в объятиях  друг  друга...  Лучше  бы  я  видела  его
мертвым!"
   Сады сменились каменными ящиками вышиной  с  башню,  почерневшими  от
угля и покрытыми  плесенью.  Высоко  наверху  были  маленькие  отверстия
вместо окон, двери были без парапета.  Вода,  в  которой  отражались  их
огни, была покрыта блестящим, в пестрых пятнах, маслянистым  налетом.  В
кабаках хрипло кричали пьяницы, и визжали девушки.  В  шуме  прокатился,
точно  маленькая,  влажная  жемчужина,  звук  гитары.  Из  одного   окна
высунулась, глядя на звезды,  женщина  с  обнаженной  грудью.  Проперция
сказала:
   - Мы плывем мимо, и никто не  трогает  нас.  Здесь  когда-то  пьяный,
которому одна из женщин открыла свою опочивальню,  ступил  в  пустоту  и
исчез в этой вязкой воде. Я хотела бы быть  этой  женщиной  и  вступить,
обнявшись с Морисом, в благословенную опочивальню, где кончается все.

***

   Внезапно, после нескольких поворотов, они очутились в Большом канале.
Герцогиня проводила Проперцию в ее отель и  поехала  домой.  Празднество
кончилось,  дворец  стоял  точно  обугленный,  черный,   с   несколькими
блестками  света.  Герцогиня  прошла  по   гулким   залам;   впереди   с
канделябрами шли слуги. Огромные  тени  падали  с  картин  на  потолках,
покрывая друг друга. Вспыхнула  какая-то  мраморная  фигура;  серебряный
край бассейна с  мягким  блеском  окружал  плескавшуюся  воду,  пляшущих
амуров, играющую музу.
   В последнем кабинете с широко открытыми на лагуну окнами у карточного
стола сидели за вином последние гости: леди Олимпия,  Якобус,  Зибелинд,
Сан-Бакко и Мортейль. Мужчины поднялись, Сан-Бакко воскликнул:
   - Герцогиня, вы напугали нас своим исчезновением.
   - Герцогиня, где вы были? - спросил Мортейль.
   Он держался неестественно прямо, глаза у него были  красные  и  то  и
дело закрывались. Леди Олимпия опять откинулась в  кресло;  ее  движения
были мягки, в них чувствовалась удовлетворенность.
   -  Вы  опять  вернулись,  миледи?  -  сказала  герцогиня.  -  Я   уже
прокатилась под лунным светом.
   Она  подумала  о  синевато-зеленых  стенах  со  львами,   окруженными
шелестящим лавром, и улыбнулась, освеженная и веселая.
   - Я видела, как львы, покрывшие себя славой, зевали от  скуки,  между
тем как львицы проезжали мимо, рыча от горя и желания.
   Леди Олимпия бросила взгляд на Мортейля; она заметила лениво и мирно:
   - Что вы хотите? И львы устают.

II

   В художественном кабинете, на краю мертвой лагуны, отделенной  только
дверью от  зала  Венеры,  беседовали  о  любви.  Герцогиня  и  Сан-Бакко
соглашались с Якобусом. Зибелинд раздраженно спорил с ним. Старик  Долан
ухмылялся всеми своими морщинами. Мортейль и  Клелия  смотрели  друг  на
друга и пожимали плечами, леди Олимпия не делала и этого. Горячий взгляд
Проперции не отрывался от лица ее возлюбленного.
   С высоты своих пьедесталов, у обтянутых оливковым,  сборчатым  шелком
стен, слушали беседу флорентинки с тонкими, задумчивыми  лбами  и  юные,
мечтательные язычницы. Они поражали мягкой белизной, над  переносицей  у
них на золотой цепочке висели камеи. У них были выпуклые лбы,  а  волосы
собраны, как покрывала. Они высоко поднимали головы на длинных  стройных
шеях и держали опущенными веки, такие  тонкие,  что,  казалось,  вот-вот
порвутся. Высоко подняв слабоочерченные брови и слегка надув губы или же
полуоткрыв их,  с  языком  в  углу  рта,  они  улыбались  едва  заметной
неизъяснимой улыбкой. Они стояли полукругом за  стульями  женщин.  Через
плечо каждому из мужчин заглядывал отрок или юноша-воин. Они  были  наги
или закованы в латы, и  из  бурого  или  черного  полированного  мрамора
выглядывала их душа, невинная и  полная  желаний.  На  их  светлых  лбах
застыли подвиги, которых они не успели совершить.
   На  главной  стене  находилась  Паллада  Ботичелли.  Напротив,  через
открытую на террасу дверь,  вливался  нежный  майский  воздух;  близился
вечер. В  комнату,  точно  гигантское  серебряное  зеркало,  заглядывала
лагуна, освещенная косыми лучами солнца. Все видели друг друга  на  этом
серебряном фоне. Художественные произведения просыпались и  сверкали;  в
людях пробуждались вожделения.
   Якобус опять повторил, что предметы искусства не имеют ничего  общего
с объектом любви.
   - Довольно, что я касаюсь тела руками и всеми своими чувствами. Моего
сердца оно не должно задевать. Довольно, что я рисую его. Я не хочу  еще
и любить его.
   - Даже тогда, когда оно одушевлено? - спросила Клелия Долан.
   - Ах, что там! В груди, которую  я  люблю,  я  хочу  разбить  твердые
алмазы и растопить снежные глыбы. Ее мягкие  холмы,  на  которые  каждый
может положить свои руки, имеют для меня так же мало значения, как труп.
   При этом он устремил раздраженный взгляд на леди Олимпию.
   - Это звучит неестественно, мой милый, - сказала герцогиня.  -  Зачем
вы насилуете себя?
   Зибелинд, которого никто не слушал, с  упрямым  и  сокрушенным  видом
уверял всех по очереди, что и искусство должно стать свободным от  тела.
Недостаточно, что оно имеет  душу:  душа  должна  быть  мистична,  плоть
должна быть умерщвлена, а формы уничтожены. Женщины  холодно  оглядывали
его и морщили нос.  Он  вдруг  вытащил  из  кармана  бронзовую  фигурку,
купальщицу, укушенную дельфином  в  икру.  Ее  пораженное  страхом  тело
съежилось, собравшись крупными складками. Долан  похотливо  повертел  ее
между пальцами.
   - В углублениях лежит запыленная,  старая  искусственная  паутина,  -
объявил он. - Но поверхность давно  подернулась  чудесной,  естественной
зеленью... Откуда это у вас? - недоброжелательно спросил он.
   - Это моя тайна, - ответил Зибелинд, поднося статуэтку герцогине. Она
поблагодарила его.
   - Говорите, что хотите. Такой находкой вы  всегда  снова  расположите
нас в свою пользу.
   - Это моя слабость, - возразил он.
   Долан проворчал:
   - Мой милый, у вас вывороченное наизнанку художественное чутье.
   Проперция заговорила, как бы про себя, горячо, забыв обо всех.
   - Ах! Как это ясно! Видеться как  можно  чаще  и  любить  друг  друга
просто, без хитрости и обходов, без стыда и лжи, без обманных желаний  и
угрызений совести. Жить вдвоем и каждое мгновение отдавать свое  сердце.
Уважать мысли друг друга, насколько мы можем проникнуть в них. Не делать
из своей любви грезы; пусть она будет светлым днем, в  котором  свободно
дышится...
   Она оборвала, вдруг заметив, что  все  замолчали  и  слушают  ее.  Ее
низкий, мрачно взволнованный голос еще раздавался у всех в ушах;  в  эту
минуту Проперция  всем  казалась  прекрасной.  Леди  Олимпия  откинулась
назад, закрыла глаза и произнесла: "Ах!" Якобус и граф Долан захлопали в
ладоши. Художница посмотрела на всех без смущения и без удовольствия.
   - Я только декламировала чье-то стихотворение, - сказала она.
   Ее сейчас же опять забыли. Ее слова взволновали всех, и все  отдались
своим желаниям. Мортейль что-то шептал, низко  наклонившись  над  гордым
плечом леди Олимпии. Она встала и повернула  ему  спину.  Он  подошел  к
Клелии, с бессильным раздражением поглядывая на высокую женщину. Молодая
девушка бросала на Якобуса взгляды, которых Мортейль  не  замечал.  Леди
Олимпия завладела художником.
   Герцогиня беседовала с  Сан-Бакко  и  Зибелиндом.  Бывший  кавалерист
упорно утверждал, что никогда не любил.
   - Никогда не любили? - сказал  Сан-Бакко.  -  Ах,  да,  вы,  конечно,
правы. Любишь всегда или никогда.
   Он стоял за  герцогиней,  задумчиво  устремив  взгляд  на  ее  темные
волосы.  Она  рассеянно  прислушивалась  к  любовному  шепоту,  жужжание
которого наполняло всю комнату, точно  по  ней  носился  рой  насекомых.
Переливаясь яркими красками, мягкокрылый,  сластолюбивый  и  бесцельный,
носился он по зеленым шелковым стенам, перепархивая через ноги Паллады и
через оливковые ветви, переплетавшиеся вокруг  нее.  Но  вдруг  внимание
герцогини приковал  таинственный  свистящий  шепот  старика  Долана.  Он
что-то настойчиво говорил Проперции, которая отворачивалась в тоске.  Он
сжал свой маленький старческий кулак и быстро, и часто  ударял  себя  им
под подбородком, по своей голой хрящеватой шее, выходившей  из  чересчур
свободного  платья.   Слабосильная,   безволосая   голова   дрожала   от
внутреннего напряжения. Большой нос шевелился.
   - Идите домой! - беззвучно восклицал он. -  Работайте!  Что  будет  с
нашим договором! Середина моей галереи еще совершенно пуста. Прежде, чем
вы ее не заполните, я даже издали  не  покажу  вам  вознаграждения.  Да,
видеть-то вы его увидите, но только сквозь  замочную  скважину  в  конце
моих зал. И даже вашим слезам я не позволю просочиться сквозь скважину!
   Она ответила устало и упрямо:
   - Я хочу еще остаться здесь. Оставьте меня. Я слишком страдаю...
   - Вы будете страдать еще больше, если  не  возьметесь  сейчас  же  за
работу.
   Мало-помалу все обернулись и стали  смотреть  на  старика:  казалось,
маленький демон с огненным языком дракона пожирает большую Проперцию. Он
весь дрожал под складками своего платья. В его сморщенном лице с чертами
ростовщика из-под тяжелых век холодно и  зорко  глядели  черные  зрачки.
Проперция встала и сделала шаг  к  двери.  Но  герцогиня  преградила  ей
дорогу.
   - Останьтесь, - тихо и как будто небрежно посоветовала она. -  Вы  не
можете знать, что случится сегодня. Разве вы не видите,  что  ваш  Морис
стоит совершенно один?
   - Я здесь уже слишком давно, - возразила Проперция. - Но я  останусь.
Я - отвергнутая, преследующая равнодушного возлюбленного, забыв  стыд  и
достоинство, - я знаю это. Но на пути, по которому я иду, достоинство  и
стыд давно уже растоптаны ногами.
   - Подавите свое отчаяние, Проперция. Насытьте свой взгляд созерцанием
его лица. Я уверена, что ему это приятно. Он стоит один и  кусает  губы.
Клелия видит только Якобуса, а для леди Олимпии он больше не существует.
   - Для нее, его возлюбленной?
   - Возлюбленной? О, леди Олимпия еще не была ничьей возлюбленной.  Она
наслаждалась в течение половины ночи его обществом и давно забыла это. В
его расслабленной крови очарование действует немного дольше. Любите его,
он позволит любить себя!
   Герцогиня хотела пойти дальше, но Проперция сделала движение ужаса.
   - Что это за женщина! Она в состоянии забыть и отречься  от  мужчины,
которого она желала и любовь которого приняла! Неужели это возможно?!
   - Для нее это легко, - пояснила герцогиня, отходя.
   - Но ведь это преступление! - воскликнула  про  себя  Проперция.  Она
стояла в стороне, ломая руки. "Как должны ненавидеть и бояться ее  -  и,
быть может, также любить?.. Какое непонятное преступление!"

***

   Герцогиня подошла  к  группе,  рассматривавшей  с  Якобусом  какую-то
картину. Он поставил ее так, чтобы  свет  падал  на  нее;  леди  Олимпия
сидела перед ней.
   - Какая милая, милая девушка, - сказала она. - Чье это?
   - Какого-то великого безымянного. К  чему  вам  два  или  три  слога,
когда-то бывшие знаком его личности? Ведь вы уже получили от  него  все,
раз вы, склонившись над его творением, почти готовы плакать.  Подумайте,
эта девушка ждет уже, может быть, триста лет, чтобы вы, миледи, полюбили
ее. Она видела, как темнели и растрескивались ее  краски  и  как  блекло
золото рамы. Она сидит совершенно одна на темной траве, опираясь  локтем
о холм, среди широкого и строгого пейзажа. Ее теплое  плечо,  поднимаясь
из одежды,  касается  жесткой  земли.  Какой  золотистый  бюст  и  какие
большие, полные желания глаза! Ее голос звучал бы,  как  голоса  веселых
детей, полных жизненной силы, но ее кудрявая головка в плену у мрачного,
покрытого серыми, медленно скользящими тучами неба, - и она молчит.
   Леди Олимпия с участием сестры  приблизила  свое  счастливое  лицо  к
грустному лицу девушки. Голова Якобуса была совсем близко;  она  сказала
ему на ухо:
   - Я чувствую искусство невероятно сильно. Картины живут  перед  моими
глазами...  буквально.  Вы  знаете,  какой  мужчина  приводит   меня   в
настроение?
   - Я лучше хотел бы еще не знать этого.
   - Значит, после. Вы великолепны. Вы могли бы обладать  мною  еще  две
недели тому назад. Какое удовольствие вы доставили  мне  за  это  время!
Подумайте, что обыкновенно мне стоит  только  раскрыть  объятия,  и  все
падают в них. Вам я обязана счастьем ожидания. Вы такой милый,  милый!..
Но вы должны быть влюблены.
   - Я? Нет, нет! В кого же?
   - Ну, конечно, в... меня.
   Якобус покраснел. Он смущенно, подавляя смех, искал глаза  герцогини,
но не нашел их.
   Зибелинд уловил несколько слов леди Олимпии.  Он  жадно  и  с  кислой
миной впитывал их; его лоб был  влажен.  Он  торопливо  прервал  горячий
шепот.
   -  Посмотрите-ка  лучше  на   контессину,   чем   рассматривать   это
потрескавшееся полотно. Клелия сидит за своим столиком из  ляпис-лазури,
и  между  этрусскими  вазами,  которыми  он   инкрустирован,   ее   рука
возвышается, точно алебастровая статуэтка.  Она,  не  раздумывая  долго,
приняла такую же позу, как грустная  барышня  на  картине.  Она  думает,
надув губки: "Они впадают в экстаз из-за нарисованной кожи.  Почему  они
не хотят заметить, что моя такого же бледно-золотистого оттенка и что  я
тоже нечто необыкновенно очаровательное и благоухающее жизнью  на  сером
небе тяжелых событий".
   - Тяжелых событий?  -  спросил  кто-то,  и  все  пожали  плечами.  Но
Мортейль, не сводивший глаз с затылка  леди  Олимпии,  который  спокойно
поднимался и  опускался  под  сетью  черных  кружев,  быстро  решившись,
подошел к покинутой.
   - Вас не удивляет, - сказал он, - что мы встречаемся здесь?  На  днях
мы  расстались  в  довольно  плохом  настроении,   мы,   кажется,   даже
поссорились...
   - И расторгли свою помолвку, - докончила Клелия.
   - Очевидно, нам обоим стала ясна необходимость этого.
   - Несомненно. Таким... буржуазным требованиям, какие вы  предъявляете
к своей жене, я не чувствую себя а силах удовлетворить.
   - Буржуазным! Бога ради! Я считаю себя,  напротив,  очень  передовым.
Поверьте, что меня нисколько не волновало бы, если бы моя жена  изменяла
мне. Я того мнения,  что  надо,  возложить  на  женщину  немного  больше
ответственности за ее поступки. Позор ее поведения должен падать  не  на
мужа, а на нее самое.
   - Ах, это интересно.
   Она думала: "И необыкновенно удобно".
   - Ну, вывод из всего этого, - сказала она, - тот, что мы не  подходим
друг к другу.
   "Мы отлично подходим, - думала она, - и он будет моим мужем".
   -  Наоборот,  я  готов  думать...   -   начал   он.   Он   размышлял,
разочарованный   и   встревоженный:   "Леди   Олимпия   позволяет   себе
просто-напросто не замечать меня - тогда  как  я  еще  почти  ощущаю  ее
объятия. А эта девочка держит себя так, как будто даже не  вышла  бы  за
меня замуж. Неужели я стал прокаженным?" Он заметил:  -  Но  по  совести
говоря, я не знаю, что мы можем иметь друг против друга.
   - Совсем недавно мы знали это, -  утверждала  она.  -  Утешим  теперь
немножко бедную, великую Проперцию.
   - Благодарю, - ответил Мортейль, и они расстались с холодной улыбкой.
   Клелия подошла к Проперции. Она сидела у камина, между  позолоченными
фигурами, выступавшими из мрачного свода. Ее вытянутые руки покоились на
плечах Вулкана и Афродиты. Маленькая голова с копной черных  волос  была
вытянута вперед на неподвижной шее. Губы были  сурово  сжаты,  углы  рта
опустились. Клелии  она  показалась  страшной  и  прекрасной  со  своими
большими, черными, целомудренными, как  у  животных,  глазами  на  белом
лице. Она стала на колени на скамеечке у ног скульпторши и  прильнула  к
ней, белокурая и воздушная. Зибелинд смотрел  на  нее  и  думал:  "Какая
удачная картина! Прелестная  язычница  с  великолепным  узлом  волос  на
затылке, обхватившая колени богини судьбы!.. Теперь она будет  стараться
умилостивить Проперцию, не из хитрости,  а  потому,  что  в  эту  минуту
действительно  любит  ее.  Эта  маленькая  Клелия  чувствует,  что  всем
непременно хочется считать ее чем-то милым и добрым,  -  и  поэтому  она
почти  становится  такой  в  действительности.  Она  греется  на  солнце
восхищения любующихся ею глаз и  наслаждается  собственной  прелестью  и
добротой больше, чем все остальные. Самовлюбленная кошечка! И не  имеешь
даже удовлетворения ненавидеть ее. Она слишком мила и слишком хрупка".
   Клелия просила:
   - Великая, прекрасная  синьора  Проперция,  не  верьте,  что  я  ваша
соперница. Не правда ли, вы не верите этому?
   Проперция обратила к девушке невидящие, мрачные глаза и молчала.
   - Я порвала с Морисом, - сказала Клелия. - Вы знаете это.  Мы  совсем
не подходим друг к другу. И потом меня мучит, что вы его любите и что вы
несчастны. Когда я стала его невестой, я этого совершенно не знала.
   Зибелинд навострил уши.
   "Какой сладкий голосок, - думал он. - Она гладит руки великой женщины
и целует их. Тот, кто сказал бы ей теперь, что она твердо  решила  выйти
замуж за Мортейля, прямо-таки поразил бы ее".
   - О, я никогда не согласилась бы, - уверяла Клелия, - пройти к своему
счастью через  ваше  горе.  Возьмите  его  себе,  если  вы  любите  его,
прекрасная синьора Проперция... Я  расскажу  вам  историю,  которая  вам
наверно понравится. Послушайте только, в ней говорится об одном из  моих
предков, Бенедетто Долан. Он был тринитарий, он разбивал цепи рабов.  Но
однажды он привез с собой из Берберии рабыню, цепей которой  он  не  мог
снять, потому что сам запутался в них. Как он любил ее!  Он  думал,  как
вы, синьора Проперция: видеться как можно больше и  просто  любить  друг
друга... В одном из залов нашего дворца на Большом канале он  заперся  с
ней и не расставался с ней больше  никогда.  Там  был  высокий,  чудесно
разукрашенный  пьедестал,  на  который  она  должна   была   становиться
совершенно нагая, как статуя;  дивно  вычеканенная  серебряная  чаша,  в
которую она должна была ложиться, совершенно нагая, подобно жемчужине; и
украшенный прекрасными изваяниями мраморный  саркофаг,  на  котором  она
должна была лежать распростертая, совершенно нагая, точно мертвая.
   "Когда   она   стояла   на   высоком   пьедестале,   ее   голова    с
длинными-длинными волосами доходила  до  дивной  оконной  ниши,  которая
находится в стене нашего дворца и от которой он получил свое имя:  Dolan
della Finestra. Таким образом, ее видели с улицы, из бокового  переулка,
который находится возле нашего дома. И каждый раз там собирался народ  и
требовал,  чтобы  прекрасную  рабыню  вывели  и  показали  ему.   Рыцарь
отказывал.  Но  так  как  в  народе  распространился   слух,   что   она
сверхчеловечески  прекрасна,  Венеции  грозило  восстание,  и   синьория
послала депутатов к Бенедетто Долан: он должен вывести свою  рабыню.  Он
поклонился и повиновался. Он понес ее в  свою  гондолу:  не  на  высоком
пьедестале, на котором она стояла совершенно нагая, как статуя, и  не  в
серебряной чаше,  в  которой  она  отдыхала  совершенно  нагая,  подобно
жемчужине, - но на мраморном саркофаге, на котором она лежала совершенно
нагая, точно мертвая. Так ехала она - рыцарь в своих доспехах в  головах
у нее - по Большому каналу.  Но  когда  они  причалили  к  Пиаццетте,  у
которой ждал весь народ, тогда весь  народ  увидел,  что  из  ее  сердца
выступила красная капля.
   Проперция плакала. Клелия вздохнула в блаженной,  сладкой  печали,  -
так объяснил себе это Зибелинд, -  очень  гордая  тем,  что  ей  удалось
своими  легкими,  нежными  прикосновениями,   словечками   и   поцелуями
повергнуть эту женщину-колосса в такое волнение,  что  она  уронила  две
слезинки.

***

   Между тем герцогиня говорила Мортейлю:
   - Посмотрите на Проперцию. Вы  избегаете  делать  это,  вы  прекрасно
знаете: эта полная отчаяния поза, это окаменелое молчание, эти  слезы  -
все это по вашей вине. По крайней мере, вам приписывают вину.
   - Я готов взять ее на себя. Самое худшее - это то...
   - ...что гиган