фон   Меннинген   при   содействии
благоприятного климата,  с  помощью  холодной  воды  и  соответственного
движения  в  два  года  вернет  вам  полное  равновесие.  Прошу  вас  не
сомневаться в этом, - прибавил он, слегка улыбаясь.
   Она поехала, чтобы чем-нибудь заняться,  на  площадь  Оперы  и  взяла
билет в Риву. В Десенцано она села на пароход; тогда она вспомнила,  что
на этом озере живет Якобус. В Мадерно она сошла с парохода; ей  казалось
совершенно безразличным, сойти ли здесь или в Риве.
   Ближайшая деревня, в которой он  жил,  полукругом  расположилась  под
залитой гор  перед  шпалерами  для  винограда.  Из  сомкнутой  массы  ее
обветренных домов выступали приземистые каменные наружные  лестницы;  на
них, обхватив руками колени, сидели женщины и перекликались. Из открытых
амбаров,  под  выступающими  деревянными  крышами,  выглядывали   связки
хвороста.  Дом  Якобуса  стоял  у  откоса  между  кустами  винограда   и
масличными  деревьями.  Это  был   четырехугольный   крестьянский   дом,
отличающийся от остальных  домов  террасой,  вдвое  более  длинной,  чем
фасад.
   Красивая  служанка,  черноволосая,  полногрудая,  со  смуглой  кожей,
сказала ей, что барина нет дома. Медленно идя обратно, герцогиня увидела
его: он шел между двумя мужчинами, из которых один, маленький и толстый,
мог быть помещиком. Другой был желтый, деревянный, по всей  вероятности,
адвокат. Она охватила их всех одним взглядом и нашла, что он подходит  к
ним. У него  не  было  брюшка;  он  держался  немного  деревянно,  вроде
адвоката. Он обернулся: спина  у  него  сделалась  костлявой.  Но  жест,
которым он указал на поле, выражал силу и удовлетворение: это  был  жест
владельца.
   Заметив ее, он остановился и перестал говорить. Он  узнал  только  ее
походку. Она медленно приблизилась и подняла вуаль;  Якобус  остолбенел.
Он сказал несколько слов  своим  спутникам;  они  остановились  поодаль,
видимо, оробев. Он подошел, непринужденно и без порыва поцеловал ей руку
и сказал:
   - Как мило с вашей стороны, что вы вздумали навестить меня.
   - Мне было любопытно увидеть вас еще раз.
   - Еще раз, герцогиня? Еще не раз, надеюсь.
   - Только этот один раз, так как я больна и должна проститься.
   - Перестаньте, не говорите так. По вас ничего не видно.
   - Вы видели это только что.
   - Вы мрачно настроены, мы пережили так много, вы и я.  С  тех  пор  я
только изредка слышал что-нибудь о вас. Знаете, свет так далек отсюда. Я
принадлежу всецело деревне. Это утешает.  Надо  только  уметь  отречься.
Сделайте, как я. Здесь нет ничего волнующего, прежде всего  здесь  никто
не рисует.
   - Это заметно, - сказала она.
   - Не правда ли?
   Он обернулся.
   - Здесь у нас есть более важные  дела,  чем  рисование,  не  так  ли,
господа?.. Это мои друзья, герцогиня: синьор  Фабио  Бенатти  и  адвокат
Ромуальдо Бернардини.
   - Совершенно верно, ваша светлость, - объявил адвокат  хрипло,  но  с
силой. - Здесь  приходится  неустанно  работать  для  усовершенствования
выработки оливкового масла, так же как и для поднятия виноделия.
   - Проклятая виноградная вошь! - вздохнул Бенатти.
   -  Мы  победим  ее!  -  провозгласил  Якобус.   Адвокат   восторженно
прохрипел:
   - Ведь у нас имеется общество для надзора и борьбы с ней  -  общество
со статутами и правлением. Все идет отлично, благодаря самоотвержению  и
трудолюбию нашего председателя...
   Якобус поклонился.
   - Мы в  общем  немного  отстали,  -  заявил  он.  -  Я  в  результате
тщательного изучения  ввел  в  своем  имении  совершенно  новую  систему
выжимания виноградного сока.
   - Вы сами? - спросила герцогиня.
   -  Я  сам.  Система  находит  подражателей.  Вы  легко   поймете   ее
преимущества, если я скажу вам...
   Но Фабио Бенатти прервал:
   - Что нам нужно, это общественные погреба. Почему цены на  наши  вина
так низки? Потому, что они не имеют общего типа!
   - Постоянство типа, - заметил  адвокат,  подняв  палец,  -  первое  и
необходимое условие для распространения и славы вина. До тех  пор,  пока
каждый  крестьянин  будет  выделывать  вино  по-своему,  постоянный  тип
невозможен.
   Якобус прибавил:
   - И обратите внимание, герцогиня, что вино нашей местности  нисколько
не хуже вина Бардолино, которое оплачивается гораздо дороже. Оно  богато
алкоголем, этим оно равно вину Ровиго; я мог бы вам привести  процентное
отношение. Оно содержит также массу таннина, гликозина  и  вообще  много
элементов, которые облегчили бы его переработку на научной основе...
   Они оперлись все  трое  о  забор  и  продолжали  разговор.  Герцогиня
спокойно обводила взором виноградники.  Из  светлой  зелени  поднималась
маленькая почерневшая церковь.  Она  вся  обветшала  и  была  заперта  и
брошена. Но над дверью на стене была едва тронутая разрушением  картина,
написанная  в  призрачных  серых  и   розовых   тонах:   "Благовещение".
Избранница, получившая весть о материнстве, была  робка,  грация  ангела
мягка и легка. И взор приезжей остановился на них. Его жег этот образ ее
собственного невозможного желания на челе осужденного на гибель дома.

***

   Якобус, наконец, расстался со своими друзьями. Они дошли  до  вопроса
об эмиграции; адвокат уверял:
   - Новый кадастр исправит  многое  более  справедливым  распределением
налогов.
   - Будем надеяться, - сказал Якобус. Адвокат что-то крикнул ему вслед,
он поспешно вернулся.
   - Мне пришла в голову  идея,  за  которую,  милостивейшая  герцогиня,
надеюсь, не осудит меня. Если  бы,  ваша  светлость,  вступили  в  члены
нашего общества - что я говорю, соблаговолили принять  звание  почетного
члена нашего общества...
   - Вашего общества против виноградной вши?
   - Это, наверное, принесло бы счастье.
   - Не виноградной вши, - сказал Фабио Бенатти, - а обществу.
   - Я чувствую себя польщенной, господа, я принимаю. За это вы  окажете
мне честь принять от меня известную сумму.
   Якобус повел герцогиню  по  своим  полям,  дал  ей  взвесить  в  руке
виноградные кисти, которые еще оставались, назвал  ей  цифру  дохода  от
винограда. Он показал  ей  озеро  с  таким  видом,  как  будто  был  его
хозяином, хвалил его рыб и извинялся, что вид не совсем ясен. Затем  она
должна  была  похвалить  его  сад...  Розы  еще  цветут!  Куры   несутся
удивительно. Он вытащил из сена яйцо, пробуравил его  и  подал  ей;  это
придает силы. Между тем служанка ходила по двору с ребенком на  руках  и
равнодушно смотрела на гостью своими красивыми, вопросительными  глазами
животного.
   Якобус покраснел.
   - Пасква, иди в дом! - приказал он.
   - Почему? - сказала герцогиня. - Мне приятно смотреть на нее.
   - Что вы хотите?.. - пробормотал он, -  потребность  в  женщине...  И
потом, мальчик доставляет мне столько радости!
   - Это ваш ребенок?
   - Да.
   Она, помолчав, сказала:
   - Вы счастливы. Мать и дитя должны делать вас счастливым.
   Он продолжал оправдываться.
   - Мне, знаете ли, надоели умные женщины. А уж о  любящих  и  говорить
нечего! Вечно быть окруженным  бурей  страстей!..  Пасква  восхитительно
глупа. Любить меня она тоже  и  не  думает.  Она  видит  только,  что  я
здоровый, крепкий пятидесятилетний мужчина.  К  тому  же,  у  меня  есть
качества, которые нравятся ей: я не пью,  не  ношу  с  собой  ножа.  Она
делает то, к чему призвана,  и  ждет,  что  я  вспомню  о  ней  в  своем
завещании;  она  не  разочаруется.  Из  мальчика  мы,  конечно,  сделаем
дельного крестьянина.
   - Конечно. Он кажется очень здоровым. Если тогда  в  один  прекрасный
день вам придется оставить его одного, вы сделаете это с сознанием,  что
все в порядке. Он будет тоже иметь детей...
   -  Мне  нужно  было  много  времени,  чтобы   понять   свое   сердце:
бесчувственная женщина, красивое, сильное животное - вот, что мне нужно.
Ах, она не требует от меня творения. О рисовании нет и речи!
   - В этом теперь, кажется, ваша гордость - не рисовать?
   - Я испытал достаточно  тяжелое  разочарование  -  в  свое  время,  -
пояснил он с добродушным упреком. - Нужно время, чтобы оправиться.
   - Ну, я не тревожусь за вас, вы оправитесь.
   -  Но  теперь  я  попрошу  вас,  герцогиня,  разделить  со  мной  мой
деревенский обед. У нас сегодня карпы, Пасква?..  Карп  -  король  наших
рыб. Он встречается только в  Гардском  озере.  Он  появлялся  на  столе
римского императора, всегда увенчанный лавром.
   - С удовольствием, - если только я смогу есть. Я немного устала.
   Он испугался, ему показалось, что она шатается.  Он  подхватил  ее  у
самой двери дома.
   - В эту комнату, герцогиня, - всего несколько шагов. Но что  с  вами?
Путешествие, вероятно, утомило вас? Пожалуйста, сюда, эта кушетка  очень
удобна.
   Он уложил ее. Она смотрела на него и вспоминала  доктора  Барбассона.
"Все одно и то же движение возле меня: подкладывание подушек". Устало  и
нетерпеливо она сказала:
   - Оставьте. Я хотела бы отдохнуть  часок,  этого  достаточно.  Я  еду
после обеда дальше в Риву, к доктору фон Меннинген.
   - А!
   Он впервые посмотрел на нее вполне внимательно, не думая о том, каким
он сам кажется ей. Он тихо выскользнул из комнаты.
   Когда она снова показалась, он обдумал все.
   - Вы послали своих людей вперед?
   - Да.
   - Но вы не можете ехать одна. Если прикажете, я провожу вас.
   - Благодарю вас.
   - Я очень хорошо знаком с доктором фон Меннинген. Лучшего  выбора  вы
не могли сделать. Он истинный врач, следовательно, принадлежит  к  очень
редкой разновидности. Это выдающаяся личность,  помогающая,  ободряющая,
подкрепляющая всех; он сам счастлив своим влиянием. Он на венский  манер
будет духовно насиловать вас ошеломляющей любезностью, чтобы  у  вас  не
осталось возможности думать о своей болезни. Вы обратите свое честолюбие
на греблю, на правильное вдыхание,  на  карабканье  по  горам  в  двести
метров вышиной! Это здорово, это  успокаивает!  Вы  помните,  герцогиня,
каким измученным, беспокойным, безнадежным, конченным был я - тогда? Ну,
так вот, доктору Меннингену я обязан тем, что мне  вернулось  доверие  к
самому себе и что у меня есть цели и твердое жизненное мерило.
   "Какие цели? - подумала герцогиня. - И уж чересчур умеренная жизнь!"
   Она заметила:
   - Я говорила о Риве немного необдуманно, я еще подумаю об этом.
   - Оставайтесь при своем решении! Я даю вам хороший совет.
   Он продолжал убеждать; она спрашивала себя:
   "Стоит ли заставлять свои члены ежедневно  производить  столько-то  и
столько-то полезных движений - только для того, чтобы не расставаться  с
этим миром? Ведь я пьеса за пьесой проиграла всю программу, которая была
выработана для меня, прежде чем я родилась. Три богини, одна за  другой,
делали складки на моей одежде и определяли мои  жесты,  каждая  согласно
своему духу. Моя жизнь была художественным произведением.  Должна  ли  я
произвольно добавлять что-нибудь к своей оконченной судьбе?.. Нет!"
   - Я решила, я еду домой, в Неаполь.
   - Обдумайте хорошенько, герцогиня, я умоляю вас! Вы  беспокоите  меня
больше, чем я могу сказать вам!
   - Без основания,  милый  друг;  все  идет  так,  как  я  того  желаю.
Проводите меня обратно, в Десенцано!
   - Вы позволяете? Но сегодня больше нет пароходов. Переночуйте у меня!
   - Нет, нет. Мы не можем поехать на парусной лодке?
   - Можем, конечно, можем! Ведь ветер попутный!
   Он побежал к двери.
   - Паоло, есть попутный ветер в Десенцано?.. Да, герцогиня,  мы  едем!
Едем на парусной лодке с вами, герцогиня!
   Он был счастлив;  он  сразу  забыл  свои  увещания  и  опасения.  Он,
бессознательно для нее самой, напоминал  ей  Нино.  "Какой  ребенок!"  -
подумала она почти с нежностью.
   - Но тогда мы должны  сейчас  ехать!  -  воскликнул  он.  -  В  нашем
распоряжении три часа. Поезд в Милан идет в  пять  часов  двадцать  пять
минут.
   - Телеграфируйте прежде врачу в  Риву,  что  я  не  приеду,  а  также
Просперу, моему егерю. Он уже там. Пусть он тотчас же вернется и едет за
мной в Милан.
   Они сели в лодку.
   - Вы не берете с собой лодочника?
   - К чему? Я сам управляю парусом так,  как  будто  никогда  не  делал
ничего другого.
   - А Линда, - вдруг спросила она. - Маленькая Линда?
   - Да, страшно жаль, что вы не видели ее. Она была  здесь  еще  неделю
тому назад. Теперь становится холодно, в городе ей будет лучше.
   - В Венеции?
   - У Клелии... Боже мой, должен же я  был  дать  бедной  женщине  хоть
какое-нибудь удовлетворение. Я оставил ей Линду. Что  у  нее  есть  еще?
Мортейль тупеет все больше; я думаю, он пьет.
   - Маленькая Линда в своем  тяжелом,  блестящем,  точно  перламутровом
платье...
   - О, она его больше не носит. Что вы думаете, ведь ей уже  тринадцать
лет. Большая девочка.
   - И, конечно, хорошенькая.
   - Еще бы!
   Он поднес пальцы к губам.
   - И веселая?
   - Тихая, очень тихая.
   Он замолчал.
   - Но наружность! - быстро сказал он. - Я всегда только смотрю на  нее
и благодарю ее за то, что она  существует.  Рисовать  мне  ее  не  надо:
потому-то я и нахожу ее такой красивой. Какое  наслаждение  смотреть  на
прекрасное, не думая о ремесле! Посмотрите на это туманное озеро, полное
неясных отражений. Как это волновало бы меня  раньше!  Теперь  это  меня
нисколько не трогает - нисколько.
   - Знаете, кто недавно навестил меня? - спросил он. - Нино!
   - Что он делает, где он?
   - Он поехал в Геную, он собирается  в  Америку,  по  поручению  своей
партии. Эта молодежь!..  Его  бедная  мать  очень  больна,  она  недолго
протянет.
   - Я знаю.
   - Зибелинд тоже провел день у меня. Вы встретите его  в  Неаполе.  Он
становится совсем седым. Знаете, мне приятнее замечать это на  знакомых,
чем на себе самом. Видеть, как все старится...
   - Старится? Нет. Я, по крайней мере - нет. Моя молодость и моя  жизнь
кончаются одновременно.
   - Тогда вы счастливы, - пробормотал он.
   Прошло несколько минут.
   - Я опускаюсь, -  сказал  Якобус.  -  Вернее,  я  уже  опустился.  Не
думайте, герцогиня, что я не знаю этого. Большей частью мне  удается  не
думать об этом. Но есть  дни...  и  сегодня,  когда  я  вижу  вас...  Вы
прекраснее, чем когда-либо!
   Она медленно опустила глаза на него; он сидел, согнувшись, и  смотрел
на нее снизу вверх.  Они  молчали.  Герцогиня  сидела,  выпрямившись,  у
высокого руля. Вечерело. Из облака за ней в  воду  скользнуло  несколько
роз.
   - К счастью, мне не надо рисовать вас, - опять пробормотал он.
   - Мне кажется, вам живется хорошо так... Но вы обращаете слишком мало
внимания на парус.
   - Сейчас... Но  подумайте,  ведь  мне  ничто  не  удавалось.  Палладу
Ботичелли теперь нашли, вы знаете?
   - Да, в палаццо Питти. Я видела снимки с нее.
   - Я даже ездил туда... Ну, так вот, она совершенно другая.
   - К сожалению.
   - Совершенно другая, чем моя. Нет, мне никогда не было  дано  довести
до конца одну из грез великого века, - во времена Минервы так  же  мало,
как и позже, когда я хотел написать Венеру.
   - Вы хотели слишком многого.
   В  ушах  ее  звучали  ее  собственные,  когда-то   сказанные   слова:
"Созданные из бездн каждой пропасти, из звезд каждого неба".  Относились
ли они и к нему?
   - Вы были  знамениты,  вы  много  зарабатывали,  тем  не  менее  ваше
искусство не удовлетворило вас. Это необыкновенно.
   - Но это скромная степень необыкновенности.
   - Конечно.
   Нет, эти слова не относятся к нему - ведь он унижает себя,  он  сумел
смириться и согласился продолжать жить отрезвленным.
   Они долго не произносили ни слова. Волны  становились  больше,  лодка
поднималась и падала. Озеро было широко, как  море.  Берега  исчезли  за
низко спустившимися тучами. Они не видели  ни  одного  судна,  они  были
совершенно одни.
   - Так и хочется спросить, куда вы едете, -  задумчиво  сказал  он.  -
Простите, у вас такой вид, что навязывается этот вопрос: вы  сидите  вся
белая среди всех этих темных испарений воды, - сидите, выпрямившись,  на
высокой палубе, вся белая,  а  за  вашими  узкими  плечами  под  облаком
тянется  плоская  кроваво-красная  полоса,  а  облако  стоит  над  вами,
железное, точно шлем у вас на голове.
   - Я узнаю все, - сказала герцогиня. - У вас прежнее воображение.
   Он застонал.
   - Вы можете поверить мне, я думал об этом все  это  долгое  время.  Я
казался себе слишком хорошим для истерического Ренессанса, не правда ли?
Ну, так вот, у меня  не  было  никакого  права  на  это.  Обольстительно
болезненное было именно тем, что я должен был писать. Разве иначе я  мог
бы писать его? Мы не должны никогда  думать,  что  можем  сделать  нечто
иное, чем то, что  делаем;  грязный  Перикл  был  совершенно  прав...  В
нынешнее время мы все только и живем больным. Где бы  ни  раздался  хрип
разложения, мы откликаемся на него. Это наше  призвание.  Я  же  наложил
руку на великую, здоровую жизнь.  Вы,  герцогиня,  были  тогда  Венерой,
выхоленной и зрелой. Я хотел  сделать  из  вас  нечто  безмерное,  нечто
всеобъемлющее, уничтожающее своим великолепием.  Из  всего  этого  вышла
страдальческая физиономия Зибелинда. И поделом мне. Я  мог  писать  вас,
герцогиня,  но  единственное  творение,   которое   должно   было   быть
откровением  для  всех,  которое  каждому  должно  было  показаться  его
собственной грезой и которое мог бы написать только я: его вы  тогда  не
дали мне. Сегодня...
   - Сегодня я, наконец, достаточно больна для этого.
   - Герцогиня, я  уже  описал  вам  картину  -  картину  этой  странной
поездки...
   - Последней поездки...
   - О!
   - Вы не особенно торопились. Вы  приходите  в  тот  момент,  когда  я
умираю.
   - Как умираете! Как  многое  умирает  с  вами!  Последняя  из  многих
великих! Все это я передал бы в своей картине!.. Герцогиня, вернитесь со
мной.
   Она не ответила.
   Он соскользнул со скамьи и опустился на колени.
   - Вернитесь со мной!
   -  Опомнитесь...  Вы  выпустили  из   рук   веревку   паруса,   ветер
поворачивает.
   - Держите налево... Герцогиня, вы должны! Вы не смеете отказать мне в
нем, в моем величайшем творении: портрете умирающей герцогини Асси!
   - Прежние упрямые слова! Теперь мне больше  не  в  чем  отказывать  и
нечего давать.
   - Тогда я умру с вами!
   Вдруг лодка глубоко накренилась на бок. Якобус упал.
   - Вы слишком натянули парус! Спустите его!
   - Зачем, герцогиня? Разве мы не хотим умереть?
   - Спустите его, говорю я!
   Это было нелегко, край лодки поднялся с трудом.
   - Я вовсе не слишком натянул его, я умею управлять парусом! Но здесь,
у полуострова... Герцогиня, почему мы не  умерли!  Теперь  все  было  бы
хорошо.
   Она неподвижно смотрела на него со своего высокого сиденья, и он стал
понимать, как недостижимо далека  была  она,  со  смертью,  замкнутой  в
груди, от него, надеющегося, требовавшего себе из упорства смерти извне.
"Она довольна,  что  умирает,  но  она  хочет  умереть  не  в  случайном
приключении и не со мной".
   Им овладела робость. Он жаждал услышать хоть одно простое, безобидное
слово. Причалив, он очень громко подозвал экипаж. Он хотел сесть рядом с
ней, но она подала ему руку на прощанье с холодной улыбкой.
   В  Генуе,  на  вокзале,  она  испытала  удовлетворение.  У  нее  было
искушение вызвать Нино, но она сдержалась. Он верил "в  другой  раз",  а
это было не то.
   Она медленно, с перерывами,  ехала  на  юг.  Становилось  теплее,  ее
сердце билось сильнее. В Кануе она вышла - как когда-то - и  поехала  за
город. Лошадь должна была идти шагом, камни на дороге причиняли ей боль,
но тем не менее этот воздух  обволакивал  ее  чувства  таким  же  мягким
пухом, как и тогда  День  был  голубой  и  мягкий.  Облака,  разрываемые
ветром,  серебристой  пеной  парили  над  горизонтом.  За  кипарисами  с
серебряными краями пели и смеялись флейты вечера, они  отвечали  флейтам
утра. Земля была юной, как в первый день...
   "...как в саду, когда я была ребенком и лежала в  дроке.  И  голубая,
покрытая волос