский в 1976-1977 годах собирал с целью передачи и
передавал за  рубеж сведения, составляющие государственную  тайну Советского
Союза.  В частности, он лично  и с помощью своих сообщников  в  Москве путем
регулярных  опросов лиц, получивших временно отказы на  просьбу  о  выезде в
Израиль, собрал  информацию  в отношении 1300  таких лиц...  Данные сведения
Щаранский в течение длительного времени хранил у себя, сгруппировав их в так
называемые списки отказников, а затем, с соблюдением мер предосторожности  и
конспирации, систематически вплоть  до ареста передавал их  Рубину и  другим
представителям  капиталистических  государств  при встрече  с ними  или  при
разговорах по телефону.
   С  частью  этих  данных, также составляющих государственную тайну СССР,
Щаранский   в  ноябре   1976  года   ознакомил   московского  корреспондента
"Лос-Анджелес Тайме" Р.Тота, являющегося агентом разведки  США.  Сведения об
отказниках,  полученные  от  Щаранского, Тот  частично  использовал  в своих
статьях, в частности, при написании  статьи "Россия косвенно раскрывает свои
секретные  исследовательские  центры".  В  ней, опубликовав  переданный  ему
Щаранским список, Тот  призывал правительства западных держав  к прекращению
поставок в СССР передовой техники".
   Наконец,  третья часть обвинения --  антисоветская  деятельность.  Сюда
вошли  все  документы Хельсинкской группы, под которыми стояла  моя подпись,
телевизионный фильм английской студии  "Гранада" "Рассчитанный риск", письмо
Марше  и Берлингуэру, заявление-протест  по поводу советского антисемитского
фильма "Скупщики душ".
   Так какой же из двух первых пунктов обвинения самый опасный? Второй  из
них  --  яркое  свидетельство  тому, насколько  грубо власти  фальсифицируют
политические дела:  достаточно  объявить списки,  открыто отправлявшиеся  во
всевозможные  инстанции, секретными, подготовленными  по заданию иностранной
разведки, найти  одного-двух  подходящих  свидетелей,  раздобыть  с  помощью
дворника пару документов -- и все готово для суда и приговора.
   Но первая часть обвинения в измене казалась мне еще более страшной. Тут
и фальсифицировать ничего не  надо. Бог  с ней, устрашающей риторикой, -- но
ведь факты, перечисленные там,  на самом деле  имели место: и наши встречи с
иностранцами  (конечно,  никакие  не  конспиративные)  ,  и  заявления,  под
которыми стоят десятки, а  то  и сотни подписей... Это  обвинение  можно уже
сегодня,  без всяких дополнительных расследований со стороны КГБ, предъявить
многим и многим еврейским активистам.

   * * *

   Теперь   мне  предстоит  ознакомиться  с  материалами,  подготовленными
семнадцатью  следователями  КГБ.  Солонченко  сообщает,  что  в  деле  будет
пятьдесят один том,  каждый примерно той же толщины, как тот, который сейчас
у него в руках. На картонной обложке наклейка: "Дело 182". В  правом верхнем
углу гриф "секретно". Более трехсот страниц машинописного текста.
   --  Откуда  взялся  этот гриф,  ведь  секретных  допросов  не  было? --
спрашиваю я. -- Означает ли это, что и суд будет закрытым?
   --  Нет,  это стандартная отметка. У нас в КГБ все секретно, -- говорит
следователь.  Он, наверно, и  сам еще не знает, что через  месяц  засекретит
дело  еще  больше, добавив  к  слову "секретно"  на каждом  томе  "сов."  --
"совершенно".
   Володин объясняет мне, что  теперь по закону я могу взять себе адвоката
и вместе с ним ознакомиться с материалами.
   -- Мы даем на это две недели. Срок вполне достаточный: ведь дело-то вам
хорошо известно.
   --  Я  буду изучать  их  столько времени,  сколько  мне потребуется, --
отвечаю я и немедленно открываю первый из фолиантов.
   За  этим интереснейшим занятием -- чтением  многотомного  произведения,
сочиненного КГБ, я провел три с половиной месяца. Более ста  дней  с утра до
вечера, не считая перерывов на обед и ужин, я изучал в  кабинете следователя
протоколы допросов свидетелей  -- всего около  трехсот человек,  составившие
пятнадцать томов; "вещественные доказательства": наши  заявления,  письма от
Авитали и  друзей, материалы из  западной прессы, видеофильмы,  бесчисленное
множество    различных   ответов   из   советских   учреждений,   специально
подготовленные обзоры, показывающие, как хорошо живется евреям в СССР...
   После одиннадцати месяцев изоляции -- море информации.  Теперь-то я был
уже  просто  обязан  разобраться в  том, что  происходит  на  воле,  и  стал
внимательно  вчитываться   в  каждое  показание,  каждый  документ,  пытаясь
представить себе, кто и что стоит за ним.
   Одну за  другой  покупал  я  в ларьке  папки  для бумаг,  и они  быстро
заполнялись: я  выписывал  из прочитанного все,  что казалось мне  достойным
дальнейшего изучения.
   -- Имейте в  виду: никаких записей вам из Лефортово забрать не удастся.
Дело ведь совершенно секретное, -- говорили мне.
   Я и сам  в этом не сомневался, но, тем не менее, исписал с обеих сторон
полторы тысячи  листов  и  каждую  свободную  минуту  в  камере  корпел  над
материалами.
   Следователи пытались торопить меня.
   -- Я  вам не мешал клеить дело, теперь вы  мне не мешайте разбираться в
том, что тут наворочено, -- говорил я им.
   Меня перевели на  "продленный" рабочий день: шесть-семь  часов  со мной
сидел один следователь, еще шесть-семь часов -- другой. Что ж, я в камеру  и
не рвался.
   -- Да  что вы так долго там  изучаете? -- сказал мне однажды Губинский.
-- Диссертацию готовите, что ли?
   В каком-то смысле он был  прав:  охватить весь  колоссальный  материал,
проанализировать  его,  сделать  выводы  о том,  что происходит за пределами
Лефортово,  --   это   была  настоящая  исследовательская  работа,  и  я   с
удовольствием погружался в нее.
   Именно в те дни с особой остротой встала проблема адвоката. По закону я
имел право прибегнуть  к его услугам с момента окончания следствия (в особых
случаях  защитник  полагается  с  начала  следствия,  но  мое  дело  власти,
естественно, не могли признать исключительным). В начале января, когда стало
ясно,  что  вот-вот  будет  готово   обвинительное  заключение,  я   написал
заявление: "Так как я нахожусь в изоляции и выбрать себе защитника не  могу,
то  поручаю  сделать  это  моим доверенным  лицам:  матери --  Мильгром  Иде
Петровне и жене -- Авитали Щаранской".
   После  завершения   следствия  Володин  заявил,  что  мои  родственники
отказываются выбирать  адвоката,  поэтому  мне  придется  взять  того,  кого
назначит адвокатская коллегия.
   -- Статья, по которой  вы обвиняетесь,  предусматривает смертную казнь,
-- сказал он, --  и поэтому защитник может быть  назначен даже против вашего
желания.
   -- Тот же закон, -- напомнил я  ему,  --  дает мне  право встретиться с
родственниками и  изложить  им  мои  требования  к  адвокату, если возникают
сложности с выбором такового.
   -- Свидание мы вам не дадим, и не рассчитывайте.
   -- Тогда я хочу объяснить им в письме, какой адвокат мне нужен.
   -- Вы уже писали заявление, этого достаточно.
   -- Что ж,  имейте в виду, что с адвокатом, подобранным вами, я общаться
не буду.
   Тут произошло нечто необычное: Володин подал Солонченко  какой-то знак,
и тот вышел из кабинета.
   -- Я  бы на вашем месте крепко подумал, Анатолий Борисович,  -- подойдя
ко  мне, сказал Володин.  -- Вы считаете, что защитник наш человек,  но ведь
закон  обязывает его вас защищать, искать  аргументы  в вашу пользу. В таких
условиях прокуратуре очень трудно добиться максимального наказания. Мы, КГБ,
в суде не  участвуем, но  вы ведь  понимаете, что с нами считаются... Я  вам
точно говорю: если согласитесь взять назначенного коллегией адвоката, то вас
не расстреляют.
   Это щедрое предложение КГБ интересовало  меня лишь постольку, поскольку
показало,  что  для  охранки почему-то  далеко  не  безразлично, соглашусь я
сотрудничать с их адвокатом или нет. Это "почему-то" могло иметь только одно
объяснение: за моей  судьбой  внимательно следят  за рубежом и мои  друзья в
Израиле и на Западе требуют допустить к делу независимого защитника.
   Я,  конечно, не надеялся  на то,  что  кому-то из  иностранных  юристов
разрешат меня защищать, и хорошо знал,  что органы сами определяют, кого  из
адвокатов  допускать к своим  делам. На профессиональном юридическом жаргоне
это  так и называлось: "давать  допуск".  Только тот, кто получил его, может
участвовать  в  политических  процессах, хотя необходимость  такого  допуска
нигде в законах не упоминается. Нередко адвокаты теряли  его после того, как
заходили в защите обвиняемого, по мнению КГБ, слишком далеко.
   Нет ни  малейшего сомнения,  что  никто  из  имеющих  такой документ не
решится  защищать  меня  так,  как  того  требу