ую
симпатию  к нему. Да, он  оказался недостаточно  подготовленным к  встрече с
КГБ, но до конца оставался порядочным человеком. "Эх, Боб, дружище! -- думал
я. -- Как же ты не понял, что не Петухов, а ты сам -- жертва провокации!"
   Итак, Тот ушел, а еще через час в отделение милиции прибыл... -- кто бы
вы  думали? --  капитан  КГБ  Губинский  собственной  персоной!  -- и  начал
допрашивать Петухова.  Короткий протокол этой беседы  завершается фразой: "С
Тотом меня познакомил  гражданин СССР Щаранский А.Б.".  Остальные  показания
парапсихолог давал уже в Лефортово -- по моему делу.
   В то же самое время  в МИД СССР вызвали представителя посольства США. В
деле  лежит  текст  устного  заявления   советского   чиновника  американцу:
"Корреспондента  Р.Тота   задержали   с  поличным  при  получении  секретной
информации. Это  не первый случай, когда  американский  журналист занимается
противозаконной деятельностью... МИД заявляет протест... Р.Тот  будет вызван
на допросы и временно не сможет покинуть СССР..."
   Боба   допрашивали  в  течение   двух  дней.   Сейчас,  зная  все,  что
предшествовало  этим допросам, я  мог лучше понять  причины,  побудившие его
давать  показания.  Внимательно  читая  тексты  протоколов, я обнаружил, что
первый из них вообще  не переведен на английский! Под  русским вариантом Боб
добавил примерно следующее: "Мне объяснено,  что в соответствии с УПК СССР я
обязан  расписаться,  хотя не  читаю  по-русски  и  не  понимаю,  что  здесь
написано" -- и поставил подпись.
   Протокол второго допроса -- уже с переводом на английский; подпись Тота
под  английским текстом, подписи Володина  и Черныша -- руководителей "моей"
группы, допрашивавших Боба, -- под русским. Под английским текстом стоит еще
подпись  переводчика из АПН Бондаря.  Показания Тота  о встречах с Наумовым,
Аксельродом,  Зиновьевым, Петуховым  мне  уже читали раньше на  допросах.  В
окончательное обвинение эти  эпизоды не вошли, а потому  представляли теперь
разве  что  исторический интерес.  Я остановился лишь на той  части, которая
непосредственно связана со мной: "Одним из основных источников информации об
отказниках,  которой я  располагал, был  Щаранский...  Он знакомил меня с их
списками...  Полученные  от  него сведения  были  частично использованы  при
написании    статьи    "Россия    косвенно    раскрывает    свои   секретные
исследовательские центры".
   Эта последняя  фраза целиком  перенесена в текст  обвинения.  И  тут  я
обнаружил, что  в английском  варианте, под  которым подписался Боб, сказано
несколько   иначе:   "Статья  частично   написана   с  помощью   информации,
полученной..."   Может,  это  техническая  ошибка  переводчика?  Велика  ли,
посудите сами, разница между этим  пассажем  и тем, который попал  в русский
текст? А ведь в ней-то вся соль! На самом деле  это разница между тем, чем я
занимался в действительности, и тем, что пытался приписать  мне КГБ. Я давал
иностранным корреспондентам информацию для статей, а КГБ заявлял, что статьи
были лишь  прикрытием для  шпионских  сведений, которые на  страницы  газет,
естественно, не попадали.
   Я потребовал вызвать переводчика.  Следователь заявил, что  не  видит в
этом необходимости.
   Когда в конце мая я  одолею все "талмуды", то откажусь подписать бумагу
о  завершении  дела,  пока не  явится  переводчик.  В  конце концов  вызовут
Бондаря. Я предъявлю ему оба текста.
   -- Видите ли, английский язык строже русского, который допускает больше
толкований, -- попытается он оправдаться.
   -- Но  вы согласны, что в английском варианте нет того смысла,  который
появился в русском переводе?
   -- Да, пожалуй.
   -- Это я  вас и  прошу зафиксировать. Бондарь согласится,  но вмешается
Губинский:
   -- Подождите минуточку.
   Он уйдет на совещание с Володиным и Илюхиным, а когда вернется, объявит
мне соломоново решение:
   --   Ничего  изменять  не  будем,  но  в  обвинительном  заключении,  а
следовательно, и  в  приговоре  -- обещаем  цитировать  не  русский текст, а
английский.
   -- Но это же абсурд! Обвинительное заключение будет на русском языке, и
если  нигде  не будет  зафиксирован  точный перевод, то возьмут тот, который
есть!
   Я  откажусь закрывать дело,  напишу  жалобу Генеральному прокурору. Так
как  КГБ будет спешить покончить  со всеми  формальностями, то исправление в
конце  концов  внесут,   а  Володин,   Илюхин  и  Бондарь  своими  подписями
засвидетельствуют: "Исправленному верить".
   И тем не менее в обвинительном заключении, а потом  и в приговоре будет
процитировано  не  существующее  теперь  даже  на  бумаге  показание   Тота:
"...полученные  от  него сведения  были  частично использованы..." Советская
пресса  истолкует это так,  как я и  предполагал:  статьи писались лишь  для
отвода глаз, главное было в получении шпионских сведений.
   Ну, а что  же  секретного нашли в бумагах Петухова, которые  бдительные
чекисты сумели в последний момент выхватить из рук американского агента?  Их
приобщили  к   делу,  и  я  имел  теперь   уникальную  возможность   с  ними
ознакомиться.
   Материалы  эти  состояли из тридцати  двух страниц  английского текста:
двух  машинописных  экземпляров  четырнадцатистраничной  статьи  Петухова  и
четырех страниц его заметок от руки. Судя по допросам обоих -- незадачливого
журналиста  и  ловкого   парапсихолога,  --  КГБ   утверждает,  что  секреты
содержатся  в  самой статье,  где  приведены  результаты опытов.  Читаю  ее.
Сначала  следует  длинное  описание  изготовления  какого-то  препарата   (в
биологических  терминах я  не  очень  разбираюсь)  из  живых  клеток,  далее
сообщается, что с помощью ряда  призм была зафиксирована интерференция некой
пси-волны,  волны  живой   клетки,  потом  препарат  обрабатывали,  если  не
ошибаюсь,  рентгеновским излучением, и клетки погибали.  Опыт  был  проведен
снова: интерференции нет, а стало быть, нет и излучения. Вывод: живая клетка
нечто излучает.
   Я,  конечно,  не специалист-биолог,  но все же весь мой опыт  учебы  на
физтехе, трехлетний опыт лабораторных работ по физике говорит о том, что все
это несерьезно, это игра в науку. И тут мой взгляд падает на листы,  которые
я  пропустил,  торопясь прочесть саму статью:  постановление  о  направлении
материалов, переданных  Петуховым  Тоту,  в  экспертную  комиссию  Института
физических  проблем  (оказывается,  предварительная  проверка  в   отделении
милиции, проведенная экспертом из Академии наук, законной силы не имела). Из
заключения комиссии  следует:  статья не секретна, однако в таких-то строках
на  таких-то страницах  рукописных  листов  упоминается  название  закрытого
института  и  указывается,  по  какой  тематике  он  работает.  На основании
утвержденного Советом Министров СССР  перечня от  такого-то, пункт такой-то,
информация подобного рода является секретной.
   Читаю  рукописные  листы.  Это  своего  рода  краткий  обзор   развития
советской парапсихологии, и в  нем, в частности,  есть следующая фраза:  "Из
разговора с коллегами мне известно, что в Зеленограде ("Опять, думаю, чертов
Зеленоград!  Петухов  уже  однажды пытался  привлечь  внимание Тота к  этому
закрытому  городу!")  в  институте  номер  такой-то  по  заказу Министерства
обороны  и  Академии   педагогических  наук  проводятся  опыты  по  передаче
мысленных  сигналов  на  космические  станции". Вот  он, петуховский секрет!
Причем экспертная комиссия самого солидного советского физического института
не говорит,  соответствует  ли  эта  информация  действительности,  но  лишь
подтверждает, что по инструкции такие сведения являются секретными.
   А почему Петухов вообще понес Бобу  эти листки? Ведь  я  был на всех их
предыдущих   встречах,  и  речь  там  шла  только  о   публикации  статьи  с
результатами  опытов.  И об  интервью Тота с ним на ту же  тему. Правда,  во
время   последней   встречи   на   квартире   Слепаков   Петухов  попробовал
заинтересовать Боба Зеленоградом, но мы его сразу же остановили. И почему во
время допросов  их обоих речь идет о тайнах, содержащихся в  этой статье, --
ведь в руках КГБ результаты экспертизы, показавшей, что статья не секретная?
Все эти вопросы необходимо выяснить с самим Петуховым, и я  пишу ходатайство
об очной ставке с ним.
   В деле есть и другие  доказательства моего "преступного" сотрудничества
с Тотом: захаровские документы. Теперь передо мной  все, что он "нашел": это
не только перечень  мест работы отказников,  не только телетайпная  лента со
статьей Боба о моем аресте  и  припиской  редактору, но  и  множество других
материалов, так  или  иначе связанных  с отказниками,  вплоть до  нескольких
страничек, аккуратно  вырванных из записной  книжки Тота -- заметок, которые
он делал в ходе интервью  по поводу дискриминации  евреев Академией наук при
защите ими докторских диссертаций. В раскрытии  этой государственной тайны я
тоже был  замешан: как  всегда, помогал Бобу в качестве переводчика. Похоже,
труженик метлы  проверил все  бюро Тота, прежде  чем выйти туда,  где  ему и
положено  было находиться: во двор, к мусорному ящику... На  каждой бумажке,
сданной Захаровым в приемную КГБ, стояла их печать и дата: пятнадцатое марта
семьдесят седьмого года.
   Так как я в свое  время  имел глупость обратить внимание  следствия  на
допущенную ими неувязку:  кагебешный дворник обнаружил статью о  моем аресте
за  день  до  того, как  меня забрали, органы заготовили  своеразъяснение. В
материалах дела  --  обмен  письмами  между следственным  отделом КГБ  и  их
приемной.  На запрос отдела  последовал ответ:  секретарша, проставляя дату,
попросту  ошиблась   --   Захаров  был  у  них  |не  пятнадцатого  марта,  а
пятнадцатого апреля.
   Новая накладка! Как же тогда  быть  с имевшимися  в деле  показания-|ми
"дворника" о том, что просматривая найденные материалы и наткнувшись на наши
имена,  он вспомнил  о  появившейся  за несколько  дней  до  того  статье  в
"Известиях", где  говорилось о нас? Ведь  этот номергазеты вышел  четвертого
марта! Если  дело  происходило четырнадцатого  марта,  то  прошло  и  впрямь
несколько дней,  а если четырнадцатого апреля,  то  подтасовка в захаровском
свидетельстве становится очевидной!
   Я конечно,  осознавал,  что все эти  выкладки  не  помогут мне защитить
себя, но действовал  в  рамках  поставленной  перед собой цели:  изучать  их
методы,  а  затем,  когда  появится  возможность,  --  разоблачить.  И  вот,
анализируя  фокусы  КГБ с  изменением  показаний Липавского,  с Петуховым  и
Захаровым, я  думал: почему же у них так  много оплошностей,  почему они так
халтурно  сшили   дело?  Недостаток  профессионализма?  Или  просто  слишком
спешили?
   Мысль о том, что охранка почему-то очень торопилась с моим арестом, уже
не раз приходила мне в голову. Что же получается? Их агент Липавский работал
среди нас несколько лет и вот, наконец, вышел на идеальную позицию: мы с ним
поселились  в одной комнате.  Какие прекрасные возможности открываются перед
ним   для  сбора   оперативной  информации,  для   организации   грандиозных
провокаций! Ведь все мои  контакты с  иностранцами теперь контролировать еще
легче; остается  только наблюдать,  выждать  подходящий момент и  всунуть  в
очередной  пакет,  который  я  собираюсь  передать какому-нибудь  дипломату,
действительно секретную  информацию. КГБ  возьмет  нас  обоих с поличным,  а
Липавскому  не  придется даже  саморазоблачаться!  И вот именно тогда, когда
многолетние усилия КГБ  внедрить провокатора  в самый  центр нашего движения
увенчались  успехом и осталось только собирать плоды, он, не проведя со мной
и трех  дней,  исчезает,  а вскоре в  "Известиях"  появляется его  письмо. А
дело-то  не подготовлено! И  теперь  после моего  ареста органам  приходится
срочно конструировать его, вводя в игру Петухова,  Захарова, тасуя Бейлину с
Ворониной,  задерживая  Тота   и  редактируя  его  показания,  перелицовывая
несколько раз свидетельства Липавского...
   Никто,  конечно, не  может  знать  наверняка, что именно происходило на
верхних  этажах  партийно-кагебешной  власти,  но  я,  изучая  свое  дело  и
вспоминая все, что предшествовало  моему  аресту, представлял себе  ситуацию
примерно так.
   После совещания в Хельсинки  вопрос  о правах  человека  неожиданно для
СССР оказался центральным в международных отношениях. В Советском Союзе была
создана  Хельсинкская  группа,  в  США --  комиссия  Конгресса  и Сената при
участии администрации. Протесты евреев стали  энергичнее, связь с Западом --
тесной  как никогда. Демонстрации, проведение семинара по еврейской культуре
в  семьдесят шестом  году  были открыто  поддержаны  ведущими  политическими
деятелями Америки.  Впервые в истории  избирательных  кампаний США  проблема
соблюдения  Советами своих обязательств  стала играть такую  заметную  роль.
Одним  из  первых шагов нового  американского  президента Картера  был обмен
письмами  с  Сахаровым.  Мне  уже не приходилось ломать  голову над тем, как
привлечь   внимание  Запада  к  заявлениям   евреев-отказников  или   членов
Хельсинкской группы, -- корреспонденты буквально  рвали их у меня  из рук. В
это  время, видимо, наверху  и было принято решение контратаковать. Началась
новая   волна   репрессий  против  диссидентов,  активистов  национальных  и
религиозных движений. Еврейское движение выделялось среди других и по  своим
масштабам,  и по степени влияния на международную политику. А потому  и удар
по  нему  решили нанести посильнее:  не  как  по  "антисоветчикам", а как по
изменникам Родины,  благо широким массам  определение  "евреи  -- изменники"
слуха,  прямо  скажем,  не  режет.  Когда  сверху поступила  соответствующая
команда,  КГБ пришлось  разработать  не самый  выгодный, но зато максимально
быстрый  вариант операции, пожертвовав при этом  ценным агентом и латая дыры
на ходу.
   Впрочем, мое  удивление тому, что КГБ ничего не  подложил мне, когда  я
жил в  одной  комнате  с  Липавским,  оказалось несколько преждевременным. В
самые последние дни знакомства с делом,  работая над пятьдесят первым томом,
я обнаружил акт  экспертизы копировальной бумаги, "найденной"  в моих вещах.
Из него следовало, что перечень мест работы отказников, который принес в КГБ
Захаров, был  отпечатан  под эту копирку!  Очередная  липа -- хотя бы только
потому,  что  все мои  бумаги, прежде  чем  я перевез их на квартиру, снятую
Липавским, были тщательнейшим образом распотрошены в январе во время обыска,
и потому  документ, относящийся к осени прошлого года, даже случайно  не мог
туда затесаться!
   Показания Липавского о том,  что я занимался списками  отказников, были
подкреплены не  только  подброшенной  мне копиркой. С  удивлением  прочел  я
свидетельство  Ирины Мусихиной,  которая  в  течение  почти года  была  моей
соседкой по маленькой коммунальной квартире. Ира приехала в Москву откуда-то
с  севера  и  работала  медсестрой.  Иногда мы с ней встречались  на  кухне,
вежливо  здоровались;  бывало,  она  занимала у меня  пятерку  до  зарплаты,
случалось и наоборот; то она  угощала  меня  домашним  печеньем, то  я ее --
израильскими бульонными кубиками. Зачастую  я возвращался очень поздно  и не
мог открыть дверь:  Ира считала замок ненадежным  и завела в  придачу к нему
еще и засов.  Мне приходилось  будить ее звонками,  я  смущался,  извинялся,
обещал поставить новый замок, но все время забывал об этом. Вот, собственно,
и все наши отношения.
   Сейчас выясняется, что ее вызывали на допросы трижды. В первые два раза
она ничего интересного  для  КГБ не вспомнила,  лишь  опознала по фотографии
Тота и подтвердила, что видела его несколько раз у меня в  гостях. Однако на
третьем допросе  все было  иначе.  "Я знала о том,  что Щаранский составляет
списки отказников", -- показала Ирина.  По черновикам, которые  моя соседка,
по  ее  словам,  увидела  в  мусорном  ведре,  она  поняла, что  списки  эти
существуют не только  на русском языке,  но и  на английском. Как-то  осенью
семьдесят шестого года, проходя мимо моей комнаты, дверь в которую оказалась
открытой, она  видела, как я передавал  Тоту  пачку  листов  с  машинописным
текстом.
   Ознакомившись с  этим беспардонным  враньем, я,  конечно,  прежде всего
подумал о  том, что  Мусихина была подсажена  в  эту  квартиру  органами. Но
почему же она тогда так сопротивлялась на первых двух допросах?
   Наконец, в деле я обнаружил показания нескольких женщин, с чьих квартир
Липавский организовывал нам разговоры с Израилем. Они утверждали, что своими
ушами  слышали,  как я передавал  по телефону  списки отказников.  Их  ложь,
правда,  расходилась  с   ложью  Липавского,  который  говорил  о  том,  что
составление и  передача этих списков проводились в  полной тайне,  зато  КГБ
существенно увеличил число свидетелей обвинения.
   Хотя  я,  по  понятным причинам,  затратил  довольно  много времени  на
изучение документов, связанных с обвинением в шпионаже, в целом они занимали
в деле очень скромное  место: всего  три сотни страниц из пятнадцати  тысяч.
Чтобы  пришить   мне  измену  Родине   в  форме   помощи   капиталистическим
государствам,  мастера детективного  жанра из КГБ  рисовали широкими мазками
картину    международного   сионистского    заговора:    характеристики   на
дипломатов-евреев,  корреспондентов-евреев --  все они, конечно, агенты ЦРУ;
длинный  список -- более трехсот имен --  туристов -- сионистских эмиссаров,
справки  о  том,  что  представляют  из  себя  организации,  к  которым  они
принадлежат,  -- своего рода справочник "Кто есть  кто в борьбе за советских
евреев";  перечень "преступных  акций", то  есть демонстраций,  прошедших по
всей  Америке,  с указанием того, что  эти  акции были инспирированы  мной и
моими сообщниками...
   Следующая  ветвь моих криминальных  связей -- сенаторы  и  конгрессмены
США.  Среди них  евреев  меньше, чем нужно КГБ для  моего  дела, может быть,
поэтому    органы    составили    такую    подробную    характеристику    на
"сенатора-сиониста" Джавитса, с которым  я  встречался. Они  утверждают, что
именно в его окружении созрела идея,  которую воплотил потом Джексон в своей
поправке.
   В  том  же разделе -- сотни страниц бюллетеня  "Протоколы  Конгресса" с
выступлениями конгрессменов и сенаторов в защиту советских евреев. Это ли не
лучшее доказательство  заговора? Говорят,  правда, что это издание никто  не
читает: скучно. Что ж, в таком случае я был его самым благодарным читателем,
не  пропустив  ни слова  из  сказанного  Элбертом и  Драйненом, Джексоном  и
Джавитсом, Рибиковым и Элизабет Хольцман, Додсом и Черчем. Я  вспоминал свои
встречи  с этими людьми и письма Авитали, в которых  она рассказывала о том,
как они помогают ей, и ни на  секунду не сомневался, что и  сейчас борьба не
прекращается. Если КГБ не удалось сломить нас, отказников, то и Запада им не
обмануть.
   Словно   предвидя,  что  в  этом  месте  я  погружусь  в  воспоминания,
следователи  включили  сюда  письма и  открытки  моей  жены,  в  которых она
рассказывает о своих беседах  с американскими политиками, пишет, что слышала
мой  голос  по  радио  или читала взятое  у меня интервью.  Таких  посланий,
конфискованных  при обыске, всего десятка два,  четыре  сотни остальных,  не
представлявших интереса для следствия, были, как сказано в деле, "уничтожены
путем сожжения".
   Обзоры  деятельности   комиссии   Конгресса  США   по  безопасности   и
сотрудничеству в Европе поступили сразу из двух организаций:  спецуправления
КГБ СССР и Министерства иностранных дел. Материалы КГБ гораздо полнее: здесь
не только описание  того,  как была  задумана и осуществлена  "антисоветская
провокация" по созданию такой антиконституционной, по мнению авторов обзора,
комиссии  --  ведь  в нее  входят  как  конгрессмены,  так  и  представители
администрации,  --  но  и пространные  рассуждения о  том, что возникновение
комиссии   Конгресса