ками стрекоза тоже снова стоит передо мной в воздухе...  И
я сама не постарела. Я жила до конца, но я не знаю пресыщения,  не  знаю
презрения. Я не чувствую ненависти ни к чему, даже к смерти!
   Там,  у  откоса,  снова  улыбаются  мне  бледные  оливы,  слабые,   с
изъеденными стволами, но все еще готовые к чуду новых жатв...  Я  хотела
бы быть, как они; я чувствую жизнь до последнего удара топора.
   Не обращается ли во мне, смешавшись с моей кровью, любовь  всей  этой
страны? Все  ее  создания,  от  изобилия  солнца  усталые  и  пламенные,
попеременно зажигали и утомляли меня. Сотни объятий сделали ее моей, эту
страну. Она во мне: это солнце во мне, сок этого винограда, пыль  у  ног
этого бедняка и каждая дивно-прекрасная улыбка!.. Я горжусь  этим!  И  я
буду праздновать последнюю жатву, подобно срубленной оливе. Я отдам этой
земле, которую я так любила, все сразу. Это смерть, она не страшна, я не
питаю к ней ненависти, потому что не питаю ненависти к жизни.
   Он далеко, далеко - призрак в снегу. Здесь он не имеет власти.  Здесь
смерть мягка, я знаю уже ее улыбку. Я знаю, какой мальчик на  стене  той
часовни освещает серебряной лампадой  двум  женщинам  глубокий  мрак.  Я
люблю его, гения моей смерти!
   Вся моя жизнь была одной единственной великой любовью, всему великому
и прекрасному я раскрывала свои горячие объятия. Я не презирала  ничего,
не осуждала никого, не питала ни к кому гнева.  Себя  и  свою  судьбу  я
приветствовала до конца, как же могла бы я ненавидеть смерть? В ней  нет
ничего чуждого. Она - часть моей  жизни,  которую  я  люблю.  Она  -  ее
последний жест, и я хотела бы, чтобы он был самым счастливым".

***

   Дома она застала телеграмму от Нино:
   "Готовясь  в  путь  через  Великий  океан,  шлю  тебе,  милая  Иолла,
последний привет из старого света".
   Она улыбнулась его общим местам, носившим на себе отпечаток его жажды
приключений; она ответила ему: "Счастливого пути и до свидания!"
   На душе у нее было тихо и легко, когда она легла в постель. Ночью она
проснулась от привычной боли под ложечкой. "Это пустяки, бывало  гораздо
хуже", - подумала она. Но ее сердце билось точно под пеленой страха. Она
прислушивалась к его  ударам.  Вдруг  оно  совсем  замерло.  Она  широко
раскрытыми, полными ужаса глазами смотрела в темноту, и ей чудилось, что
в сером воздухе отражается ее собственный страшный образ.  Она  перевела
дыхание; пульс вернулся.
   Ее ноги и руки были  холодны.  Она  сделала  несколько  шагов,  вдруг
сердечный мускул опять судорожно сжался. У нее  не  было  времени  снова
лечь в постель, боль бросила ее на  первый  попавшийся  стул.  Эта  боль
быстро распространилась по обе стороны груди к шее, поднялась к  затылку
и захватила голову. В  промежутках  между  припадками  она  поднималась.
Лежание причиняло ей боль  и  страшило  ее.  Как  только  она  садилась,
тревога и беспомощность заставляли ее плакать - она  не  знала,  почему;
ведь ей не было жаль себя.
   Этот припадок продолжался три дня. Бесцельно блуждая по комнатам, она
искала какого-нибудь облегчения. Она прижимала сложенные руки к затылку:
там была давящая боль,  не  исчезавшая  даже  в  минуты  улучшения.  Она
отказывалась принять врача. Она выслала даже свою камеристку.
   Однажды вечером дверь открылась, и на пороге показался  Зибелинд.  Он
увидел герцогиню Асси на полу, обезображенную  муками.  И  он  устыдился
этой мести, которую доставляла ему она, самая гордая  среди  счастливых.
Он стоял неподвижно, опустив глаза. Она неторопливо поднялась и  села  в
кресло: изжелта-белая в своем желтоватом пеньюаре, с исхудалым лицом под
пышными, черными волосами, в  которых  виднелись  остатки  искусственной
краски. Одна рука была прижата к сердцу, другая, ледяная, погружалась  в
хрустящие подушки. На бледном лице кроваво извивался  рот.  Зибелинд  не
знал, улыбаются ли эти губы или искажены страхом.
   Он заявил, что должен сделать очень важное  сообщение,  иначе  он  не
осмелился бы вторгнуться сюда. Он пояснил, что встретил в Генуе Нино. Он
хотел повидать  его  при  его  проезде  через  Неаполь  и  помешать  ему
навестить герцогиню.  Он  знает,  что  посещение  молодого  человека  не
являлось бы в этот момент желанным для нее... Она взглянула на него.
   - Вы все еще так хорошо разбираетесь в чужих душах?
   - О, в душе, которая находится в вашем положении!.. Итак, его пароход
прибыл вчера; его на нем не было. Телеграмма на его имя  не  могла  быть
доставлена. Произошло нечто загадочное.
   - Он последовал какому-нибудь другому капризу.  Вероятнее  всего,  он
едет на следующем судне.
   - Кто знает, куда идет его судно.
   - Я не понимаю вас.
   - Понимаете ли вы, куда идет ваше судно?
   - Ах, вот что? Вы хотите сказать, что я умираю. Это вполне вероятно.
   - Герцогиня, я должен попросить у вас прощения.
   Под глазами у него выступили красные  пятна.  Он  стоял,  согнувшись,
угловатый в своем длинном черном сюртуке, с седыми волосами на висках.
   - Я считал вас одной из тех преступно счастливых, которые  ничего  не
знают о безднах страдающих. Я ошибался.  Счастливые  умирают  скоро,  не
подозревая ни о чем, как и жили. Их последний кубок был отравлен, они не
знают этого - и прежде чем они  это  поймут,  они  уже  мертвы.  У  вас,
герцогиня, есть время понять и изведать до конца. Вы должны быть знакомы
со страданием; иначе оно избегало бы вас и в этот час... Я вас  утомляю?
- деликатно спросил он.
   Она приветливо ответила, хотя ее мучил страх:
   - Нет, нет.
   Он еще несколько времени, опустив глаза, тихо говорил  о  ее  смерти,
которая очищает и преображает ее. Она готова была думать, что ее  смерть
улучшает прежде всего его самого. Он  был  спокойнее,  чем  прежде,  без
нездорового скрежета чувств. Рука, которую он протянул ей  на  прощанье,
не была горяча. Он просил ее позволить ему придти опять;  она  не  имела
ничего против.
   Когда он ушел, она нашла  на  своем  столе  христианские  брошюрки  и
перевернула  несколько  страниц.   Что-то   неопределенное   благотворно
подействовало на нее - точно запретное благоухание  из  прежних  времен,
уже порядочно выдохшееся, проникло в ее комнату. Это была любовь, как бы
мало ни было ее. Этот слабый искренне влюбился в нее.  Теперь,  наконец,
когда она умирала, он почувствовал себя достаточно близким  к  ней;  он,
жизнь которого была долгим умиранием.
   Она не слышала грохота экипажа под  своим  окном:  на  ее  вопрос  ей
сообщили, что народ сам  приносит  туда  солому.  Вечером  до  ее  слуха
донеслось мягкое бренчанье гитары. Она улыбнулась.
   - Теперь вы любите меня. Когда я умру, вы будете плакать. "Бедняжка",
- скажут они, потому что так называют они мертвых. Как они  должны  быть
рады, что могут хоть раз пожалеть меня - этот  единственный,  неизбежный
раз.
   Ее сердце, наконец,  успокоилось.  В  течение  четырех  дней  она  не
испытывала никаких страданий.  К  вечеру  пятого  дня  явился  слуга  из
архиепископского  дворца  и  спросил,  может  ли  ее  светлость  принять
генерального викария. Она еще не успела ответить,  как  доложили  о  нем
самом.
   Тамбурини вошел, быстро и тяжеловесно  ступая,  как  много  лет  тому
назад. Он был все  тем  же  плотным,  крепким  чиновником  и  дельцом  в
священнической одежде. Живые, умные глаза  по-прежнему  сверкали  из-под
тяжелых век на топорном лице. Ни один  мускул  его  мощных  челюстей  не
ослабел, он сохранил все зубы, а прядь волос, делившая его  низкий  лоб,
была совершенно черная. Но под его кожей струилось еще больше желчи.
   Будущий князь церкви стоял, упираясь в  землю,  точно  перед  фронтом
миллионов, в наводящей робость позе портье. За  ним  остановился  Рущук.
Герцогиня пригласила их сесть. Тамбурини сказал:
   - Герцогиня, я прихожу как старый друг. Вы всегда были доброй дочерью
святой церкви. Я не могу забыть этого только  потому,  что  в  последние
годы вы впадали в заблуждения.
   - Вы слишком добры, монсеньер, - сказала герцогиня.
   - Ваши заблуждения тяжки, я признаю это, и возбудили много  соблазна.
Но полной исповедью и искренним раскаянием  вы  дадите  мне  возможность
отпустить  вам  все  грехи.  И  потом  у  вас  есть  еще  другое,  очень
действительное средство исправить все.
   Он откашлялся. Герцогиня вопросительно посмотрела на него,  потом  на
его спутника.
   - Из-за этого-то мы и пришли, - сказал Рущук.
   Он поглядывал на нее мутными глазами, содрогаясь от ужаса и  желания.
Вот она лежит и умирает, все еще прекрасная и юная,  так  как  ведь  она
герцогиня - а он не обладал ею! Он еще раз пролепетал:
   - Из-за этого мы и пришли.
   Она поняла.
   - Ах, деньги! Вы хотите денег?
   - Господин фон Зибелинд, - пояснил Тамбурини, - по моей настоятельной
просьбе сообщил мне, в каком состоянии он застал  вас,  милая  дочь.  Он
сказал нам, что  вы  ясно  сознаете  свое  положение  и  переносите  его
по-христиански. Мы не сочли себя в праве терять время,  тем  более,  что
почтенный представитель ваших мирских интересов, наш друг  господин  фон
Рущук, дал нам знать, что вы до сих пор не сделали никаких распоряжений.
   И он бросил взгляд финансисту.
   - Герцогиня, - пролепетал Рущук, багровея, - вы знаете  сами,  что  я
хорошо управлял вашим имуществом... Возможно,  что  я  извлек  из  этого
пользу для себя, я не отрицаю. Но несомненно,  что  никто  другой,  даже
самый непокладистый герой добродетели, не мог  бы  доставить  вам  таких
сумм, как я!
   - Потому что никто не обладает такой ловкостью, - пояснил Тамбурини.
   - Поэтому, - продолжал Рущук, - ваша светлость, поверите мне, если  я
скажу вам: самое лучшее будет, если вы завещаете  все  церкви.  Мне  это
безразлично, но я советую вам сделать это.
   - Церкви? - изумленно сказала она. - Ну, да, почему бы и не церкви?
   - Уже ради вечного спасения, - сказал финансист. - И  еще  из  других
соображений.
   -  Будущая  жизнь,  дочь  моя,  крайне  важная  вещь!  -  громогласно
возвестил викарий.
   - С меня довольно было и настоящей, - просто сказала герцогиня. - И я
относилась к ней серьезно.
   - Мы, христиане, придаем значение только  вечности,  -  с  убеждением
заявил Рущук. - Эта жизнь исполняет слишком мало наших желаний.
   И его неутоленное желание мутно вспыхнуло в его взоре.
   -  Вы,  христиане,  так  мало  умеете  использовать   этот   короткий
промежуток времени, - сказала герцогиня, и ее замечание глубоко  удивило
ее, - и вы берете на себя смелость заполнить своей особой вечность.
   - В этой  философии  вы  горько  раскаетесь,  милая  дочь!  -  грозно
вскричал викарий. -  Вместо  того,  чтобы  ухудшать  свое  дело  дешевым
кощунством, сделайте лучше, как вам советуют, завещание в пользу  святой
церкви. Тогда у вас будет  что  привести  в  свое  оправдание.  Вам  это
понадобится в ближайший же момент - в том месте, куда вы идете.
   - Там - я знаю, чем я похвалюсь там. Я скажу, что велела своему егерю
вывести вас, монсеньер. И кто знает, может быть, я и в самом деле сделаю
это.
   Властная осанка Тамбурини исчезла.  Он  что-то  скромно  пробормотал.
Рущук пролепетал, неприятно пораженный:
   - Вы строги, герцогиня, я больше не решаюсь...
   - Решайтесь, - сказала она, странно улыбаясь.
   Он откинулся назад. Его стул  двигался  взад  и  вперед,  так  сильно
тряслось его тело. Он хотел ее; с ужасом перед смертью,  разжигаемый  ее
невидимым присутствием,  он  желал  ее  даже  на  этом  ложе.  Он  будет
единственным, которого у ее гроба будет гнести непоправимое сожаление. А
она умирает!
   Она полулежала в кресле, вся светлая, с  лицом,  окаймленным  темными
волнами волос. Брови резко  выделялись  на  впалых  висках,  глаза  были
окружены морщинками, по обе стороны носа лежала  глубокая  тень,  а  над
узкой, прозрачной переносицей скользил почти  горизонтально  ее  взгляд,
усталый, почти погасший.
   Тем не менее он смирял ее обоих собеседников. Они  ненавидели  ее  за
это, но они и теперь не добились  права  жалеть  ее.  У  нее  оставалась
красота погасающего света. Косой луч солнца  бросал  красное  пятно  под
левую сторону ее носа. Подбородок загибался кверху, мягкий  и  полный  -
последнее искушение. Зубы блестели, влажные  и  белые.  За  ее  покрытым
бледно-фиолетовой тенью  телом  и  матово-белым  платьем  на  сверкающем
желтом шелке стены выделялась красновато-желтая подушка.
   Но разговор утомил ее. Она чувствовала, как снова сжимается сердечный
мускул. Кончики ее пальцев горели от холода. Она позвонила  и  приказала
закутать себе колени одеялом.

***

   Тамбурини не понимал, зачем ему позволять этой  умирающей  запугивать
себя.
   - Ваша светлость, имеете какие-нибудь возражения мирского  характера?
- спросил он. - У вас  нет  семьи,  никого,  кому  вы  могли  бы  хотеть
оставить все это количество миллионов... Столько  денег!  -  сказал  он,
надув щеки.
   Она  подумала.  Нино?  Богатство  слишком  рано  разрушило  бы   его.
Маленькая Линда? Что нужно ей, тихо и холодно покоящейся в  самой  себе!
Кто же?
   Она ответила:
   - Я не имею ничего против - и ничего за.
   - Если вы не отдадите вашего имущества церкви, - заметил  викарий,  -
то все перейдет к далматскому государству.
   - Да, тогда все получим мы, - подтвердил  Рущук.  -  Ваша  светлость,
видите, как бескорыстно я вам советую. Только ради спасения вашей души.
   - А не потому,  что  вы  представитель  финансовых  интересов  святой
церкви? Крупнейший банкир христианского мира?
   - Ваша светлость, ошибаетесь во мне. Я  не  думаю  о  таких  мелочных
выгодах. Не станем ли мы на мирскую точку зрения? В таком случае я сужу,
как государственный человек,  и  нахожу,  что  -  как  бы  выразиться  -
свободная жизнь вашей  светлости  требует  искупления  перед  обществом.
Доверие к существующему общественному порядку потерпело бы  значительное
потрясение, если бы дама в  необыкновенном  положении  вашей  светлости,
титулованная и необыкновенно богатая, по крайней мере в виду смерти,  не
сделала благонамеренного употребления из своих больших средств.
   Он говорил очень быстро, робко опустив губы к свисающему  жиру  своей
шеи, слабо размахивая руками. Тем решительнее декламировал Тамбурини.
   - Все - обстоятельства,  так  же,  как  божественные  и  человеческие
обязанности, и не на последнем плане собственная выгода, - все  склоняет
вашу  светлость  к  тому,   чтобы   завещать   свое   имущество   святой
матери-церкви. Я распорядился вызвать сюда нотариуса. Позвать его?
   - Церкви или государству,  -  повторила  она.  -  Они  мне  одинаково
симпатичны.
   - Что, если я вместо этого...
   Она оперлась щекой о ладонь руки. Полузакрыв глаза, она из золотистой
глубины всей своей неумирающей любви глядела на  обоих  апокалипсических
зверей, которых вызвал перед ней ее последний час.
   - Если я сделаю три  больших  завещания?  Одно  в  пользу  борцов  за
свободу среди всех народов  и  в  пользу  тех  немногих  среди  народов,
которые освобождают свой дух. Второе в  пользу  произведений  искусства,
похожих на необузданные сны, тех, о которых буржуа не может знать ничего
- словом, произведений искусства.  Третье  в  пользу  чудесных  островов
наслаждения, где люди, без горя и почти без желания, могут  забыть,  что
существует государство, церковь и человечество, которое страдает.
   -  Вы  не  посмеете  сделать  этого!..  -  грубо  заявил   Тамбурини,
разражаясь угрозами.  -  Рущук  уверял,  что  такое  завещание  было  бы
недействительно. Будут думать, - пояснил он,  -  что  в  нем  проявилось
безумие, охватившее в последние часы вашу чересчур необузданную душу.
   Она ничего не слышала. Ее последняя мечта взволновала ее так  сильно,
что ей хотелось закричать. Вдруг всю ее, от спины к  желудку,  пронизала
новая боль. Судорога охватила желудок; сердце дрогнуло и замерло. Она со
стоном вскочила и снова села.
   Посетители вдруг замолчали. Они видели, как выступил пот на  ее  лбу,
как сомкнулись ее веки  и  ослабли  мускулы  лица.  Лицо  этой  женщины,
которая только что еще внушала им робость  и  желание,  разом  сменилось
безжизненной  маской  умирающей.  Рущук  хрипло   заревел.   Разъяренный
священник без всякого  перехода  впал  в  торжественность.  Он  взял  ее
ледяную руку и нащупал едва заметный пульс, который то и дело замирал.
   - Дочь моя, не бойся. Милость  господня  над  тобой.  Смотри,  смерть
приближается к тебе, как освободитель.
   Она, казалось, очнулась; жизнь, точно пламя, осветило ее лицо.
   - Не как освободитель, - невнятно сказала она.
   Она хотела ее не как освободителя,  нет,  как  возлюбленного,  -  ее,
последнее преображение жизни в полноте ее страданий!.. Она корчилась  на
спине, тщетно пытаясь выговорить хоть слово. Она  чувствовала,  как  все
мужество ее души прихлынуло к устам. И из глубины ее мук,  неслышно,  но
сверкая, точно  стая  птиц  из  мрака  ущелья,  поднималось  безусловное
утверждение великой жизни и ее неумолимости.
   - Ваша светлость, что-нибудь сказали? - спросил Тамбурини.
   Вдруг она  сорвала  с  себя  одеяло,  с  усилием  поднялась,  сделала
несколько шагов и громко вскрикнула. Боль заставила ее забыть обо  всем.
Она опустилась на стул, прижавшись сердцем к его спинке.  Но  сейчас  же
встала, выпрямившись и точно прислушиваясь. Ее  лицо  приняло  синеватый
оттенок.  Затем  она  стала  громко  дышать;  дыхание  вернулось.  В  то
мгновение, когда его не было, она подумала: "Значит, вот так,  -  и  так
скоро".
   Нет, это наступило не скоро. Она дотащилась до постели, дала  уложить
себя. Она задыхалась,  началась  рвота.  Нана  прикладывала  ей  горячие
припарки. Рущука страх прогнал в переднюю, где он стонал и, не  умолкая,
говорил. Передняя была полна людей, ждавших каждый своего момента.
   Тамбурини закрыл за собой  дверь  комнаты  больной  и  стал  отдавать
приказания.
   -  Нотариус  здесь?..  Хорошо,  кавалер   Муцои,   герцогине   сейчас
потребуются ваши услуги.  Она  выразила  нам  свою  волю.  Ее  светлость
нуждается только в нескольких  минутах  отдыха,  разговор  утомил  ее...
Врачей! Здесь нет  ни  одного?  Какая  оплошность.  Джироламо,  Антонио,
бегите за  врачами.  Приведите  их  столько,  сколько  можете,  слышите!
Профессоров!
   Викарий разрывался на части.  Он  то  отводил  в  угол  какого-нибудь
священника, то брал за пуговицу одного  из  субъектов,  шмыгавших  между
группами с шляпой на голове  и  с  открытой  записной  книжкой  в  руке.
Любопытные с улицы нахлынули толпой, пользуясь тем, что  двери  дома  не
охранялись. На лестнице стоял  шум  голосов.  Сквозь  всю  эту  сутолоку
уверенно пробивали себе дорогу черные посланцы Тамбурини.
   - Филиппо, чтоб не забыть,  санто  Стефано!  Пусть  патер  придет  со
святыми дарами! На всякий случай! Бог  даст,  они  не  понадобятся  нам,
герцогиня выздоровеет!
   - А вот и вы! - крикнул он входившему  элегантному  господину.  -  Вы
можете написать в "Mattino", что герцогиня завещает  половину  состояния
городу Неаполю, другую половину -  бедным.  Значительную  сумму  получит
святой отец.
   Он притиснул Рущука и нотариуса к стене.
   - Так лучше, - шепнул викарий.  -  Когда  факт  совершится,  об  этом
успеют узнать.
   Рущук молча вытер лоб. Он был бледен и боялся упасть. Но Муцио,  весь
желтый в своем блестящем сюртучке, лукаво улыбнулся.
   - Я знаю эту даму, - сказал он, забавно кривляясь. - С ней не следует
слишком церемониться. Она упряма,  вы,  монсеньер,  и  не  представляете
себе, до какой степени. Для спасения ее души нужно  было  бы  водить  ее
рукой при подписи.
   - Это ваше дело, - резко решил будущий князь церкви.  -  Мы  об  этом
ничего не знаем... Досадно только,  что  мы  потеряли  столько  времени.
Больная все снова отклонялась от предмета, столь важного для  нас.  Ведь
речь идет о таких деньгах.
   Муцио посоветовал:
   - Не заглянуть ли опять туда? Она, наверное, уже  оправилась.  У  нее
это делается быстро, я ее знаю.
   - Вы