бщие интересы оправдывают меня? Горе мне, если я ослабею! Я вся  завишу
от своих  нервов.  Никто  не  потребует  для  меня  уважения,  если  моя
собственная гордость  когда-нибудь  померкнет!..  Если  бы  у  меня  был
ребенок!
   Вместе с ней по холму  поднималась  и  спускалась  садовая  стена,  а
сверху при свете звезд на нее смотрели маски,  холодные  и  неподвижные.
Она тосковала:
   - Если бы у меня был ребенок!
   Вдруг ей почудилось, что за ней следует, точно  плывет,  что-то.  Она
была на далеком море, за ней плыло что-то: утонувший мальчик Павица!
   Перед ней, по траве, не глядя на нее, холодная и миловидная  в  своем
старинном наряде, мелкими шажками шла маленькая Линда, искусственное, не
имеющее будущего дитя ее сети лет  с  Якобусом.  Если  бы  оно  было  ее
собственным - хоть это!
   Где-то  под  кустом,  плача,  со  сломанными  ногами,  прятался  юный
кондитер. За то, что он понравился ей, его сбросили с кухонного балкона.
Смуглые и бледные, с  большими,  обведенными  кругами,  глазами,  лежали
черноволосые мальчики на порогах странных порталов, а перед  апельсинным
садом сидела  девочка  с  мягким  профилем  и  длинными  ресницами,  вся
позлащенная блеском плодов. "Конечно, и они уже умерли: я слишком сильно
желала их!"
   Мальчик-рыбак, с ее кольцом между зубами, лежал застывший  на  песке,
раскинув руки, счастливый тем, что принес ей в  дар  себя...  А  там,  у
решетки, ночной ветер шевелил цветы на коленях у мертвой малютки.
   Где и под какими венками лежит теперь Жан Гиньоль?
   - От меня там нет ни одного... Он хотел последовать за мной и сделать
мою жизнь менее одинокой. Он не мог бы сделать этого,  -  все  равно.  Я
прогнала его и не понимаю больше, почему. Я  прогнала  его,  и  он  ушел
далеко, как можно дальше, туда, где кончается все. Не был  ли  он  прав?
Какое право я имела называть его трусом? О, я делала это с горя; ведь  я
понимаю его! Почему он тогда не понял меня? Теперь он даже не услышал бы
меня. Если бы он вернулся, какой кроткой и покорной он нашел бы меня при
своих тщетных попытках чувствовать любовь! Его не любили, бедняжку, но и
он не любил: это хуже. Тоска по способности любить сломила его.
   - Но я, я люблю! Я могу услышать от Нино, что, чтобы ни случилось,  я
всегда Иолла, - и могу верить ему!  Он  должен  приехать!  У  него  есть
мужество, которое я теряю. Он не знает сомнений,  он  такой  цельный.  Я
опять стану такой же. Я спасена!
   Но к концу  тяжелой  ночи  безудержных  рыданий,  после  возбуждения,
доходившего до судорог, и печали, доходившей до  изнеможения,  ей  стало
ясно:
   - Нет! Если бы спасение было так легко, я сейчас же схватилась бы  за
него, и весь страх был бы излишен. Но его нет! Нино не должен  приехать.
В момент, когда я слаба! Было бы позорно, если  бы  "следующий  раз",  в
который он верил, имел такой вид. И к тому же еще для меня речь  идет  о
последнем разе - почти во всем.
   После, четырехчасового  сна  все  это  показалось  ей  кошмаром.  Она
чувствовала в себе вызывающую силу, появилась в обществе, вняла  мольбам
одного иностранного дипломата, приняла участие в его  попытке  столкнуть
своего соперника по службе и на следующий вечер устроила  празднество  в
саду, план которого придумала Винон Кукуру,  и  на  которое  она,  из-за
траура по мужу, смотрела из  потайного  уголка.  Дамы  появились  все  в
трико, а мужчины изображали обезьян.
   Но среди танца с большой, дико пахнущей обезьяной, герцогиня исчезла:
она  отправилась  в  Салерно,  где  у  нее  было  назначено  свидание  с
Асклитино, графом Аверса.

***

   В притворе собора, под аркадами, стоял его каменный саркофаг.  В  нем
была круглая дыра; двое детей, заглядывавших в нее, сказали ей:
   - Не будите его! Он спит.
   Но она разбудила его силой своего желания.
   Она пошла  обратно  по  мозаичному  полу  с  птицами  на  вращающихся
кольцах,  с  масками,  рыбами  -  загадочными  символами,  которые  были
действительностью в головах ее предков. В  их  головах  львы  у  портала
жили, подобно превращенным людям.
   Она поднялась между  кактусами  по  горе.  Зубчатые  стены  сковывали
черные массы садов. Глубоко  внутри  кричали  меловые  пятна  вилл.  Она
оставила за собой покривившиеся часовни,  купол  с  зияющими  трещинами;
пустые арки, в которых тускнел солнечный закат. Внизу мерцал город.
   Вспаханные террасы вокруг замка были  покрыты  тенью.  Крестьяне  уже
спали; какая-то собака залаяла к успокоилась.
   Она прошла мимо моста и ворот и пошла вдоль наружной стороны  длинных
стен. Она остановилась у одной из брешей и посмотрела  наверх.  Там,  за
почерневшим отверстием стоял он, и сюзерен вкладывал ему в руку  золотое
знамя. Она слышала звон и неравномерные шаги на разрушенных ступенях - и
он вошел во двор. Он был в  тонком  панцире  из  серебра,  с  оливковыми
ветвями над челом, на крупных локонах, загнутых на концах; у  него  были
красные губы.
   Она стояла в своей бреши, ее  черный  силуэт  расплывался  во  мраке,
белое лицо  выделялось  в  нем.  Искоса,  манящим  и  тоскующим  взором,
оглядывала она его. Он смотрел ей прямо в глаза,  твердо  и  кротко.  Он
улыбался ей. Стало совсем темно, но она,  счастливая  и  умиротворенная,
знала, что он скрестил руки на рукоятке своего меча и улыбается в тени.
   Когда она пришла снова, было слишком рано; она  предвидела  это.  Она
ждала в тесном четырехугольнике между искрошившимися  камнями.  Пред  ее
глазами сверкало море,  точно  магическое  зеркало,  поставленное  между
развалинами ее призрачного замка,  чтобы  призывать  былое.  Из  обломка
скалы  она  сделала  себе  подушку.  Возле  нее  раздался   шорох.   Она
обернулась;  на  нее  острыми  глазками  смотрела   ящерица.   Герцогиня
положила, как делала это в детстве, голову на руки, и она,  и  маленькая
родственница исчезнувших с лица земли гигантов, смотрели друг на  друга,
долго и дружелюбно - как когда-то. Она чувствовала себя  маленькой,  как
некогда, и затихшей. Кто-то подошел и обхватил руками ее лицо.
   Он пришел в гладком камзоле, сбросил шапку и подсел к ней; и полилась
беседа. Она любила  его  без  всякого  стеснения,  без  всякого  страха.
Виноград славно уродился в этом году, скоро начнется сбор. На  масличных
деревьях нет никакой болезни.  Князь  Капуи,  которого  называли  волком
Абруцц, опять напал на город  Аверса,  но  норманны  Асклитино  остались
победителями. Недалеко от берега был замечен турецкий корабль. Норманны,
увидавшие его со своей сторожевой башни, поплыли за ним, нагнали  его  и
захватили много добычи. Если сегодня ночью пройдет дождь,  завтра  будет
хороший улов рыбы. Роланд Гошкорн убил своего двоюродного брата и должен
заплатить церкви тысячу дукатов, чтобы избавиться от своего греха... Это
была жизнь; она была проста, без лихорадки, без сомнений.
   На  прощанье  он  поцеловал  ее  под  звездами.  Вокруг  них   летали
светящиеся жуки, и горько благоухала мята. Она подняла над  головой  его
руки, сплетенные с ее руками, как будто борясь с ним - и так  они  упали
друг другу на грудь.
   Каждый вечер он приходил снова после работы целого дня,  после  того,
как жал или убивал, боролся или мирил. Она могла представить себя только
с ним. Он был так нежен, что читал губами мысли на ее лбу, и  достаточно
силен, чтобы быть ей  братом  и  возлюбленным,  защитником  и  отцом.  И
ребенком он тоже был для нее.
   Он давал ей  столько  спокойствия,  что  она  без  испуга,  даже  без
особенного ударения могла выговорить: "Скоро надо  будет  умирать".  Она
была в приятном ожидании новой игры, которая называлась смертью,  новой,
еще неиспробованной маски и неведомого возбуждения. Смерть вступала в ее
душу, как в волшебный сад; от его блистающего  воздуха  она  становилась
цветущей и легкой.
   Ей хотелось испытать ощущение ее. Она вкусила ее  с  Асклитино,  она,
которая еще должна была изведать смерть, с ним, уже испробовавшим ее. Он
объяснил ей, что смерть от любимой руки очень сладка. Он  просил  ее  об
этом.
   В первую ночь она принесла ему три отравленные  розы.  От  них  пахло
ядом. Они говорили друг другу  все  свои  ласкательные  слова,  прильнув
губами к смертельным цветам.
   Во вторую ночь он был бледен; тем нежнее она  заключила  его  в  свои
объятия. Она принесла два отравленных апельсина, сок которых они выпили.
После этого от него осталась только тень, и сама она чувствовала себя на
третью ночь совсем легкой, окрыленной,  трепещущей  в  ожидании  чего-то
волшебного. Она протянула ему губы - и отшатнулась прежде,  чем  он  мог
прикоснуться к ним. Было темно, под ними призрачно  пылало  море.  Он  с
трепетом сказал, закрыв глаза:
   - Я хотел бы, Иолла, чтобы ты сделала это. - Тогда она дала ему яд  в
поцелуе.

***

   Утром получила письмо от Рущука. Он сообщал, что Сличчи  вернулся  из
своего заграничного турне; он  несравненен.  Она  тотчас  же  поехала  в
Неаполь. У Сличчи не было других достоинств, кроме  бесшабашных  грязных
выходок и петушиной мужественности.
   Когда Рущук увидел,  что  она  без  колебаний  сделала  Сличчи  своим
возлюбленным, он в тревоге спросил себя:
   - Ведь еще ниже уровень ее требований не  может  опуститься?  Значит,
моя очередь так и не придет? Ведь я не могу казаться ей ниже  Сличчи.  А
может быть... Будем надеяться.
   И в своей набожности он обратился с просьбой к своему  старому  богу,
чтобы герцогиня нашла его еще ниже Сличчи.
   От  комика  так  и  несло  пошлостью.  Это  был  рыжий  неаполитанец,
безобразный, худой, весь из нервов, с маленькими  водянистыми  глазками,
которые умели смотреть дико. Его  подвижность  пугала,  а  в  его  сухих
жестах при всей их забавности чувствовалась жестокость. Когда он  хотел,
из его худощавого тела исходил голос, звучавший, как медь.
   Когда он стоял на сцене театра Варьете, зрителю передавалось ощущение
безудержного беспутства. Он появлялся в виде мальчугана в синей  блузке,
на деревянной лошадке, и пел о своей мамаше, как о "странном типе".  Она
вечно пропадает с кавалерами, папаша же сидит в  буфете,  ест,  пьет,  и
ничего не  замечает.  Вдруг  мальчуган  дергал  поводья  своей  лошадки,
размахивал бичом и кусал свой высовывающийся  язык,  в  то  же  время  с
ужасным видом косясь на кончик своего носа, уже порядочно  красневший...
Затем он появлялся в картузе бледного повесы из "Дурной жизни" и издавал
свист, которым извещал проститутку, что ждет на  углу  и  имеет  желание
посмотреть на ее гостей. И три зловещие ноты, холодно проносившееся  над
рядами встрепенувшихся буржуа, вызывали жуткий восторг.
   Герцогиня оставила его у себя. Он был ей нужен, как  средство  против
часов скуки, против тревоги ночей, против отвращения к тому,  что  было,
против мыслен о том, что предстояло. Она  прибегала  к  нему  во  всякое
время дня, как к флакону с эфиром. Он был ее пороком, она дорожила им  и
боялась его. Это было все, что ей  оставалось,  и  это  должно  было  ее
убить.
   Однажды вечером в его объятиях у нее хлынула горлом кровь. Перед этим
она не замечала ничего, кроме легкого головокружения.
   Сличчи одним прыжком соскочил с постели и с безумным  криком  забегал
по комнате. Наконец, он нашел дверь и убежал,  держа  кальсоны  в  одной
руке, а фальшивые брильянтовые запонки - в другой.
   Она сказала себе, немного ошеломленная происшедшим:
   - Так вот как далеко зашло дело.
   Но ей не казалось, чтобы это должно было что-нибудь  изменить.  Утром
она даже не чувствовала себя особенно слабой. Она послала за Сличчи; его
не было. Ей недоставало его целый день, как привычного  приема  средства
для возбуждения  нервов.  Вечером  она  узнала,  что  он  уехал  с  леди
Олимпией, которая в этот день прибыла в Неаполь. Казалось, что в  Сличчи
она, наконец, нашла мужчину, которого ей не  надо  было  щадить;  и  она
похитила его у своей приятельницы. Венера - ревнивая богиня. Среди  тех,
кто служит ей, верности не существует.
   Герцогиня тотчас же поехала вслед. У нее вырвался  только  один  крик
разочарования и боли. Дорогой она ни минуты не думала о  себе,  о  своем
состоянии, о  своей  судьбе.  Ее  не  тревожили  также  воспоминания  об
опьянении, которое ей доставлял бежавший, и из-за которого  она  гналась
за ним. Перед ее  умственным  взором  не  было  ничего,  кроме  какой-то
неопределенной цели.
   В Риме она тщетно искала. Она подняла на ноги сыщиков. В  Милане  она
узнала от одного агента, что комик покинул Италию. Она пересекла  Альпы.
По ту сторону их была поздняя осень.
   Она ехала, не зная куда. Она сидела в своем  купе  и  была  изумлена,
почувствовав на плечах меховую накидку. На станции  она  спросила  Нана,
свою камеристку:
   - Ведь вы не знали, что я поеду в холодные страны?
   - Проспер утверждал это. Он взял все с собой.
   - Проспер?
   Она удивилась. Значит, она не одна? Кто-то думает о ней? Проспер, все
еще?
   Она ехала по следам, которые ей указывали  ее  шпионы,  из  города  в
город.  В  конце  концов  ей  сказали,  что  парочка  села  на  пароход,
отправлявшийся в Мадейру. Ах! Там должно было быть прекрасно, на острове
с вечной весной.
   Город, в котором она получила это  сведение,  находился  недалеко  от
Северного моря; она не могла решить, что  ей  делать.  Вокруг  церкви  с
остроконечными колокольнями носился ледяной ветер, такой сильный, что ее
меховая накидка развевалась.
   Она поехала дальше. Комика она забыла. Но перед ней  лежала  какая-то
неопределенная цель. Она знала, что должно случиться  что-то  совершенно
новое, что-то, еще чуждое мысли,  чего  нельзя  даже  бояться,  так  оно
непонятно. И в ожидании, от которого у  нее  захватывало  дыхание,  она,
выпрямившись, сидела у окна,  обратив  свой  бледный,  худой  профиль  к
степи, на которую падал снег.
   Наконец она увидела.
   Поезд остановился среди поля, потому что рельсы были занесены снегом.
Она вышла из вагона и стала смотреть на  ворон,  стая  которых  смутными
силуэтами вырисовывалась в крутящемся снеге. Но она видела  только  один
силуэт. Он приближался вместе с черной стаей. Он скалил зубы, холодный и
неизбежный.
   И в одно короткое мгновение разорвались все расшитые покровы, которые
ее дух когда-то разостлал перед небытием. Искусство и  любовь,  гордость
свободной души - все разлетелось.  Все  рассыпалось  перед  ее  глазами:
величие жестов, красота форм, блеск красок, пышность слов.
   Она чувствовала себя обнаженной под этой усмешкой в снегу. Бросившись
вперед, зачарованная  и  прельщенная,  она  простерла  обе  руки,  точно
приветствуя. И застывший остаток пляски  вакханки  был  в  приветствиях,
которыми она встретила смерть.

VI

   Она поехала обратно. Припадки  удушья  несколько  раз  заставляли  ее
прерывать путешествие. Боль  под  ложечкой  появлялась  и  исчезала.  На
каждой из отдельных кроватей она приказывала себе:  "Только  не  умереть
здесь! Я не готова".
   Снова начались мучительные боли в  голове.  Они  всегда  приносили  с
собой возмущение во всем теле: оно томилось тогда  и  требовало  объятий
мужчины. Но теперь она не думала о мужчинах. Ее кровь кричала только  об
одном: "Ребенок!" Одна  единственная  мысль  в  ней  возмущалась  против
конца.  Только  одно  страстное  желание  протягивало  руки   из   тени,
разраставшейся над ней: "Ребенок!" Ночь была  бы  менее  черна.  Мир  не
погиб бы, он продолжал бы голубеть и петь.
   В Базеле она вдруг переменила маршрут и поехала в Париж.
   Доктор Барбассон принял ее  в  своем  домике  в  Аньере.  Он  оставил
практику; когда  ему  доложили  о  приходе  посетительницы,  он  подавил
движение  нетерпения.  Вовремя  он  вспомнил,  что  эта  чужестранка   в
блестящую пору его славы  вместе  с  другими  знатными  дамами  испытала
прикосновение его руки, его короткой, нежной руки, делавшей из пациентки
возлюбленную. Не вообразила ли она себе материнские радости, для которых
не было необходимых  предпосылок?  Как  ухмылялся  старый  герцог,  этот
циник!
   Она сидела в его маленьком салоне. Говорили о старых знакомых. Доктор
уверял об одном, будто он умер оттого, что  его  отцовское  сердце  было
разбито, о другой, что смерть была ей ниспослана,  чтобы  спасти  ее  от
больших  страданий.  Герцогиня  с  раздражением  думала:   "Как   крепко
связанной еще с жалкой жизнью я должна ему казаться, что он угощает меня
такими благожелательными изречениями!  Сам  он,  со  своей  шапочкой  из
черного бархата, со своей красиво подстриженной белой бородкой, еще и не
думает о смерти". Затем она рассказала ему о своей болезни.
   И сразу светский человек исчез с резкого, вдумчивого лица  врача.  Он
слушал,  подперев  подбородок  рукой.  Его  задумчивый   взгляд   иногда
встречался с глазами герцогини. Он  осторожно  задавал  беглые  вопросы,
звучавшие совсем безобидно; но они были зловещи. Герцогиня совершенно не
замечала этого; он удивлялся холодности ее голоса. Наконец, он  объявил,
что должен исследовать ее. Между тем, как она  раздевалась,  он  говорил
себе в соседней комнате:
   - Она плюет на свое здоровье. Она знает так же хорошо, как и я, что о
нем не стоит и говорить. Она хочет чего-то другого.  Мы  узнаем,  в  чем
дело... Какое великолепное разрушение! А! Она была женщиной  вполне,  не
щадившей себя до самого конца. Если бы у многих было  мужество  на  это,
нашему брату нечем было бы жить. Все равно; я восхищаюсь ею. И если бы я
был женщиной - так хотел бы я кончить!
   Это не мешало ему быть довольным тем, что он  помог  многим  женщинам
осторожно продлить свою жизнь, при чем часто и сам получал удовольствие.
Доставляло  ему  удовольствие  и  то,  что  эта  великолепная  умирающая
показывала ему в его уютной комнате одно за другим все  клейма,  которые
наложил на нее неистовый Эрос... Но  зачем  она  делала  это?  Чего  она
хотела?
   - Прошу вас одеться, - очень сдержанно сказал он. Она, видимо, думала
о чем-то другом.
   Она была переполнена одной умоляющей  мыслью.  "Еще  одно  мгновение!
Если я заговорю, я погибла. Он скажет мне, что это невозможно  навсегда.
Я знаю это, о, мое тело жестоко дает мне это понять. Но я не верю ему, я
не хочу верить! Моя надежда безумна, но я не хочу расстаться с ней!"
   Уже полуодетая, она опять позвала его. Свысока, повелительно  сказала
она:
   - Я желаю также узнать от вас, находится ли мое недомогание в связи с
моей бездетностью.
   Доктор понял; он кивнул головой. Это было то,  чего  недоставало;  он
был удовлетворен.
   - Несомненно, - медленно сказал он. - Но материнство было  бы  опасно
для жизни.
   Она сделала презрительную гримасу.
   - Во время процесса разрушения, который переживаете  ваша  светлость,
оно было бы опасно для жизни, - повторил он, точно извиняясь.
   Она потребовала с неподвижным лицом:
   - Дайте мне уверенность, что оно возможно.
   Он, не колеблясь, приступил к бесполезной формальности. Он  заботливо
подложил ей подушки и долго и тщательно исследовал ее; при этом  у  него
было чувство, что за ним стоит и  ухмыляется  старый  герцог.  Затем  он
выпрямился и серьезно сказал:
   - Madame, вам не на что надеяться.
   - Не на что?
   - Да.
   Она колебалась.
   - Никогда?
   - Нет.
   Ее голос вдруг стал хриплым, неровным.  Когда  врач  вышел,  она  еще
долго лежала с изнеможением на лице.
   Она  вернулась  в  салон,  чтобы  коротко  проститься.  Но  Барбассон
ласково, с добросовестностью врача, сказал ей:
   - Прошу вас, герцогиня, не тревожиться. Кровоизлияния  из  легких  не
имеют той важности, которую им приписывают. Лежание в постели  могло  бы
иметь следствием гипостатическое воспаление легких. Я, напротив, советую
вам воздушные ванны, гимнастику, ходьбу. Рекомендую вам  умеренность  во
всем, так как, к сожалению, спинной мозг затронут. В этом отношении я не
скрываю своих опасений. Если вы  хотите  послушаться  меня,  madame,  то
отправляйтесь в Риву на Гардском озере и  отдайте  себя  под  наблюдение
одного  из  моих   друзей.   Доктор