ее делами, бароном Рущуком...
   - Большое светило среди вас, практичных людей, не правда ли?
   - Необыкновенно выдающийся человек. Столько денег. Столько денег!.. К
сожалению, обращение герцогини невозможно; я принужден был  убедиться  в
этом.  Эта  язычница  недоступна  благодати.  К  тому  же  ее   поместья
конфискованы. Я сознаюсь, что вначале это предубедило меня против нее.
   - Я понимаю вас, сын мой.
   - Но потом я понял, что  именно  конфискация  ее  поместий  открывает
перед нами самые утешительные перспективы, а именно - вернуть  ей  их  и
быть вознагражденными за это.
   - Вернуть их ей? Вы должны объяснить мне этот кунстштюк. Я не обладаю
достаточной гениальностью, чтобы изобрести его самому, но  это  меня  до
некоторой степени интересует.
   - Очень просто.  Далматское  правительство  разгневано  революционной
пропагандой,  которая  велась  именем  герцогини  Асси.  Мы   начнем   с
правительством переговоры о подавлении мятежей.  Все  сведется  к  цепе,
которую оно предложит нам. После успокоения страны правительство  должно
будет  вернуть  имущество  Асси,  оставить  конфискацию  в  силе   будет
невозможно ни в каком случае.  Герцогиня  имеет  слишком  могущественные
связи, ее кредит при дворах больше кредита короля Николая.  Она  получит
все обратно и, конечно, выкажет себя благодарной по отношению к нам.
   - Вознаграждение с двух сторон! Вы сильнее, чем я думал, Тамбурини. Я
только хотел бы еще знать, я нахожу это очень любопытным, как вы думаете
устроить, чтобы мятежи прекратились.
   - Но мне кажется... раз мы их поднимаем, мы можем и прекратить их.
   - Это... Признаюсь, это превышает мою способность предвидения.  Итак,
возбуждаются восстания; далматские епископы, церковь, - скажем: мы...
   - Конечно, скажем: мы.
   - Мы возбуждаем в той  стране  восстание,  затем  идем  к  властям  и
говорим: дайте нам денег, и это прекратится. Хорошо придумано, сын  мой.
И даже, если это не удастся, все же  это  в  высшей  степени  остроумная
штука.
   Кардинал уже вернулся к своим древностям. Но  его  занимал  еще  один
вопрос.
   - Как называют такую остроумную  игру?  Не  вымогательством  ли?  Мне
кажется, что именно так.
   И он взял в руку лупу. Тамбурини искренно возмутился.
   - Вернуть несчастной изгнаннице ее  земные  блага  -  задача,  вполне
достойная церкви.
   - И получить за это вознаграждение.
   - Это не безнравственно.
   - Я ничего и не говорю, милый сын мой.

***

   Кукуру также мало интересовалась грезами герцогини. Винон должна была
разложить свои письменные  принадлежности  и  аккуратно  написать  отчет
далматскому посланнику о ночном свидании под Аркой Менял.
   - Непременно по-французски, моя Винон. Это язык дипломатов.
   - Но, maman, если мы не так хорошо напишем по-французски, они  дадут,
может быть, еще меньше.
   - Еще меньше! Негодяи! Хорошо  правительство,  дающее  бедной  старой
женщине за ее тяжелую работу такое ничтожное вознаграждение! Мы могли бы
вышивать на магазины и зарабатывали бы столько же.
   На начатое  писание  быстро  набросили  рукоделье:  в  комнату  вошла
Лилиан.
   - Не трудитесь, - сказала она. - Я  знала  заранее,  что  вы  сегодня
будете опять заниматься своим грязным ремеслом.
   - Грязным ремеслом? Винон, она сказала: грязном ремеслом?  А  тратить
деньги,  которых  нет,  это  более   чистое   ремесло,   моя   доченька?
Посмотрите-ка на  эту  надменную,  чистую  девственницу.  Эту  зиму  она
заказала четыре костюма для гулянья и не заплатила ни за один!
   - Я живу в хлеву, и, если бы надо было, я питалась бы  только  сыром.
Но я должна на Корсо лежать на шелковых подушках и  не  могу  носить  на
улице одно платье целый месяц. Я не могу этого, я дама.
   - Она дама! Ты слышишь, Винон? А заботится она о том, чтобы ее  милый
платил портнихе? А когда ее мать говорит ей, что нам нужно в нашей семье
второго мужчину для портнихи и кондитера, тогда она почти  забывается  и
становится непочтительна к своей старой матери.
   - Ты опять о Рафаэле Календере! О господи, выдумай что-нибудь  новое.
Это скучно, даже позор может стать скучным.
   Лилиан бросилась на диван; он слабо закряхтел.
   - Господин Рафаэль  Календер,  что  она  имеет  против  него?  Винон,
доченька, ты можешь понять, почему она его не хочет? Господин  Календер,
иностранец из Берлина, богач.  Он  приехал,  чтобы  делать  здесь  дела,
потому что римляне для этого слишком глупы. Теперь он открывает огромное
варьете, приличное, куда могут ходить и семейные  люди.  Это  здесь  еще
никому не приходило в голову  -  зарабатывать  деньги  приличием.  Какой
умный человек!
   - Еврей с лысиной, доходящий мне  до  груди.  Он  и  священник  будут
чередоваться, и один будет отпускать мне грехи, которые я буду совершать
с другими.
   - Вот она уже шутит! Она еще образумится!
   - О, да, maman, будь спокойна, в  конце  концов  я  образумлюсь,  как
всегда. Ты еще толкнешь меня на самые грязные  вещи.  У  тебя  есть  для
этого такой простой секрет: ты повторяешь их мне сотни раз. В первый раз
я считаю их  совершенно  невозможными,  сохраняю  хорошее  настроение  и
смеюсь. В пятидесятый раз  я  плачу,  я  хочу  броситься  в  Тибр  -  из
отвращения. А в сотый я делаю, что ты хочешь - из отвращения.
   Винон посмеивалась про себя. Вдруг она подняла глаза, ее брови, более
темные, чем  волосы,  были  плотно  сдвинуты.  Внимательно  и  вызывающе
смотрела она на сестру. Она сказала:
   - Да, Лилиан, такова ты.
   И она взялась за свое писание.

***

   Бла охотно грезила бы с подругой; но ее возлюбленный  занимал  каждое
ее мгновение. Он часто бывал в плохом настроении.
   - Я проигрываю, проигрываю, проигрываю. Это не всегда было так.
   - Почему же это теперь так, мой Орфео?
   - Кто-то приносит мне несчастье.
   - Как же бедная герцогиня может теперь вредить тебе! Как только ты ее
видишь, ты берешься за свои роговые брелоки и вытягиваешь по направлению
к ней два пальца. Что же она может сделать тебе?
   - Ничего. Это вовсе не она, это другая.
   - Кто же?
   - Ты сама. Ты слишком любишь меня, это приносит несчастье.
   - О небо!
   Она была так поражена, что  потеряла  способность  говорить.  Так  ее
любовь стоила ему жертв! По крайней мере он так думал.
   - Как глубоко я виновата перед ним!
   Она  продала  свои  скромные  драгоценности.  Когда  однажды  она  не
получила денег, которых ждала,  ею  на  мгновение  овладела  слабость  и
возмущение против того тяжелого, что выпало на  ее  долю.  Пизелли  взял
сумму, в которой нуждался, из герцогской кассы.
   - Разве мы педанты? - заявил он. - Ты должна была сделать это прежде,
чем отдать свои бедные ожерелья. Разве не само собой разумеется, что  ты
можешь молча взять у твоей подруги ссуду? Тогда  ваша  дружба  не  очень
многого стоит.
   Ей не понадобилось говорить об  этом  герцогине.  На  следующий  день
деньги были возвращены; Пизелли выиграл. Он стал  выигрывать  постоянно.
Ежедневно брал он деньги из шкатулки и ежедневно  приносил  домой  сумму
втрое большую. Он был  всегда  необыкновенно  милостив  и  величественно
весел. Она дрожала перед будущим и любила его. Это было время прекрасной
гармонии. Орфео подарил ей великолепные брильянты, каких у  нее  никогда
не было.
   - Вот тебе обратно твои драгоценности. Я не мог бы  перенести,  чтобы
ты ради меня терпела какие-нибудь лишения.
   Она  тайком  продала  их  и  выручку   присоединила   к   далматскому
агитационному фонду. Она пережила тяжелые четверть часа, когда созналась
себе, что это искупление.
   - Ты больше никогда не проигрываешь, - сказала она. -  Теперь  ты  не
будешь утверждать, что моя любовь приносит тебе несчастье.
   - Она приносила бы, если бы могла. Но что-то другое действует  против
этого, - таинственно объяснил он. - И притом гораздо более сильное.
   - Что же, мой Орфео?
   Она спрашивала тихо. Ее сладко и  тревожно  волновало  заглядывать  в
глубину его причудливой души. Там все было полно чудес.
   Он заставил себя просить. Наконец, он открыл ей:
   - Мы не педанты. Но  это  факт,  что  ставка,  на  которую  я  играю,
принадлежит не нам. И собственница ничего не знает об этом!  Это  крайне
важно, ты можешь мне верить или нет. Я часто знакомился в игорных  домах
с людьми, относительно которых я был уверен  -  даже  когда  я  не  знал
этого, - что они играют на чужие деньги. Ты понимаешь: маменькины сынки,
взломавшие  письменный  стол  отца,  или  банкиры,  рисковавшие  вкладом
клиента. Ну...
   Он с достоинством остановился перед лакированными ширмами и  поучающе
поднял указательный палец.
   - Ну, эти негодяи выигрывали всегда, - всегда без исключения.
   Вдруг он заметил, что она закрыла глаза и густо покраснела. Бесчестие
стояло перед ней, и у нее  не  было  мужества  посмотреть  ему  в  лицо.
Пизелли искренно расхохотался и обнял ее.
   - Разве я проворовавшийся банкир? Маленькая дурочка! Пока у меня  нет
ордена, ты можешь быть спокойна.
   Она отважилась на просьбу.
   - Ты,  по  крайней  мере,  должен  был  бы  быть  экономнее.  Ты  так
легкомыслен, мой бедный возлюбленный.
   - Я зарабатываю, не правда ли? Кто зарабатывает, имеет право тратить.
   Он сидел на Корсо перед богатыми кафе, положив ногу на ногу и легко и
изящно  наклонив  торс  в  позе  человека,  вытаскивающего  занозу.  Его
окружала толпа элегантных мужчин  и  дам,  и  он  угощал  всех.  Он  был
счастлив и не отказывал себе ни в каком капризе. Две сестры  из  Англии,
разъезжавшие по континенту в поисках приключений и слишком  дорогие  для
иного миллионера - Пизелли не отказал себе и в них. На следующий день он
дал своей подруге подробный отчет, к невыгоде островитянок.
   -  Попадаешься  на  их  желтые  гривы,  долговязые  фигуры  и  на  их
английский язык. Как мы, мужчины, глупы!
   Каждый раз, как он заставлял ее ждать,  она  пользовалась  этим,  как
предлогом, чтобы провести ночь за  работой.  Он  приходил  на  рассвете,
шатаясь и икая, но прекрасный, как мрамор. Она укладывала его, брала его
голову к себе на колени и нежно и благоговейно охраняла сон  бога.  Свет
лампы становился желтым и  угасал.  Солнце  пестрило  исписанные  листы,
покрывавшие стол. Бла, измученная и  озабоченная,  высчитывала,  сколько
она получит за труд этих долгих, лихорадочных часов. Пизелли потягивался
и вскакивал, отлично выспавшись.  В  его  карманах  позвякивали  деньги,
выигранные за ночь; он весело восклицал:
   - Какой весенний день! Сегодня мне опять везет!

***

   Павиц съел за счет Пизелли не один хороший завтрак,  но  он  ел  его,
затерявшись в толпе гостей, как безымянный  прихлебатель.  На  вопрос  о
толстом  господине  в  поношенном  костюме  и  грязной  рубашке  Пизелли
заявлял, что забыл его фамилию. Павиц был углублен в свое  горе,  он  не
замечал, что молодые франты, задев его, вытирали рукав носовым  платком,
или что какая-нибудь важная барышня,  отец  которой  чистил  водосточные
трубы, с гримасой отвращения махала у него под носом букетом ландышей.
   Однажды вечером он находился  в  обществе  парижской  девы  Бланш  де
Кокелико. Рафаэль Календер  пригласил  ее  в  свое  варьете,  почитатели
давали ей ужин. На площадке отлогой лестницы, ведшей  в  обеденный  зал,
возвышалось зеркало, чудесно отшлифованное, в  резной  раме,  окруженной
гирляндой порхающих ангелов. Свет свечей и  все  краски  горели  в  этом
зеркале  ярче,  чем  в  действительности.  Оно   было   словно   обитель
блаженства, которая широко открывалась, сияя и маня: в него нельзя  было
не заглянуть. Каждый, кто проходил мимо, замедлял шаги и подавлял улыбку
удовлетворения, потому, что зеркало показывало ему  только  то,  что  он
любил в себе.
   Трибун подошел к зеркалу рядом с двумя клубменами.  Один  восхищался,
главным образом, своими бакенбардами и узкими  лакированными  ботинками,
другой - своим  новым  фраком.  Павиц  увидел  это  вдруг  прояснившимся
взглядом.
   - Почему же я весь измят и в складках, как будто сплю каждую ночь  на
диване? Чищены ли Сегодня мои башмаки? Когда я был  в  последний  раз  у
парикмахера?
   - Он не может оторваться, - сказала  за  его  спиной  какая-то  дама.
Павиц заметил, что остановился. Он подтянул свои брюки, но они сейчас же
опять спустились; и он поспешно отошел, покраснев.
   Он  ел  с  немым  отчаянием.  К  концу  вечера  Бланш   де   Кокелико
развеселилась и стала его дразнить. Она уверяла, что внутренний край его
шляпы покрыт слоем свиного сала. Она  даже  попробовала  почистить  его,
облив его шампанским.
   Мысли Павица были далеко от дураков, остривших над ним.  Он  думал  о
своей фотографии, когда-то висевшей в витринах в Заре. Кто знает,  может
быть, она висит еще там. Женщины все еще мечтают перед  портретом  героя
свободы, с его благородной красотой. - А я сижу здесь!  -  Вдруг  он  со
страстной отчетливостью вспомнил серебристо-серые панталоны. Он когда-то
во времена своего торжества ездил в них  кататься  в  экипаже  герцогини
Асси.
   Он ушел только тогда, когда было уплачено по счету, и ему  больше  не
давали вина. Затем он отправился в публичный дом. К утру он  вернулся  в
свою  комнату,  на  четвертом  этаже  какого-то  меблированного   отеля,
посещавшегося коммивояжерами. Ему казалось, что он смертельно устал,  но
когда он проходил мимо желтого куска стекла, перед  которым  обыкновенно
причесывался, он вдруг задрожал от ярости. Он грозно обернулся к кому-то
невидимому.
   - Таким меня сделала ты! Злодейка! Ад ждет тебя, будь в этом уверена!
Аристократка! Герцогиням место в аду! Ведь они никогда не страдают!
   - Так играют человеческою жизнью? - крикнул он,  и  его  ненависть  и
страсть  растворились  в  слезах.  Его  мучила  тоска  по  герцогине   и
серебристо-серым панталонам, - двум предметам, утраченным навсегда. Если
бы они оба лежали перед ним, Павиц расплылся бы над  ними  в  бессильном
желании.
   Он не лег в постель, он до утра говорил с герцогиней.
   - Ты - вне законов, потому что ты слишком  зла!  Тебе  можно  сделать
все, что угодно! Дурно? Нет, ничто не дурно, что может повредить тебе!
   После обеда он встретил Пизелли в кафе "Венеция". Он  отозвал  его  в
угол и подал ему вексель герцогини Асси, подписанный полгода тому назад.
Кожа Пизелли потеряла свой блеск, она стала серой.
   "Этот человек принесет мне несчастье", - подумал  он.  Он  тотчас  же
заплатил из своего  кармана  и  начал  при  этом  уже  придумывать,  как
устранить Павица, в случае, если он повторит свою проделку.
   Но Павица ему больше  нечего  было  опасаться.  Трибун  заказал  себе
панталоны, но, когда они очутились у  него  на  стуле,  он  спрятался  в
кровать. Ему было страшно перед ними и перед  своим  поступком.  Теплота
постели смягчила, наконец, его жестокое раскаяние, и он  мог  заплакать.
Он так рыдал, что его живот  так  и  катался  по  постели,  и  простыня,
покрывшая его, ходила волнами. Утренняя заря застала Павица в молитве на
каменных плитах пола.

***

   Сан-Бакко  часто  ходил  взад  и  вперед  по  комнате  герцогини.   С
движениями фехтовальщика,  высоким,  привыкшим  к  команде  голосом,  он
заявлял:
   - Этого Тамбурини я не люблю. Он волк. А уж княгиня Кукуру и ее  дочь
- а! Сущие волчицы!
   - Бедная женщина! - сказала герцогиня.
   - Бедная? О, я думаю, что для всякого женского позора есть  прощение,
только не для волчиц священников.
   - Значит, семья Кукуру проклята?
   - Я так думаю. Затем графиня Бла, она  для  меня  слишком  остроумна.
Доктор Павиц - не знаю, почему он совершенно тупеет.
   - Один слишком умен, другой слишком глуп. Милый друг, вы брюзга.
   Сан-Бакко не умел истолковать своих чувств, но ему было не по себе  в
обществе всех этих людей. Они были ему так же неприятны,  как  некоторые
из его коллег в парламенте: важные светские господа, бесчисленные ордена
которых возвышались, как знамена, над грудой грабежей и беспринципности.
Он не мог уличить  их  ни  в  чем,  и  когда  старый  гарибальдиец,  при
поддержке прямолинейных вояк и наивных философов своей  партии,  однажды
напал на ловких друзей правительства, оказалось, что  он  оклеветал  их,
сделал себя смешным и получил от президента три порицания.
   Как  раз  теперь  он   бурно   требовал   от   страны   и   народного
представительства, чтобы болгарам  пришли  на  помощь  в  их  борьбе  за
независимость, и не только против их угнетателей-турок, но прежде  всего
против русских, их друзей, которые хуже турок. Он расхаживал в  особенно
воинственном настроении, расположенный к насмешливым речам и к бунту.
   - Дела! Откуда только берется общий страх перед делами? Я не  требую,
чтобы их делали, - как  я  могу  этого  требовать?  Но  допустить  их  и
смотреть на них - даже на это ни у кого не  хватает  храбрости:  даже  у
вас, герцогиня! Разве иначе вы отвергли бы мой план,  когда  я  хотел  с
тысячью храбрецов освободить вашу страну?
   Она каждый раз утешала его:
   - Ваш час придет, маркиз, - может быть, он придет. Пока  мои  солдаты
носят не красные рубахи, а черные сутаны. Но я  прошу  вас,  оставайтесь
моим.
   - Я и не  мог  бы  иначе,  даже,  если  бы  хотел,  -  говорил  он  в
заключение, укрощенный, почти робкий, целуя ее руку.
   В Сан-Бакко происходило внутреннее брожение, причины которого он  сам
не понимал. Однако, однажды утром ему все  стало  ясно,  и  в  одном  из
порывов, из которых слагалась его жизнь, он написал своему другу письмо:

   "Герцогиня!
   Я имею честь просить вашей руки.
   Вы скажете, что не подготовлены к этому. Я могу возразить только  то,
что и я до сегодняшнего утра не предвидел этого.
   Мне чудится, что я, как когда-то, борюсь на одной из  гигантских  рек
Южной Америки в качестве пирата на службе у республики  Ла-Плата  против
бразильского императора. Мой корабль проезжает мимо зеленого острова, на
нем стоит одинокий бревенчатый дом, оттуда на свет ясного  утра  выходит
молодая женщина. Я стою у мачты и вижу ее. Я приказываю спустить  паруса
и выхожу на землю. Я прошу молодую женщину с черными волосами быть  моей
и веду ее на свой корабль, и отныне мы боремся бок о бок. Земля, которую
я завоевываю, принадлежит ей.
   Так, герцогиня, как незнакомку, не размышляя, хотел бы я повести  вас
на свой корабль. Наши паруса вздуваются, мы вместе проникаем  в  царство
свободы, о котором вы грезите: наши шпаги предшествуют нам.
   Почему я не делаю вам предложения лично? Мне стыдно, - и я скажу вам,
почему. Я бросаю дело болгар, за которое столько боролся, и весь отдаюсь
делу Далмации. Оно важнее для меня, потому что оно важнее для вас.  И  я
не жду больше вознаграждения, как до сих пор, от богини свободы,  я  жду
его, герцогиня, от вас.
   Богиня  свободы  вознаградила  меня  только  славой.  Я,  завоевавший
народам  столько  свободной  земли,  в  пятьдесят  лет  живу  в   номере
гостиницы. У меня нет даже садика, но я еще никогда не думал об этом.
   Все свои дела я совершал без желания земных выгод.  Только  за  одно,
быть может, последнее, я теперь вдруг жажду всего, и самого прекрасного:
женщины, которую ясное утро явило моему взору на зеленом острове, и  без
которой, мне кажется, я не смогу ехать дальше. Я стал себялюбцем, я пал;
но теперь я, по крайней мере, сознался вам в этом: судите меня.
   Скажите мне, должен ли я остаться и готовиться идти  в  вашу  страну.
Если нет, тогда я немедленно вместе с самыми  самоотверженными  из  моих
земляков отправлюсь в Болгарию.
   И все-таки я всегда буду вашим.
   Сан-Бакко".

   Она ответила:

   "Милый маркиз!
   Вы можете ехать и остаться моим. Последовать за вами я  не  могу.  Мы
слишком похожи друг на друга: разве вы не  видите,  что  мы  оба  смелые
фантазеры?  Я  уже  пыталась  сделать  мою   революцию   так,   как   вы
представляете  себе  ее:  пылко,  открыто  и  насильственно.  Теперь   я
смирилась и предоставляю действовать священникам. Они делают ее, как это
им свойственно, т.е. тайно, медленно и с недовери