то делали пчелы, жужжавшие в теплой
траве. Они смотрели, как прыгали ягнята на холме, и  прыгали  точно  так
же. Оба были опьянены весной, - Виоланта и ее светлый товарищ.
   Наконец, он прощался. Следы его ног лежали на дорожках,  как  летучее
золото; оно сейчас же расплывалось. Она  кричала:  -  До  завтра!  -  За
павильоном Пьерлуиджи звенел смех: - До завтра!..  И  он  исчезал.  Она,
усталая и притихшая, ложилась в дрок на склоне холма и смотрела на  свое
озеро. Стрекоза с широкой, покрытой волосками спинкой, вся  голубоватая,
недвижно стояла перед ней в воздухе. Желтые цветы клонили  головки.  Она
оборачивалась, на  камне  сидела  ящерица  и  смотрела  на  нее  острыми
глазками. Девочка опускала голову на руки, и они долго дружески смотрели
друг на друга - последняя, хрупкая дочь  сказочных  королей-богатырей  и
слабая маленькая родственница допотопных чудовищ.

II

   Однажды летом - ей  шел  шестнадцатый  год  -  она,  еще  полусонная,
подбежала к окну павильона Пьерлуиджи. Во сне она слышала отвратительный
визг, как будто кричала большая, безобразная птица. Но  ужасный  шум  не
прекращался и наяву.  В  озере,  в  ее  бедном  озере,  лежала  огромная
женщина. Ее груди  плавали  по  воде,  как  чудовищные  горы  жира,  она
подымала  в  воздух  ноги,  похожие  на  колонны,  тяжеловесными  руками
взбивала пену, и все  это  сопровождала  криком  из  широко  раскрытого,
черного, обращенного кверху рта. У берега  носился  сломанный  тростник;
зеленые  дворцы,  в  которых  жили  рыбки,  были  разрушены;  их  жители
испуганно шныряли  взад  и  вперед,  стрекозы  улетели.  Женщина  внесла
опустошение и страх до самой помутневшей глубины.
   Виоланта со слезами в голосе крикнула:
   - Кто вам позволил пачкать мое озеро! Какая вы противная!
   На берегу кто-то рассмеялся. Она заметила отца.
   - Продолжай, продолжай, - сказал он, - она не понимает по-французски.
   - Какая вы противная!
   - По-итальянски и по-немецки мама тоже не понимает.
   - Это, наверное, какая-нибудь дикарка.
   - Будь умницей и поздоровайся с отцом.
   Молодая девушка повиновалась.
   - Маме захотелось выкупаться, - объяснил граф,  -  она  необыкновенно
чистоплотна, она голландка. Я теперь из Голландии, милочка,  и  если  ты
будешь слушаться своего отца, он возьмет тебя когда-нибудь туда.
   Она с негодованием воспротивилась:
   - В страну, где есть такие... такие... дамы? Никогда!
   - Раз-на-всегда?
   Он дружески взял ее за руку. Голландка вышла на  берег;  она  кое-как
оделась и подошла пыхтя, с волнующейся грудью и нежным выражением лица.
   - О, милое дитя! - воскликнула она. - Можно мне поцеловать ее?
   Виоланта догадалась, что она хотела сделать. От внезапного отвращения
у  нее  захватило  дыхание;  она  вырвалась  и  в  чисто-детском  страхе
бросилась бежать.
   - Что с малюткой? - испуганно спросила иностранка. - Ей стыдно?
   Виоланте не было стыдно. Появление рядом с  ее  отцом  голой  женщины
нисколько не оскорбляло ее достоинства. Но неуклюжая  безобразная  масса
этого женского тела пробудила в ней девичью  гордость,  для  преодоления
которой были бы напрасны усилия целой жизни.
   - Как она смеет показываться мне! - стонала она,  запершись  в  своей
комнате. Она оставила ее только после  отъезда  графа  Асси;  озера  она
избегала: оно было осквернено и потеряно для нее. Она пыталась  мысленно
следовать за полетом бабочки по тихой поверхности и  представлять  себе,
как погружалась в зеркальную глубину синева неба, - в  это  мгновение  в
нее шлепалось что-то грубое,  красновато-белое:  изрезано  было  голубое
зеркало, и прочь улетал мотылек.

***

   Она тосковала в тиши и оставалась стойкой в течение  полугода.  Затем
она успокоилась, милые места ее детской жизни тревожили ее еще только во
сне. Однажды ночью у  ее  постели  очутился  Пьерлуиджи  Асси  со  своей
возлюбленной. Дама сделала плутовскую гримаску, черная мушка упорхнула в
белую ямочку. Он с грациозным поклоном приглашал Виоланту пойти с  ними.
Она проснулась: рядом с белым лунным светом  ложились  голубые  тени,  в
соседней комнате постель гувернантки была пуста. Она с  улыбкой  заснула
опять.
   На следующий день в ее комнату вошел мужчина.
   - Папа?
   Она была  почти  испугана,  она  ждала  его  только  через  несколько
месяцев.
   - Это не папа, милая Виоланта, это ваш дядя.
   - А папа?
   - С папою, к сожалению, случилось несчастье, - о, пустяки.
   Она смотрела на него с ожиданием, без страха.
   - Он послал меня к вам. Он уже давно просил  меня  заняться  вами,  в
случае, если он больше не будет в состоянии сделать это сам.
   - Не в состоянии больше? - переспросила она печально, без волнения.
   - Он... скончался?
   - ...умер.
   Она опустила голову, думая о последней безрадостной встрече.  Она  не
выказала горя.
   Герцог поцеловал ей руку, успокаивал и в то же время разглядывал  ее.
Она была стройна, члены ее были тонки и гибки, у нее были тяжелые черные
волосы юга, где вырос ее род, и голубовато-серые, как северное  море  ее
предка, глаза. Старый знаток размышлял: "Она -  настоящая  Асси.  В  ней
есть холодная сила, которая была у  нас,  и  остатки  того  сицилийского
огня, который также был у нас".
   Несмотря на  свой  преклонный  возраст,  он  был  еще  очень  хорошим
ездоком, но старался скрывать это, катаясь с неопытной молодой девушкой.
Они мчались вдоль берега, по жесткому песку и по воде. Раковины и  куски
морских звезд разлетались под копытами.
   - Я сделался веселым малым, - вздыхал про себя герцог. - Но нельзя же
отстать от нее. Если бы я дал  волю  своему  искусству,  я  заставил  бы
малютку смотреть на меня снизу вверх. А к этому она, как мне кажется, не
склонна от рождения.
   Только  однажды,  когда  ее  шляпу  снесло   в   море,   и   Виоланта
скомандовала: "В воду", он воспротивился.
   - Насморк... в мои годы...
   Она вскочила в  воду,  скорчившись  на  спине  плававшего  коня,  как
обезьянка. Вернувшись, она показала свой мокрый шлейф.
   - Вот и все. Почему вы не могли сделать этого?
   - Потому что мне далеко до вас, милая малютка.
   Она счастливо засмеялась.
   Он  терпеливо  ждал,  пока  ему  не  показалось,  что  жизнь   вдвоем
превратилась для нее в привычку. Тогда он сказал:
   - Знаете, я здесь уже пять недель. Я  должен  опять  навестить  своих
друзей.
   - Где же это?
   - В Париже, в Вене, везде.
   - А!
   - Вам жаль, Виоланта?
   - Ну...
   - Вы можете поехать со мною, если хотите.
   - Хочу ли я? - спросила она себя. - Если бы  озеро  было  таким,  как
прежде, мне незачем было бы уезжать, но теперь...
   Она вспомнила о ночном посещении Пьерлуиджи, о его  молящем  жесте  и
милой улыбке его дамы.
   - Неужели я должна покинуть вас?  -  подумала  она  вслух,  становясь
глубоко серьезной.
   - В качестве моей жены? - спокойно добавил герцог.
   - Вашей... Почему же?
   - Потому что это самое простое.
   - Ну, тогда...
   Она вдруг начала смеяться. Предложение было принято.

***

   Зиму траурного года они провели в Каннах, в строгом уединении. Вилла,
в которой они поселились, выглядывала из-за увитых лавром стен и  густой
изгороди из роз, вызывая в прохожих представление о тишине  и  забвении.
Герцогиня скучала и писала письма monsieur Анри.
   Летом они  объездили  Германию  и  в  конце  сентября  встретились  в
Биаррице с парижскими друзьями  герцога.  Ко  времени  приезда  в  Париж
Виоланта была уже в самых  близких  отношениях  с  княгиней  Урусовой  и
графиней Пурталес. Паулина Меттерних, относившаяся к ней как  к  младшей
сестре, была посредницей при ее знакомстве с  Веной.  Был  1867  г.  Для
некоторых  членов  этого  общества  из  Парижа   в   Вену   шла   прямая
увеселительная аллея. Все то, что лежало по пути направо и налево,  было
деревнями,  пригодными  только   для   того,   чтобы   менять   лошадей.
Общенародный  способ  передвижения  находился  в   пренебрежении;   граф
д'Осмонд и герцогиня Асси с супругом выехали из Парижа двумя  четвернями
и въехали во двор отеля "Эрцгерцог Карл". Виоланта  приняла  приглашение
графини Клам-Галлас в ее ложу в придворном венском театре;  она  села  в
свою  карету   в   Париже,   чтобы   заглянуть   в   Вене   в   телескоп
женщины-астронома Терезы Герберштейн.
   Непосредственность ее поведения, отсутствие низменного тщеславия в ее
непритворном высокомерии вызывали восхищение: они восхищали прежде всего
самого герцога. Ему было шестьдесят шесть лет, и  уже  шесть  лет  он  в
угоду своему здоровью смотрел на  женщин,  только  как  на  блестящие  и
сложные украшения. Теперь он ближе  других  мог  любоваться  прекрасным,
свободным созданием, для которого в атмосфере желаний,  темных  сплетен,
робких интриг и  тайных  вожделений  все  оставалось  ясным  и  светлым,
которое нигде  не  подозревало  пропастей  и  опасностей.  Он  испытывал
своеобразное наслаждение, видя, как среди изнуренной толпы  титулованных
искателей   счастья,   преждевременно   состарившихся   в   утомительных
удовольствиях,  она  идет  спокойными,   уверенными   детскими   шагами.
Разбудить   ее   дряхлой   утонченности   старца    казалось    безумным
преступлением. К тому же он говорил себе, что было бы глупо  открыть  ей
радости, продолжения которых она по необходимости должна была бы  искать
у других.
   Он не открыл ей их. Ей рассказали, что маркиза де  Шатиньи  не  может
ждать детей от своего мужа.
   - Откуда это известно? - спросила Виоланта.
   - От mademoiselle Зизи.
   - Ах, от этой оперной?
   - Да.
   Она хотела спросить, откуда же mademoiselle Зизи может знать это,  но
почувствовала, что этот вопрос  не  принадлежит  к  тем,  которые  можно
делать вслух.
   Стройная графиня  д'Ольней  явилась  однажды  вечером  в  австрийское
посольство с огромным животом; это была одиночная попытка  ввести  опять
моду на беременность, существовавшую в пятидесятых годах. Герцогине  это
показалось очень забавным; последовало несколько дней  задумчивости,  по
прошествии которых она объявила герцогу, что чувствует себя матерью.  Он
был, казалось, весело  поражен  и  пригласил  доктора  Барбассона.  Врач
исследовал ее нежной  рукой,  делавшей  из  клиенток  возлюбленных.  Она
напряженно смотрела на него: он вовремя подавил улыбку и объявил, что ей
нечего бояться и не на что надеяться.

***

   Она  каталась  по  Булонскому  лесу  и  по  Пратеру  с   все   новыми
поклонниками, и, не зная ничего о  конечных  целях  поклонения,  держала
всех в напряжении с ловкостью лунатика. Граф Пауль Папини получил  из-за
нее пулю от барона Леопольда Тауна и лежал еще на смертном  одре,  когда
Рафаэль Риго застрелился перед ее только что оконченным  портретом.  Для
нее все это были непонятные глупости, и она высказывала это без  всякого
сострадания, с таким спокойным видом, что у самых  легкомысленных  повес
пробегал по спине холодок. Ее начали бояться. Ей же  доставлял  живейшее
удовольствие какой-нибудь новый сорт мороженого или  снег,  падавший  на
меховой воротник ее кучера более густыми хлопьями,  чем  обыкновенно.  С
большим участием, чем ко всем своим поклонникам, она относилась к  лорду
Эппому, старому джентльмену, который круглый год носил белые панталоны и
красную гвоздику. Он приезжал к ней в потертой одноколке, и  ее  смешило
до слез, что ему приходилось преодолевать  подозрительное  сопротивление
слуг, чтобы проникнуть к ней и положить к ее ногам ценный  подарок.  Она
навестила его и вошла в его  спальню:  он  спал  в  гробу.  Он  галантно
преподнес ей одно из заранее  напечатанных  приглашений  на  похороны  и
сыграл в честь ее  на  шарманке  собственноручно  написанный  похоронный
марш.
   Она стала законодательницей мод. Костюм вакханки, который был на  ней
в 1870 году на балу в Опере,  сделал  ее  знаменитостью.  Разносчики  на
бульварах продавали карикатуры на нее, в витринах  красовались  огромные
фотографии  герцогини  Асси.  Во  время  одного  празднества  в  Тюильри
император долго не сводил с нее своих тусклых глаз,  с  трудом  подавляя
светившееся в них желание.
   Война с Германией заставила ее  остановиться  среди  танца,  так  как
музыка  резко  оборвалась.  Сладострастно  откинув  убаюканные  мелодией
головы, танцующие дамы прислушивались к раскатам  отдаленного  грома,  и
улыбка медленно исчезала с их уст.

***

   Герцог сейчас же увез ее. На следующее утро по  приезде  в  Вену  его
нашли в постели мертвым.  Она  продолжала  путешествие  в  сопровождении
трупа и похоронила его в склепе Асси в Заре, на торжественном  кладбище,
навстречу которому с мрачной пышностью движется шествие кипарисов. Затем
она заперлась в своем дворце. Общество далматской столицы стучалось в ее
двери, но герцогиня строго соблюдала траур.
   Она чувствовала  себя  выбитой  из  колеи  и  более  удивленной,  чем
испуганной, случившимся. В первый раз она испытывала тревожное  ощущение
чего-то неведомого, что подстерегало ее и к чему нельзя  было  отнестись
совершенно легко. Она думала, что провела протекшие годы там, где  пульс
жизни бьется сильнее всего; теперь у нее  было  чувство,  будто  бальная
музыка и пустой смех заглушали все, что было бы  важно  услышать.  И  во
внезапно наступившей тишине она начала прислушиваться.
   "Теперь я одна. Что же, что же теперь надо понять?"
   На Пиацца делла Колонна в Заре понимать, очевидно, было  нечего.  Она
стала опять скучать, от чего отвыкла со времен Канн и, подобно остальным
женщинам, часами смотрела из-за  запертых  ставней  на  сонную,  залитую
солнцем мостовую. Иногда мимо проходили придворные; ей казалось, что  во
время своего кратковременного пребывания здесь с герцогом она видела их.
Король проезжал в коляске с  Беатой  Шнакен;  герцогиня,  одна  в  своих
пустых залах, смеялась над забавными историями, которые  пересказывались
во всех столицах.
   Взаимная вражда туземных племен помешала далматам избрать монарха  из
своей  среды.  Державы,  утомленные  не   прекращавшимся   при   прежних
правительствах  расовыми  и   гражданскими   войнами,   обратили   выбор
далматского народа на Николая, одного из еще незанятых  Кобургов.  Чтобы
предложить ему корону, пришлось проникнуть в уединенный охотничий домик,
где он жил в кухне с загонщиками и собаками. Это  был  непритязательный,
бородатый  старик,  в  шубе,  шапке  и  с  короткой  трубкой   во   рту,
расхаживавший по лесам,  как  святой  Николай.  Переселение  в  качестве
монарха в далекое государство, о положении которого он не  имел  никаких
достоверных  сведений,  было  старику  нелегко,  но   он   вспомнил   об
обязанностях, налагаемых на него его происхождением. Говорили,  что  при
отъезде союзный канцлер сказал ему: - Поезжайте с богом и  постарайтесь,
чтобы мы больше ничего не слышали о вашей стране.
   Николай старался. Он правил тихо и скромно. И если за все  это  время
не было случая убедиться, умен ли он, хитер ли, деспотичен, коварен  или
благороден, то зато очень  скоро  стало  ясно  одно:  он  почтенен.  Его
народы,  желавшие  друг  другу  нищеты  и  окончательного   уничтожения,
объединялись в умиленной любви  к  своему  седому  королю.  Николай  был
образцовым семьянином. Глубокая, несомненная благопристойность окутывала
всех, кто был близок  к  нему,  точно  плащом,  под  складками  которого
исчезали их несовершенства. Никто не  возмущался  наследником  престола,
юным Филиппом, который с тех пор, как  закончил  в  венском  Терезиануме
свое  воспитание,  вел  себя,  как  шут;  а  прекрасная  подруга  короля
встречала всюду благожелательность и уважение.
   Беата Шнакен была маленькая актриса; судьба  занесла  ее  из  Вены  в
Зару, где она не находила никого, кто хотел бы  заплатить  ей  долги.  В
своем горе она однажды, в пять часов утра,  тихонько  вышла  из  дому  и
пошла молиться в церковь иезуитов. Взяв на себя управление  католическим
народом, Николай Кобургский сейчас же с религиозным  пылом  бросился  со
всей  своей  семьей  в  объятия  римской  церкви.  В  исполнении   своих
религиозных обязанностей он также служил примером для своих подданных; в
холод предутренних часов совершал старый монарх  свою  молитву  в  храме
отцов иезуитов. Это обстоятельство было известно Беате. Она сложила руки
и сидела, не шевелясь. Король увидел в углу что-то черное, но не обратил
на это внимания. На следующее утро он заметил, что  под  черной  вуалью,
свешивавшейся с молитвенной скамьи, в облаке  ладана  выделялся  бледный
профиль. На третий, на четвертый и пятый дни ему бросалась в  глаза  все
та же картина; старик  не  мог  удержаться  от  сердечного  умиления,  и
счастье Беаты Шнакен было обеспечено.
   Кроме определенного  содержания,  она  получила  приличное  поместье.
Николай посещал ее каждый вечер. Тайные агенты подслушивали у дверей, но
редко можно было услышать что-нибудь о политике, и никогда -  что-нибудь
неприличное. В  коляске  Беата  Шнакен  сидела  всегда  рядом  со  своим
царственным  другом,  белая  и  розовая,  пряча  обозначавшийся  двойной
подбородок в черный кружевной  воротник.  Граф  Биттерман,  друг  юности
Николая, на коленях просил ее обвенчаться с ним;  с  графиней  Биттерман
король может быть в близких отношениях. Но Беата  отклонила  предложение
верного слуги династии Кобургов; она находила, что не  нуждается  в  том
спасении ее чести, которого он желал. И в самом деле, никто не  требовал
этого от нее. Даже королева открыла Беате свое сердце; по  этому  поводу
рассказывались трогательные истории.
   Беата вела себя в своем щекотливом положении с величайшей  ловкостью,
ничем не давая повода вспомнить о прежних фазах своей  жизни.  Время  от
времени  она  брала  кратковременный  отпуск  для  свидания  в  Ницце  с
каким-нибудь венским евреем, торговцем лошадьми, или  же  ездила  по  ту
сторону Черных Гор повидаться с коллегой по  придворному  театру.  Затем
она возвращалась, рассудительная, спокойная, полная тихого  достоинства;
внутри страны не происходило никогда ничего.
   Герцогиня  заглядывала  даже  иногда  в  газеты,  чтобы  почитать   о
поступках и позах этих господ. Кто сказал бы ей в Париже,  пять  месяцев
тому назад, что она будет  прибегать  к  таким  средствам,  чтобы  убить
время!
   Однажды,  принц  Фили  проезжал  через  площадь.  Герцогиня  легко  и
небрежно  стояла  на  монументальном  балконе  своего  первого  этажа  и
смотрела вниз, вдоль  длинных  колонн,  у  подножия  которых  два  грифа
охраняли портал.  Слева  ехал  элегантный  всадник,  справа  господин  в
военном мундире, в средине же  маленький  человечек,  который  горбился,
бросал по сторонам блуждающие взгляды и беспрестанно теребил  маленькими
бледными руками редкие черные волосы, пробивавшиеся на щеках.  Герцогиня
хотела уйти; Фили уже увидел  ее.  Он  вскинул  кверху  руки,  лицо  его
просияло  и  порозовело.  Он  хотел  остановиться.  Элегантный   спутник
услужливо придержал свою лошадь, но  гигант-воин  грубо  дернул  поводья
лошади принца. Фили втянул  голову  в  плечи  и,  не  протестуя,  поехал
дальше. Его жалкая спина исчезла за углом.

***

   Это было в декабре. Она переезжала  бухту.  Светлый,  изящный  город,
расположенный с прелестью, свойственной городам Италии, остался  позади;
напротив, под тяжелым грозовым небом лежала  серая  каменная  пустыня  с
разваливающимися хижинами. Это зрелище, оскорблявшее ее, зажгло в ней  в
то же время  смутную  потребность  на  что-то  отважиться,  действовать,
померяться силами. Она велела подать себе весла и храбро погрузила их  в
шумные волны, швырявшие лодку. Она видела свое бессилие  и  боролась  из
упрямства. В это время она заметила на  берегу  несколько  человек;  они
широко открывали рты и  дико  размахивали  руками.  Казалось,  они  были
рассержены; какой-то старик  с  взъерошенной  седой  бородой  грозил  ей
кулаками, прыгая с ноги на ногу.
   - Что с ними? - спросила она лодочника.
   Он молчал. Егерь нерешительно объяснил:
   - Им не нр