рантов, венгерских
и польских эмигрантов, никогда не принимали Андре за равного, потому что их
родители не любили и боялись мать Андре, обсуждали "эту ведьму" за
обеденными столами и наказывали детям своим держаться подальше от
ведьминого сына, вдруг он тоже ненормальный. Друзьями Андре были те робкие,
запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в
обществе остальных, и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не
выдержав, Андре-ведьмин-сын, начинал вдруг говорить по-венгерски с сельским
акцентом. И тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него
камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. И для него это
было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма,
где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их на окнах и дверях
красным мелом, и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени,
а иногда лежала целыми днями не вставая, свернувшись в клубок, как
младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем
становились все чаще и чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал
в Америку в конце тридцатых годов, и теперь был процветающими владельцем
магазина мужской одежды, начал уже интересоваться, не лучше ли дорогой
сестре будет отправиться в такое место, где она уже никогда не будет
волноваться, где есть люди, которые о ней будут заботиться, и там она будет
счастлива. "Нет! - завопила мама во время одного особенно ужасного спора,
после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. - Нет! Я
никогда не оставлю моего сына одного!"
     "Что я там обнаружу, если поднимусь? - подумал Палатазин, глядя в
окно. - Несколько изодранных в куски старых газет в слое пыли, или пару
забытых старых платьев в шкафу? Или то, что лучше всего не вспоминать?"
Возможно, на стенах кое-где еще остались нацарапанные распятия, рядом с
дырками от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания
в аляповатых золоченых рамках. Палатазин не любил вспоминать последние
месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых в
Золотом Саду. Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала его
на части, но что еще оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться
о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто выплевывала пищу
прямо на себя или марала эту отвратительную резиноподобную пеленку, которую
приходилось надевать. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь.
Глаза ее стали очень большими и как-будто светились. Когда она садилась в
свое любимое кресло-качалку и смотрела в окно на Ромейн-стрит, глаза ее
становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где
доктора и сестры могли о ней позаботиться. Она умерла от кровоизлияния в
комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на
гольфкорт. Она была мертва уже два часа, когда дежурная медсестра зашла на
проверку в шесть часов утра.
     Палатазин помнил последние слова, сказанные ему накануне той ночи,
когда она умела:
     - Андре, Андре, - сказала она тихо, протягивая свою слабую руку, чтобы
взять за руку Палатазина, - который час? День или ночь?
     - Ночь, Мама, - ответил он. - Почти восемь часов.
     - Ночь наступает так быстро... Всегда... так быстро... А дверь
заперта?
     - Да, конечно. (Она не была заперта, но он знал, что если скажет так,
она успокоится).
     - Хорошо. Мой маленький Андре, никогда не забывай запирать дверь. Ой,
как мне хочется спать... Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной
двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в
квартире.
     - Да, Мама - Черный кот принадлежал их соседу по коридору в доме на
Первой улице. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.
     Потом глаза матери затуманились, и она долго смотрела на сына, не
говоря ни слова.
     - Андре, я боюсь, - сказала она наконец. Голос ее хрустнул, словно
старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они начали
катиться вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее
сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.
     - Один из них следил за мной, когда я шла с рынка. Я слышала, как он
шел за мной, и когда я обернулась... я видела, ка он ухмылялся. Я видела
его глаза, Андре, ужасные горящие глаза! Он хотел... чтобы я взяла его руку
и пошла с ним... Это было наказание за то, что я сделал с отцом.
     - Ш-ш-ш, - сказал Палатазин, промокая крошечные жемчужины испарины,
выступившие у нее на лбу. - Ты ошиблась, Мама. Там никого не было. Ты все
это вообразила всего лишь.
     Он помнил тот вечер, о котором она говорила, когда она бросила сумку в
продуктами и, крича, убежала домой. После этого она уже никогда не выходила
из дому.
     - Теперь они ничего не могут нам сделать, мама. Мы слишком далеко от
них. Они никогда нас не найдут.
     - НЕТ! - сказала она, глаза ее расширились. Лицо стало бледным, почти
белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя
следы в виде полумесяцев. - НЕ НАДЕЙСЯ НА ЭТО! Если ты не будешь постоянно
помнить о них, следить за их следами... ВСЕГДА!... тогда они подкрадутся к
тебе и найдут тебя! Они всегда здесь, Андре... Ты просто их не видишь...
     - Почему бы тебе не постараться уснуть, Мама? Я посижу здесь немного,
пока мне не нужно будет уходить, хорошо?
     - Уходить? - сказала она, неожиданно встревожившись. - Уходить? Куда
ты идешь?
     - Домой. Мне нужно идти домой. Меня ждет Джо.
     - Джо? - Она с подозрением посмотрела на него. - Кто это?
     - Моя жена, Мама. Ты знаешь Джо, она приходила со мной вчера вечером.
     - О, перестань! Ты всего лишь маленький мальчик. Даже в Калифорнии они
не разрешают маленьким мальчикам жениться! Ты принес молоко, о котором я
тебя просила, когда возвращался из школы?
     Он кивнул, стараясь улыбнуться.
     - Я его принес.
     - Это хорошо.
     После этого она опустилась обратно на подушку и закрыла глаза. Еще
секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабила нажим, и он
смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она так
изменилась, но все же в ней было еще что-то от той женщины, которая сидела
в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень
тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они
прожгли его до самой души.
     - Я не оставлю тебя, Андре, - прошептала она. - Я не оставлю моего
мальчика одного. - После чего она уже по-настоящему заснула, приоткрыв рот.
Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем-то, похожим
на увядающую сирень.
     Палатазин выскользнул из комнаты, и доктор по имени Вакарелла позвонил
ему в начале седьмого на следующее утро.
     "Бог мой! - подумал Палатазин, взглянув на часы. - Дома меня ждет
Джоанна!" Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние этажи старого
здания - теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком-то
еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн-стрит. Когда через два
квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где-то завывают
собаки странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал
дальше, он уже больше их не слышал, а быть может, просто боялся слушать?
Мысли о происшествии на Голливудском Мемориальном навалились слишком
быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука его, сжимавшая руль, стала влажной
от испарины.
     "Теперь они ничего не могут нам сделать, - подумал он. - Мы слишком
далеко от них. Слишком далеко".
     Из глубины его памяти ему ответил голос матери:
             Н Е Н А Д Е Й С Я...


     7.

     Мерида Сантос бежала долго, спасаясь от шумной мешанины бульвара
Уайтиер, пока у нее не начали болеть ноги. Она остановилась и прислонилась
к полуразвалившейся кирпичной стене, чтобы растереть икры. Легкие пылали,
глаза застилали слезы и из носа текло, "Проклятый Рико! - подумала она. - Я
его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!"
     Она стала придумывать, что ей с ним сделать. Сказать Луису, что он ее
избил и изнасиловал, чтобы "Убийцы" поймали этого Рико и разорвали на
куски. Матери она скажет, что он ее напоил до бесчувствия и только тогда
овладел, и мать заявит на него в полицию. Или она сама может заявить в
полицию, что знает продавца кокаина на Закатном бульваре. Не хотят ли они
узнать его имя?
     Но в следующую минуту все эти планы мести разрядились во всхлипывания.
Она понимала, что ничего этого сделать ему на сможет. Она не вынесет, если
ему будет больно, она лучше сама умрет, чем будет знать, что его избили
"Убийцы" или что он попал в камеру. Из искры горя и обиды загорелось пламя
любви и влечения - и физического, и эмоционального. От этого новые слезы
покатились по щекам Мериды. Она вдруг начала дрожать, не в силах унять эту
дрожь. Где-то в животе у нее словно образовалась дыра, грозившая поглотить
всю Мериду - тогда весь мир увидит маленький зародыш, который только-только
начал образовываться внутри. Он надеялась, что это будет мальчик с таким же
кофейно-карими глазами, как у Рико.
     Но что же делать теперь? Сказать матери? При одной мысли об этом она
зябко повела плечами. С тех пор, как в прошлом году умер отец, мать совсем
сошла с ума - она с подозрением следила за каждым шагом Мериды, будила
посреди ночи, задавала вопросы о парнях, с которыми она встречалась. Чем
они занимались? Курили эту поганую "траву"? Напивались вином? Луис видел
Мериду с Рико и сказал маме, что Рико - большой человек среди толкачей
кокаина на Закатном бульваре. Луис, которому было только двенадцать, бегал
с бандой подростков, которые называли себя "Убийцами", он убегал к ним
почти каждую ночь, и хулиганы из их банды ненавидели Рико, потому что ему
удалось подняться туда, куда он подняться не могли. У Меридиной мамы
случился настоящий припадок истерики, она угрожала запереть Мериду в шкаф
или заявить в полицию, пусть отправят ее в специальную колонию. И что
произойдет теперь, если она скажет матери, что у нее в животе ребенок?
     А может, сначала пойти повидать отца Сильверу? Возможно, он сам сможет
поговорить с мамой? Да, именно это и следует сделать.
     Мерида отерла слезы с распухших век и оглянулась по сторонам,
определяя, в какую сторону идти. Она и самом деле бежала, не видя перед
собой дороги. Перед нею тянулась узкая улица, вдоль которой выстроились
мрачные кирпичные дома, уже нежилые, ставшие добычей уличных банд
подростков. На кучах мусора и битого кирпича блестели стеклянные осколки.
Над пустыми стоянками висел слой желтого тумана. Время от времен там шмыгал
огромные, как кошки, крысы. У некоторых домов вид был такой, словно они
попали под удар гигантского топора, обнажившего сосуды металлических труб,
проводов, внутренности комнатушек и коридоров, ванных и туалетов. И повсюду
сделанные из аэрозольных баллончиков с краской надписи: ЗОРРО - 78, Л.А.
"УБИЙЦЫ", "Конкистадоры лучше всех", "Здесь был Гомес", "Анита дает". Были
также и неуклюжие рисунки половых органов. На стене напротив Мериды было
нарисовано огромное лицо с красной кровью, капающей их уголков рта.
     Мерида вздрогнула. Становилось холодно, ветер свирепо свистел в
лабиринте развалин, словно не в силах отыскать выход наружу. И теперь она
поняла, что убежала слишком далеко. Она могла обернуться и увидеть
отражение огней бульвара в небе, но во всех других отношениях шумный
бульвар мог быть за сотню миль от нее. Она быстро зашагала, в глазах
выступили новые слезы. Она пересекла улицу и пошла вдоль другой, которая
оказалась еще уже; кроме того, здесь сильно воняло старым обуглившимся
кирпичом. Конечно, ее улица и дом не могли быть очень далеко. Всего
несколько кварталов... Мама ждет, она будет требовать ответа - где была
Мерида.
     Что же ей сказать насчет распухших глаз!? Мерида как раз решала эту
проблему, когда услышала шаги позади себя. Она затаила дыхание и
стремительно обернулась. Что-то темное пробежало в тени, словно крыса, но
только величиной это - что бы то ни было - не уступало человеку. Мерида
прищурилась, чтобы лучше было видно, и простояла так целый, казалось, час.
Потом она снова стремительно зашагала, чувствуя, как громко стучит ее
сердце. Она помнила, что говорила ей мать - "Такую молоденькую красивую
девушку могут изнасиловать или сделать что-нибудь похуже, много хуже".
     Она пошла быстрее, и на следующем одиноком перекрестке повернула в
сторону огней бульвара. Оглянувшись на этот раз, она увидела два силуэта.
Оба прыгнули под прикрытие дверных проемов. Мерида едва не закричала, но
заставила себя подавить крик. Ей показалось, что она видела белое, как
прозрачное полотно, лицо, на котором, словно пара ярких автомобильных фар,
горели глаза. Где-то совсем близко застучали по асфальту шаги, эхо
отозвалось среди кирпичных стен, похожее на придушенные выстрелы.
     Мерида бросилась бежать, воздух с громкими всхлипываниями вырывался и
ее легких. Когда она осмелилась посмотреть через плечо, то увидела пять или
семь фигур. Те молча бежали группой, и у того, что бежал впереди, лицо
напоминало ухмыляющийся череп. Она споткнулась о кучу битого кирпича,
вскрикнула и едва не упала. Потом снова побежала, как можно быстро, в
голове эхом отзывалось предупреждение матери - "Изнасилуют или что-нибудь
гораздо хуже". Она снова обернулась и в ужасе завопила. Они почти настигли,
и один уже протянул руку, чтобы схватить ее за волосы.
     Из темноты улицы впереди появилось еще трое, ожидая, пока Мерида
приблизится. Она узнала одного - Пако Милан, один из дружков Луиса по банде
"Убийц", только теперь лицо Пако было бледным, как рыбье брюхо, и его
огненный взгляд пронизывал голову Мериды. Ей показалось, что она слышит его
шепот, хотя Пако не размыкал губ. "Все, сестра, хватит бегать". Это было
как шелест ветра в ветвях мертвых высохших деревьев. "Больше бежать
некуда". Он протянул к ней руки и ухмыльнулся.
     Скелетообразная рука схватила Мериду за шею и откинула ее голову
назад. Другая зажала намертво рот. Когтистые пальцы глубоко впились в
плоть. Темные фигуры танцевали вокруг, пока Мериду тащили к дверному
проему.
     И там, в разваливающемся остове кирпичного дома, она узнала, что может
быть хуже изнасилования. ГОРАЗДО, ГОРАЗДО ХУЖЕ!


     8.

     Была почти полночь, и вечеринка только-только успела как следует
начаться. "Чаши гостеприимства", которые до краев были наполнены каолидами,
амфитаминами, "черными красавицами" и добавками всех сортов и цветов,
успели почти полностью опустеть. Серебряные подносы, по которым
крест-накрест протянулись полосы чистейшего кокаина, тоже были почти пусты.
В керамических вазах, где до этого стояли десятки соломинок для коктейлей -
красно-белых, полосатых соломинок от Мак-Дональда - теперь сиротливо
торчало всего несколько штук. Но в комнатах все еще было множество людей,
всех возрастов и в самой разнообразной одежде - от смокингов до
диско-платьев и футболок, рекламирующих товары фирмы "Адидас". Огромная
гостиная, к которой тяготела основная масса гостей, погрузилась в тяжелый
сладкий дым марихуаны. Бежевый толстый ковер покрылся узорами сигаретных
ожогов, пепельницы переполнились. Кто-то барабанил по клавишам рояля,
стоящего у цельного окна во всю стену, выходившего в залитый голубыми и
изумрудными лампами плавательный бассейн. Кто-то играл на гитаре и пел. Ко
всему этому примешивался какофонический шум сотни людей, перекрываемый
громом голоса Боба Дилана из тысячедолларовых колонок фирмы "Боус". Дом
сотрясали аккорды бас-гитары и ударника сопровождения. Рамы окон начинали
вибрировать каждую вторую секунду. Кто-то, нацепив ковбойскую шляпу,
пытался взобраться на крышку рояля, побуждаемый к этому ослепительной
блондинкой в облегающем черном платье. Кое-кто из женщин уже стянул с себя
блузки, гордо выставляя на обозрение свое богатство. Сквозь толпу их
преследовали молодые люди с натянутыми в области чресел брюками. Более
пожилые люди с хорошо натянутой кожей бумажников ожидали своего часа,
уверенные в собственных силах. Голос Дилана превратился в вопль, потом игла
стереопроигрывателя прочертила визжащую борозду по пластинке. Дилана
заменили "Карз".
     "Черт побери, - подумал Вес Ричер. - Мне нравится Дилан. Кому пришла в
голову идея испортить мою любимую пластинку?" Он улыбнулся и сделал хорошую
затяжку. Двумя пальцами он держал толстую сигарету с "травкой". "Неважно, -
ободрил он сам себя. - Завтра куплю другую." Слегка остекленевшими глазами
он оглядел комнату. Звездно. Настоящая звездная вечеринка. Сегодня вечером
он чувствовал, что получил ответ на вопрос, не дававший ему покоя почти все
двадцать пять лет. Этот вопрос был обращен к Богу. "На чьей ты стороне, в
конце концов?" Теперь, рассматривая тлеющий кончик дорогой сигареты с
марихуаной, он знал, что ответ лежит у него в заднем кармане брюк. "На
твоей стороне, Вес. Бог - на твоей стороне".
     "Но так было не всегда, - подумал Вес. - Черт меня побери, не
всегда." В своем воображении он нарисовал картину. Вот господь Бог.
Пожилой, в белом плаще фасона "лондонский туман", на шее - золотистый
шарф, чтобы не было холодно на большой высоте, да конечно, он немного - и
весьма подозрительно - напоминал самого Веса. Он вполне мог разговаривать,
как старый еврей - продавец пылесосов в хозяйственном магазине. "Если у
меня полно дел, я не могу заниматься всеми и каждым в отдельности! Кто я
такой, по-твоему? Санта-Клаус? Вот в Нью-Йорке одни парень хочет, чтобы все
обошлось с маленьким обманом налоговой инспекции. Леди из Чикаго молится
день и ночь, чтобы я вернул домой потерявшуюся собачку, а ее уже успел
задавить автобус. Паренек из Дел-Муанс требует помочь пройти тест по
истории, или ему крышка. Один парень в Пальм-Спринг хочет, чтобы жена не
узнала, что у него три любовницы... Всем что-нибудь нужно от меня! И это
только в Соединенных Штатах. А ты, Вес? И почему ты больше не выигрываешь
за "Черным Джеком?" ГЕВУЛТ, ну и неразбериха у вас там, внизу! Я только в
ладоши хлопаю! Ладно-ладно, может, если я тебе помогу, ты перестанешь
донимать меня, и тогда я займусь делами поважнее. Ладно, парень, вперед! Ну
что, теперь ты счастлив? Ну, так наслаждайся, пока есть время."
     Да, господь Бог явно ему улыбнулся. Сегодня после полудня он выиграл
по тотализатору две тысячи зеленых - Алабама против ЮСК, и премьера его
нового шоу "Чистое везенье" очень неплохо смотрелась в семь тридцать по
каналу компании "Эн-Би-Си". По крайней мере, все присутствующие смеялись в
надлежащих местах и похлопали, когда все кончилось. И тогда вечеринка
началась уже по-настоящему.
     Где-то гремели "Карз", и со своего кресла Вес видел, что несколько
человек, белея задами, плавают в бассейне. Он громко засмеялся, его
жизнерадостное лицо уроженца среднезападных штатов излучало веселье. Он был
среднего роста, с густыми рыжевато-каштановыми волосами, с густыми бровями,
которые, казалось, так же, как волосы, завиваются, высоко посаженными над
светло-голубыми глазами, если только те не были до красноты накачаны
наркотиками. В этом случае в его глазах проявлялось что-то мальчишеское. У
него был вид дружелюбный, здоровый, какой-то невинный, "надежный,
безопасный" как отметил один из деятелей "Эн-Би-Си". Именно этот вид
привлекал к нему молоденьких девчонок и одновременно заверял Папу с Мамой,
что с дочками все будет нормально, что он парень очень приличный, и
волноваться нет причин. Как сказал другой "мозг" из той же телекомпании -
"всеамериканский комедиант".
     Кто-то подтолкнул его под локоть, и пепел сигареты, кружась упал на
ковер.
     Вес поднял голову и улыбнулся, но не мог разобрать, кто именно перед
ним стоял. На секунду ему подумалось, что это его отец, потому что у
мужчины была серебристая седина. Но, конечно, это не мог быть его отец - он
уже давно дома, в Небраске, и крепко спит в этот час.
     - Так вот ты где, Вес! - сказал мужчина. - Я за тобой охочусь по вс