очно ясно, как высоко мы стоим, как мы сильны и  незаменимы!  Верь
этому всегда, Нино!
   - Я ухожу, - объявила она. Она  поправила  в  стакане  розы,  которые
принесла, поставила на место стул и взбила подушку на постели Сан-Бакко.
   - Вы балуете нас, герцогиня, - сказал он. - Вы заставите нас  думать,
что мы трое - друзья.
   - А разве это не так?
   "Нет, - подумал  Нино,  -  для  этого  ты  заставляешь  меня  слишком
страдать, Иолла".
   Он страдал оттого, что она  касалась  его  рук,  и  оттого,  что  она
выпустила их; оттого, что она пришла, и оттого, что она уходила.
   - Тогда пойдемте с нами гулять, - сказал он, сильно покраснев.  -  Мы
покажем вам в Венеции многое, чего вы, наверно, не знаете: черные  узкие
дворы, где живет бедный люд, и где вам придется поднимать платье  обеими
руками. Там есть, например, каменный мешок; из него  выглядывает  голова
утопленника, совершенно распухшая, и выплевывает воду.
   - Или наш дворец, - сказал Сан-Бакко.
   - Да, дворец, который мы хотели бы купить, если бы у нас были деньги,
у дяди Сан-Бакко и у меня. Он совсем  развалился  и  погрузился  в  воду
между широкими кирпичными стенами, которые густо заросли кустарником.  В
одном углу находится ветхий балкон с острыми углами и колоннами. Оконные
рамы похожи на луковицы,  на  стене  яркие  резные  каменные  розы  -  и
верблюд; его ведет маленький турок. Что это за турок, Иолла! Ты ведь  не
думаешь, что это был обыкновенный человек. О, в  этом  доме  происходили
странные вещи.
   - Конечно, - подтвердил Сан-Бакко. - Нино рассказал мне о  них,  и  я
поверил в них так же добросовестно,  как  он  верит  в  мои  похождения.
Взрослые делают вежливые лица,  когда  я  говорю  о  себе.  Времена  так
переменились; теперь считают  едва  возможным,  что  существовали  такие
жизни,  как  моя.  Только  с  мальчиками,  которые  еще   не   научились
сомневаться, - я среди своих.
   - Вот так мысль! - сказал он затем, тихо смеясь. - Вот вам  результат
того, что уже неделю  я  не  двигаюсь.  Но  разве  я  в  самом  деле  не
принадлежу к мальчикам, раз я не сумел употребить парламентские каникулы
на что-нибудь лучшее. При  встрече  коллеги  будут  трясти  мне  руки  и
поздравлять с геройским подвигом, а в буфете  смеяться  надо  мной.  Эти
буржуи знают, какую борьбу с ветряными мельницами я веду. Они так  тесно
связали угнетение и  эксплуатацию  с  свободой  и  справедливостью,  что
нельзя достичь первых, не убив вторых. Я хотел бы вернуть  своих  добрых
старых тиранов. Они лицемерили меньше, они были более честными  плутами.
Теперь я почти не в состоянии любить обманутый народ.  Он  стал  слишком
трусливым, а я слишком бессильным.  Я  стыжусь  перед  ним  и  за  него.
Совесть мучит меня, когда он выкрикивает мое имя, как раньше там, внизу.
Я хотел бы, чтобы он привлек меня к ответственности...
   - Выздоравливайте! Все великое, что мы в состоянии чувствовать...
   - Наше, - закончил он. Его глаза засверкали.
   Когда она ушла, они молча посмотрели друг на друга.
   - Я все время был необыкновенно счастлив, - заликовал вдруг мальчик.
   - Мы счастливы и теперь, - сказал Сан-Бакко.
   - Конечно.
   И Нино перепрыгнул через стул. Каким счастьем  было  даже  страдание!
Пока она была здесь, каждая мысль поднималась выше и окрашивалась  ярче,
каждое чувство волновало горестнее или сладостнее. Это едва  можно  было
понять.

***

   В своей гондоле она приказала, не задумываясь:
   - Кампо Сан-Поло.
   Она вошла в большую парадную мастерскую, совершенно не  зная  за  чем
пришла. Ей сказали, что маэстро один. Как только докладывали  о  приходе
герцогини, Якобус тайком поспешно отпускал через заднюю дверь всех своих
посетителей. Она застала его перед мольбертом, погруженного в работу.
   - Это прекрасно, - сказала она.
   - Эта картина стоит пятнадцать тысяч франков, это самое прекрасное  в
ней.
   - Но я чувствую ее.
   Он посмотрел на нее.
   - Ах, вот как. Сегодня вы были бы способны чувствовать всякую  мазню.
Вы полны счастья и доброты. Откуда это вы?
   - Не будьте ревнивы, мой милый. Вы видите, я расположена к вам.
   На его лице выразилось недоверие и желание.
   - Так расположены, как я этого хочу - навряд ли.
   - Почти так. Оставим более точное определение.
   Он багрово покраснел.
   Она открыла объятия. Медленно и спокойно вошла своими мелкими шажками
маленькая Линда. Герцогиня обняла девочку, опустилась  на  колени  подле
нее, гладила ее руки, прижалась щекой к жесткой  серебряной  вышивке  ее
холодного, тяжелого платья.
   - Я люблю тебя, маленькая Линда, - сказала она  и  подумала:  "Потому
что ты его дитя!.. Это он тот человек,  у  которого  такие  же  короткие
красные губы как у Нино, и которому я подала венок  вместо  того,  чтобы
надеть его мальчику. Сан-Бакко может любить даже в семьдесят  лет;  Нино
дрожит от стремления к красивой жизни. Они оба немного смешны, я знаю  -
старик, напыщенный и весь  перевязанный,  мальчик,  слабый  и  такой  же
напыщенный. Как  я  люблю  их!  Какою  нежностью  проникаюсь  я  под  их
обожающими взглядами!  Потом  я  иду  и  говорю  этому  Якобусу,  что  я
расположена к нему. Он этого не заслуживает, но..." - "И к тебе тоже", -
повторила она громко, крепче прижимая к себе  маленькую  Линду.  Девочка
смотрела на коленопреклоненную непонимающим, холодным взглядом.
   - Не шевелитесь! - крикнул художник. - Одну секунду! Вот оно!
   Он схватил уголь; в то же мгновение она точно застыла. Она  смотрела,
как он с бурным  ожесточением  набрасывал  на  полотно  застывшую  форму
чувства, которое уже исчезло.
   - Это опять удалось мне, - сказал он со вздохом  и  сейчас  же  начал
писать. Она смотрела на картину; только теперь она узнала от  него,  что
пережила момент скорби. Ее темная голова со страстной тоской прижималась
к неподвижному, искусственному созданию из серебра и перламутра.
   - Герцогиня Асси и Линда Гальм, -  это  будет  одной  из  моих  самых
популярных вещей, - уверял Якобус. - На фотографии с нее будет  огромный
спрос, в художественном обороте она будет называться просто "Герцогиня и
Линда"... Я горжусь этим, герцогиня, но не гордитесь ли и вы немножко?
   - Тем, что вы делаете меня  знаменитой?  Вы  придаете  этому  слишком
большое значение, мой милый. Я была знаменита своими  причудами,  прежде
чем стала знаменита своими картинами. Прежде меня называли  политической
авантюристкой, теперь -  поклонницей  искусства,  -  а  как  меня  будут
называть впоследствии, не знаете ни вы, ни я. Вы совершенно неповинны во
всем этом. Я просто живу, и все совершается, как должно.
   - Значит, вы не обязаны мне решительно ничем, герцогиня? В самом деле
ничем? Что я сосредоточил все свое искусство на вас, не обязывает вас ни
к чему? Что я сделал свою жизнь односторонней и свое искусство тоже...
   - Ограниченным и сильным. Если бы вы не рисовали "Герцогини и Линды",
как большой художник, вы рисовали бы всевозможные вещи, но в стиле  всех
остальных.
   - У вас находятся доказательства, потому что вы холодны. Но для  меня
вы сделались роком, и когда-нибудь вы выплатите мне мой долг. Я жду.
   - Утешьтесь. Вы ждете не напрасно. Каждый, кто  способен  к  сильному
чувству,  будет  когда-нибудь  услышан.   Не   существует   желанных   и
отверженных: только любитель самоистязаний хотел заставить меня поверить
этому. Не надеется на любовь только тот, кто сам не умеет  любить...  Но
кто говорит вам, что именно я буду любить вас? Я ваш рок, прекрасно; это
меня нисколько не трогает, как не трогало вас, когда голос Лоны Сбригати
приобрел трагический тембр.
   - Это нечестно! - воскликнул  он,  искренне  возмущенный,  и  положил
кисть. - Вы чувствуете себя неуверенной, -  говорил  он,  -  поэтому  вы
поступаете нечестно. Лона Сбригати, говорите вы, приобрела талант  из-за
меня, вы  же,  герцогиня,  убиваете  мои  лучшие  творения,  потому  что
отвергаете мою любовь. И вы живете для искусства!..
   - Вы своенравны, как ребенок!
   Она покачала головой.
   - Клелия Мортейль не получает  от  вас  ни  таланта,  ни  любви.  Она
навязала себя вам, говорите вы, но вы же взяли  ее.  Вы  берете  слишком
много, друг, и требуете еще больше. Ваша жена тоже...
   - Моя  жена  счастлива!  -  с  горячностью  воскликнул  он.  -  Очень
счастлива!
   - Я не знаю ничего о вашей жене. Но я  не  доверяю  счастью,  которое
исходит от вас.
   - Это верно... Между мной  и  моей  женой  не  все  в  порядке...  Мы
разошлись, - но я объясняю вам, почему. Во-первых, жена художника должна
быть  ограничена,  должна  быть  способна  верить   в   откровение.   Ее
откровением должен быть ее муж. Моя же жена любила поучать;  она  хотела
"работать со мной". Я заметил это еще перед свадьбой и испугался. Но она
любила меня такой невыразимой, прямо-таки болезненной любовью,  а  я  не
так силен, как вы думаете. Я женился на ней. Но вскоре после  свадьбы  у
нее выпали почти все волосы. Тогда все было кончено.
   - Все было кончено?
   - Я могу побороть все, но не физическое отвращение.
   - Из-за редких волос вы отталкиваете женщину?
   - Редкие волосы! Вы не знаете, какую отвратительную вещь вы говорите.
Густые длинные волосы для меня символ пола женщины, ее  власть  сверкает
диадемой в  длинных  косах.  Женщина  с  редкими  волосами  -  бесполое,
отталкивающее существо. Я не хочу ее ни в своей спальне, ни на  полотне.
Я рисую истерию и бессильный порок, я рисую зеленоватые распухшие  глаза
и развратный лоб какой-нибудь фрау Пимбуш из Берлина, но  никогда  я  не
буду рисовать редких волос!
   Он был вне себя.
   - Ведь это своего рода безумие, - сказала она, пожимая плечами. Но ей
было почти страшно.
   "Так вот почему он терпит Клелию, - думала она. - Потому  что  у  нее
прекрасные густые волосы... И если ее  прическа  когда-нибудь  покажется
ему недостаточно мягкой и глубокой, чтобы запечатлеть  на  ней  холодный
поцелуй..."
   - Никогда! - повторил он, напыжившись. - Неужели вы  думаете,  что  я
мог бы работать под взорами женщины, которая физически оскорбляет  меня?
Перед кем у меня больше обязанностей - перед каким-то существом, которое
вторглось в мою жизнь, - или перед искусством?.. Кто  же  признает  меня
правым, если не герцогиня Асси?
   Он подошел ближе и доверчиво и вкрадчиво понизил голос.
   - Не считайте меня слишком жестокосердным. Эта женщина в  самом  деле
не несчастна, ведь она может любить меня. Она может  писать  мне,  может
всюду говорить обо мне. С газетами, в которых  помещены  снимки  с  моих
картин, она бегает из одной гостиной в другую.  На  моих  выставках  она
продает билеты. Она всем надоедает  мною,  у  нее  мания  ставить  живые
картины по моим произведениям.
   - Эта женщина трогательна, я хотела бы знать ее.
   - Гм... Она выигрывает на расстоянии. Но она счастлива, поверьте мне,
ведь она любит меня такой невыразимой, почти болезненной любовью.
   - Да, пожалуй, счастливее нас обоих, - сказала  герцогиня,  не  успев
обдумать свои слова.
   Он смотрел на нее, оцепенев.
   - Совершенно верно, - счастливее нас.
   И, вдруг развеселившись:
   - Но я еще получу свое! Послушай, Линда, она еще выплатит мне то, что
я должен получить.
   Он осыпал изумленную девочку бурными поцелуями.
   В то же мгновение на порог ступила чья-то нога; и  очень  бледный,  с
поднятой головой и  легкой  улыбкой  выражавшей  смесь  растерянности  и
презрения, появился Нино.
   - Здорово, мой милый мальчик! - воскликнул Якобус.
   Мальчик поцеловал герцогине руку, не глядя на нее.
   - О, я пришел только -  только  взять  урок,  -  холодно  сказал  он,
подходя к окну.
   Герцогиня вдруг пожалела обо всем, что успела сказать в эти  полчаса.
Она не понимала больше, как могла сидеть здесь.
   "Я изменила ему, - думала она. - Это ребячество, но это верно".
   Она рассматривала профиль мальчика и вместе с ним обвиняла и осуждала
себя. Она с горечью чувствовала, что изменила ему, ему  и  его  большому
другу, подобно обыкновенной женщине, какой она не была в его  душе.  Она
была любимой далью, сказочной целью, где среди серебряной паутины месяца
и звона арф,  над  сверкающими  террасами  и  черно-голубыми  кипарисами
высоко взлетало невозможное чувство, высокая, как небо,  струя,  никогда
не падавшая назад.
   Якобус принес  какой-то  рисунок,  вставил  его  в  рамку  и,  отойдя
немного, стал испытующе рассматривать.
   - Посмотрите-ка, что  сделал  этот  малый!  Что  ж,  сегодня  молодой
маэстро не соизволит бросить на это взгляда?
   Он обнял Нино за шею, любовно, как старший брат. Мальчик  терпел  это
прикосновение, высоко подняв плечи. Он дал подтолкнуть себя к мольберту.
Вдруг он выпрямился.
   - Это не мое, - сказал он тихо и решительно.
   - Что это он болтает? Это не его?
   - Это не мое. Вы исправили это.
   - Исправил - исправил... Ведь я твой учитель...
   - Не только исправили. То, что я сделал, вообще никуда не годилось.
   Его взгляд оторвался от рисунка, коснулся  сначала  художника,  затем
упал на лицо герцогини, тяжелый и печальный. Они оба испугались и отвели
глаза.
   "Он догадывается, - сказала она себе.  -  Он  догадывается  о  вещах,
которых не знаю я сама. И которых не хочу  знать",  -  прибавила  она  в
немом возмущении. Она встала.
   Якобус не знал, что ответить Нино. Неожиданно, на мгновение, он понял
ясно все, что произошло и что сделал он сам.
   - Он прав, этот мальчик, я вбиваю ему  в  голову,  что  у  него  есть
талант. Я хочу сделать его своим другом, потому что герцогиня любит его.
Поэтому я обнимаю его и  показываюсь  ей  вместе  с  ним.  Нечто  от  ее
благоволения  падает  и  на  меня.  И  ведь  он   только   мальчик.   Он
домогается... для меня.
   - Нино, теперь рисовать! Рисовать теперь!  -  крикнул  он,  подхватив
мальчика и кружась с ним по комнате.
   "Ба! - подумал  он.  -  Он  не  имеет  понятия  обо  всем  этом.  Это
глупости"...
   И он сейчас же забыл об этом.
   Нино разложил на столе свою работу; он молча рисовал, нагнувшись  над
ней. "Ах, Иолла, Иолла", - звучало в его душе.  Сердце  у  него  болело.
"Ах, если бы я не пришел, все было бы так, как раньше,  всего  час  тому
назад, в нашей комнате... Я не знаю, что произошло  с  тех  пор.  Что-то
ужасное, но я не понимаю, что  именно"...  И  где-то  внутри,  из  самой
глубины его страдания, коварно поднималось желание: "О, Иолла, если бы я
совсем не любил тебя"...
   "Нет, нет! - крикнул он себе. - Я буду любить тебя до  самой  смерти.
Но  этого  человека  я  ненавижу  вместе  с  его  театральным   атласным
камзолом".
   Якобус заглянул ему через плечо.
   - Да ты делаешь успехи!  Герцогиня,  посмотрите-ка...  дело  начинает
идти на лад. Теперь  уже  нечего  сомневаться,  что-нибудь  из  него  да
выйдет!
   Он  болтал  от  радости.  Успехи  его  ученика  веселили   его,   как
неожиданное оправдание.
   - Что же ей еще нужно, Нино, этой герцогине! Мало того, что я  сам  в
угоду ей стал большим художником,  -  каждый  делает,  что  может...  Но
теперь я сделаю художника и из тебя, чтобы впоследствии, когда мои  руки
начнут  дрожать,  был  кто-нибудь,  кто  следил  бы  за  ее  красотой  и
прославлял ее. Правда,  я  верный  слуга,  Нино?  Как  ты  думаешь,  она
выплатит мне когда-нибудь мой долг, наша герцогиня?
   Мальчик поднял глаза.
   - Этого я не знаю, это ваше дело, - дерзко сказал он. Он думал:
   "Когда дядя Сан-Бакко ненавидит кого-нибудь,  он  дает  ему  заметить
это. Дольше так не может идти".
   - Я хотел вам сказать, что с  меня  довольно  рисовать.  Я  не  делаю
никаких успехов, вы только так говорите. Я никогда больше  не  приду.  Я
вообще не хочу быть художником.
   - Что такое? Я ничего не слышал. Значит, ты ничего не сказал.
   - Нино, - сказала герцогиня, - а ты думаешь  о  том,  что  твоя  мать
лежит дома, что она больна и не должна ничего знать об этом? О том,  что
ты хочешь отказаться от искусства?
   Она просила; он слышал это. Он слышал также, что она прибегла к имени
его матери, чтобы просить для себя самой.
   - Ах, вы, с вашим искусством! - произнес он медленно, страдальчески и
упрямо, не поднимая глаз от земли.
   - Ты хотел бы лучше воевать, я знаю, - совершать  великие  подвиги  и
переживать необыкновенные вещи. Но пойми, что все  это  дает  искусство,
что теперь все это дает почти только искусство. Посмотри,  даже  одеяние
великих времен, - кто носит его теперь. Художники.
   Мальчик  бегло,  не  поднимая  головы,  оглядел  своего   врага.   "Я
невероятно невоспитан", - подумал он, - "но это должно  быть",  -  и  он
презрительно фыркнул.
   - Я тебе не нравлюсь? - спросил Якобус.
   - Тогда, - прибавила герцогиня, - у художников была  причина  бояться
друг друга. Они носили за работой мечи.
   - А очки? - спросил Нино. - Вот видите, одно не подходит к другому.
   Якобус покраснел и отошел в сторону.
   - Пойдем, моя Линда, уйдем потихоньку. Нам стыдно.
   - И ему, в самом деле, стыдно! - воскликнула герцогиня,  смеясь.  Она
была благодарна обоим за эту откровенную перебранку. Она отогнула обеими
руками голову мальчика назад, так что он  должен  был  посмотреть  ей  в
глаза.
   - Посмотри-ка, ведь он тоже мальчишка - как  ты.  Поэтому  ты  можешь
обидеть его тем, что он носит очки. Что вы за мальчуганы!
   Мальчик повернулся к художнику и сказал громко и дрожа.
   - Простите меня, пожалуйста! - Тебя, Иолла,  я  обидел  еще  гораздо,
гораздо больше. Ах, ты даже не можешь знать, как.
   Он  вдруг  почувствовал  себя  размягченным,  неспособным   заставить
страдать человека и счастливым своей слабостью.  Рука  его  возлюбленной
еще лежала на ею лбу, он совершенно не чувствовал  ее,  так  легка  была
она. В своем  смятении  он  готов  был  думать,  что  там  сидит  белая,
волшебная голубка.
   - Иолла! - прошептал он, закрывая глаза.
   - Значит, опять друзья? - спросил Якобус, протягивая Нино руку.
   - Да, - ответил мальчик тихо и покорно.
   Якобус обхватил рукой его шею и запрыгал с ним по комнате.
   - Рисовать нам уже не придется. Уже темно.
   Он поймал Нино и  заставил  его  прыгать,  как  собачонку.  С  ним  и
игрушечным паяцом он  разыграл  перед  герцогиней  целую  комедию.  Нино
проявил большую ловкость; он думал:  "Она  молчит?  Она  думает,  что  я
недоволен?" Он громко и сердечно рассмеялся ей в лицо,  и  она  ответила
тем же.
   Якобус, наконец, остановился, упираясь  рукой  в  бедро  и  грациозно
изогнув ногу; кудри его растрепались. Он  глубоко  перевел  дыхание.  Он
чувствовал себя молодым; он чувствовал: "Отроческие  прелести  стройного
Нино будет все засчитаны в мою пользу. Герцогиня видит только меня".
   - Нино! - воскликнул он, обезумев от торжества.  -  Герцогиня  теперь
настроена милостиво, я вижу это. Поди к ней  и  попроси  ее,  чтобы  она
выплатила мне мой долг! Пойдешь?
   - Что за ребяческое упорство! - пробормотала герцогиня.
   "Еще и это", - сказал про себя мальчик. Он опять  на  секунду  закрыл
глаза. Бледный, в упоении самопожертвования, подошел он к ней.  Он  взял
ее руку; его губы, его дыхание, его ресницы ласкали ее.
   - Отдай господину Якобусу его долг! - твердо сказал он.
   - Этого ты не должен был говорить.
   Она обернулась и увидела у двери Клелию Мортейль.
   - И вы здесь? - воскликнул Якобус. - Это чудесно. Мы как раз  играем.
Будем веселы!
   - Я очень  рада.  Продолжайте  свою  игру,  -  медленно  и  беззвучно
ответила Клелия. Она села спиной к окну. Все  вдруг  замолчали.  Сумерки
сгущались. Якобус принужденно сказал:
   - Синьора Клелия, мы видим только ваш силуэт, - и в нем  есть  что-то
странно жуткое.
   Ее голова задвигалась легкими толчками.
   - Что с вами? Вы без шляпы? Вы были в церкви? Вы идете в концерт?
   Ответа не било.
   Маленькая Линда прижалась к отцу, Нино стоял в ожидании.
   - Ах, ты, Нино Свентателло! - громко и весело крикнул Якобус.  -  Для
игры слишком темно. Я расскажу тебе сказку.
   Он привлек девочку и мальчика к себе и усадил их по