все-таки, Виоланта, верь моей честности!
   Она начала и запнулась.
   - Уже? - пробормотала она. - Он здесь. Ты видишь его?
   В  глубине  сада  прохаживался,  вихляя  бедрами,  господин  в  белом
фланелевом костюме. Сделав пять-шесть шагов, он останавливался  и  топал
ногой. Его тросточка со свистом  прорезывала  воздух,  сбивая  справа  и
слева цветы на клумбах: красные  чашечки  гелиоса  носились  вокруг  его
головы. Статуя Флоры, заграждавшая дорожку, получила такой толчок от его
элегантного плеча, что зашаталась на своей подставке. Увидев  герцогиню,
Пизелли  подбежал,  грациозно  поклонился  и  самодовольно  и  милостиво
улыбнулся, выпятив свою выпуклую, туго обтянутую грудь.
   - Вот и я, - повторял он. - Герцогиня, я позвонил себе эту вольность.
Зачем ваша светлость увезли от меня моего  дорогого  друга?  Я,  бедный,
совсем осиротел.
   Герцогиня оставила их одних. Пизелли иронически расшаркался.
   - Да, да, дорогой друг! Сюда, в тихую  деревню,  приходится,  значит,
отправляться, чтобы поймать вас.  Птичка  улетела,  и  едва  можно  было
узнать, куда. Я еще вовремя поспел, она еще не проболталась?  Но  теперь
прогулке конец.
   Она опустила голову.  Вдруг  она  почувствовала  на  своей  руке  его
судорожно сжатый кулак.
   Она видела, как выступила жила на его лбу, и  каким  диким  стал  его
взгляд.  Его  кадык,  вздувшийся  вместе  со  всеми  шейными  мускулами,
показался ей ужасным и чарующим. Он свистящим шепотом приказал:
   - Идем! Мой экипаж ждет. Ты поедешь домой, будешь слушаться, работать
и молчать, негодяйка!
   Из дому вышел  лакей:  герцогиня  просила  пожаловать  к  столу.  Они
последовали за ним.
   - Это тебе не поможет, - шептал он  сзади  у  ее  шеи.  -  Мы  поедем
сегодня же ночью. То, чего ты заслуживаешь, ты получишь.
   Она беззвучно молила:
   - Завтра утром, прошу тебя!
   Он пожал плечами.
   После  обеда  они  молчаливо  сидели  за  чаем.  Мягкая  ночь  словно
приглашала медленно и глубоко дышать и так  же  жить  -  тихой,  тонкой,
доброй жизнью. Герцогиня мечтала о Венеции и о дворце, обвеянном  такими
ночами. Пизелли тщетно показывал  ей  свое  тело  во  всех  поворотах  и
положениях. Бла непринужденно повторяла:
   - Серьезно, Виоланта, мы должны сейчас ехать.
   - Но почему?
   - Я скажу тебе...  Орфео  приехал  по  поручению  главного  редактора
Трибуны... Два редактора заболели, несколько в отпуску...  Я  нужна  для
важного дела...
   - Ты прощаешь,  Виоланта?  -  уезжая  спросила  она,  бросая  на  нее
необыкновенно глубокий взгляд.
   Парочка молча ехала под дубами; с их верхушек сочился лунный свет. Он
погружался, словно серебристая девичья душа,  в  мягко  прислушивающееся
озеро. Большие звезды пронизывали  мрак  своим  сиянием,  большие  плоды
пропитывали его ароматом. Пизелли  чувствовал  себя  тяжко  оскорбленным
невниманием герцогини.
   "Прежде, - думал он, - она просила меня прислониться к камину и  дать
смотреть на себя. А теперь, когда я так изящен и любим всеми  женщинами,
я уже не кажусь ей достаточно прекрасным. Ха-ха, я  рад,  что  ее  касса
пуста и что вот эта боится. Какая из этих  двух  женщин  мне  собственно
ненавистнее?"
   Альбано лежал за ними, кучер  был  пьян;  Пизелли  убедился,  что  он
задремал. Он пыхтел, беспомощный от бешенства.
   - Эй, ты! - вдруг крикнул он, и его элегантное  плечо  толкнуло  Бла,
как раньше Флору. Она медленно отвернулась; он крикнул:  -  Ты  думаешь,
что это уже все?
   - Нет, этого я не думаю.
   Она покорно глядела на мрамор его лица, несокрушимо благородный  даже
в ярости. Он ломал ей кисти рук.
   - Ты хотела сказать это,  сука!  Если  бы  мне  не  повезло  и  я  не
предупредил тебя, ты предала бы меня.
   - Никогда! Никогда! - задыхалась она, и ей стало холодно  при  мысли,
что она все-таки чуть не сделала этого.
   -  Заставить  простить  себе  пустую  кассу,  разыграть  пай-девочку,
немножко поплакать, а меня тихонько стряхнуть, отречься от  меня:  этого
хотела ты. Дура, ты думала, что можешь  провести  меня!  Что,  поймал  я
тебя?
   Пытка обессиливала ее, она опять попробовала отвернуться.  Он  тотчас
же выпустил ее руки и схватил ее сзади за шею. Он давил долго и с силой,
совершенно вне себя от ее  покорности  и  молчания.  Вдруг  лунный  свет
скользнул по ее профилю: он был совершенно синий  Он  разжал  руки;  она
упала в угол, почти без сознания. "Фуй, предательница!" - крикнул он. Он
набрал  слюны  и  плюнул  своей  возлюбленной  в  лоб.  После  этого  он
почувствовал приятное удовлетворение и закурил  папиросу.  Наконец,  она
заговорила едва слышно, еще с трудом дыша:
   - Почему ты не покончишь со мной! Будь милосерд!
   И так как он насмешливо молчал, она прибавила:
   - Разве ты не видишь, что я люблю тебя?
   Он передразнил ее прерывающийся шепот:
   - Ведь я принадлежу тебе! Разве ты не  чувствовала  только  что  моих
объятий? Будь счастлива, мое сокровище!
   - Ты принадлежишь мне! - сказала она явственнее. - Я не была бы  даже
счастлива этим. Я должна принадлежать тебе: я жажду погибнуть от тебя, -
понимаешь  ли  ты  это?  Я  хотела  бы  принести  тебе  себя  в   жертву
бесповоротно, так, чтобы от меня ничего не осталось. Я с  отчанием  ищу,
что у меня еще  есть,  чтобы  дать  это  тебе,  чтобы  еще  раз  ощутить
сладострастие жертвы. Но уже все твое. Мою душу ты истрепал  совершенно,
так что для второй жизни от нее уже ничего не осталось.  Убей  теперь  и
остаток моего тела! Моя жизнь была твоей, возьми теперь и мою смерть!
   Он с усмешкой пожал плечами.  Бла  плакала,  глядя  широко  открытыми
глазами на белое от луны поле. Над ним мчались облака, точно сонм теней.
Камни старой дороги дребезжали как будто от  множества  шагов;  а  у  ее
краев перед черными массами разрушенных  могил  возвышались  неподвижные
фронтисписы с масками своих обитателей,  застывшими  и  бесчувственными.
Бла не видела ни одной из них, она  не  осмеливалась  пошевелиться.  Она
чувствовала, как  отделяется  слюна  от  ее  лба;  через  мгновение  она
достигла глаза. Она страшилась этой ночи и ее неумолимости  и  стыдилась
ее.

***

   В октябре герцогиня вернулась  в  свою  виллу  на  Монте-Челио.  Были
душные, дождливые дни; она задыхалась в комнатках, где затхлые  стены  и
темная тихая мебель пахли ладаном.  Виноградник  замыкала,  как  всегда,
красная завеса, но она не чувствовала больше прелести этого уголка.  Она
вернулась, с ветром и солнцем утра в глазах и волосах,  в  спальню,  еще
полную снов прошедшей ночи. Ей хотелось распахнуть все окна.
   Явился  Павиц,  только  что  выкупавшийся  в  воздухе   погребка   на
Трастевере, где его приверженцы окружали его романтикой, и  рассказал  о
новом подъеме духа среди далматских патриотов.  Приближался  решительный
момент. Монсиньор Тамбурини подтвердил это. Низшее духовенство на родине
герцогини исполнило  свой  долг;  народ  стал  фанатичен,  как  никогда.
Могущественные  монашеские  ордена,  соблазненные  обещаниями  от  имени
герцогини  Асси,  поддерживали  везде   пламя.   Предстояла   невиданная
революция: монашеская революция.  Династия  Кобургов  погибла,  и  барон
Рущук, которого она в  своем  безвыходном  положении  сделала  министром
финансов,  предлагал  свои  услуги  герцогине.  Тамбурини   показал   ей
шифрованные  депеши,  а  Сан-Бакко,  поднявший  голову  еще  выше,   чем
когда-либо  со  времени  своего   победоносного   похода   в   Болгарию,
комментировал их жестами фехтовальщика и словами  из  сверкающей  стали.
Она любила его  за  его  осанку,  полную  силы  и  напряжения,  за  туго
натянутую линию его выставленной вперед правой ноги, за его руки, нервно
скрещенные на груди,  за  гордый  трепет  рыжей  бородки,  за  сверкание
бирюзовых глаз и вихры белоснежных волос над узким, высоким лбом. Но она
не знала, что ответить ему. Она написала художнику Якобусу  Гальму.  Она
просила его прислать копию Паллады Боттичелли в отель Виндзор,  где  она
будет жить некоторое время. Она  назначила  ему  час,  когда  хотела  бы
поговорить с ним об известном предложении.
   Двадцать второго воздух над старой Кампаньей был прозрачен,  редок  и
весь пронизан  золотом.  Дул  северный  ветер.  У  могильного  памятника
Цецилии Метеллы сошлись охотники на лисиц.  Восемь  или  десять  молодых
людей, упираясь одной рукой в талию, охваченную красным  фраком,  или  в
бедро, туго обтянутое белой кожей,  гарцевали  на  своих  лошадях  перед
герцогиней Асси. Она держалась в тени  средневековой  церкви,  развалины
которой жидко и призрачно выделялись своими зубцами рядом  с  круглой  и
крепкой, застрахованной от времени, могилой язычницы.
   Со стороны города по  выбитой  мостовой  большой  дороги  ехал  рысью
кто-то, - одинокий,  толстый  охотник,  похожий  на  Силена,  красный  и
трясущийся! Он подъехал.
   - Вы здесь, доктор? - спросила герцогиня.
   Павиц хотел поклониться, но не мог выпустить поводьев из  рук.  Шляпа
съехала ему на затылок; его лоб теперь совершенно  облысел.  Он  сообщил
без всякого перехода, одержимый своей идеей:
   - Сейчас здесь будет Делла Пергола. Я обогнал его.
   - Чтобы сказать мне это, вы отважились сесть на лошадь?
   - Ваша светлость, что такое лошадь для такого человека, как я?
   Он собрался с духом.
   - Когда-то я отважился подняться на хребет  волн  народной  бури  для
вас, герцогиня. Потом на судно, опять для вас, и это  стоило  мне  моего
ребенка, которого я очень любил. Наконец, я пошел в изгнание и  душевную
пустыню - для вас. И вы удивляетесь, видя меня на спине  жалкой  лошади?
Ведь и это для вас...
   Он  закончил  взволнованно,  но  безнадежно.  Она  сказала  с   явным
благоволением:
   - Послушайте, а ведь у вас есть мужество!
   Она удивилась. Фигура Павица предстала перед ней,  точно  из  глубины
времен. Он  принадлежал  к  периоду  жизни,  который  она  закончила,  и
сегодня, в светлое ветреное утро  ее  юного  дня,  не  воскрешал  в  ней
никаких знакомых ощущений. Она  вспомнила,  что  презирала  его.  Но  та
страсть, которая заставляла ее презирать его, погасла;  Павиц  сам  умер
вместе с ней, - и призрак мог приблизиться к ней только потому, что  она
случайно стояла в тени развалин готической церкви.
   - Мужество? - повторил трибун. - Я должен все-таки предостеречь  вас,
герцогиня, от этого Делла Пергола...
   - Но ведь это похоже на безумие, мой милый. Вы  предостерегаете  меня
каждый раз, как меня видите. Что с вами?
   Он чуть не крикнул: - Я схожу с ума от ревности! -  Это  возбуждающее
утро и нервная, похотливая пляска лошади вызвали наружу все то,  что  он
уже много недель осторожно и тяжело носил в себе:  весь  котел  страстей
взорвался.  Страх  перед  запоздалым  преемником  в  милостях  герцогини
помолодил Павица. Он еще раз обезумел от стремления действовать,  как  в
пору своего величия, когда хотел сделать свободным целый  народ,  потому
что, в бытность его студентом в Падуе,  на  него,  как  на  угнетенного,
смотрели через плечо.
   - Делла Пергола не будет обладать ею, - ежедневно уверял он  себя.  -
Никогда!
   Чтобы  помешать  герцогине  сделать  журналиста   счастливым,   Павиц
чувствовал себя готовым на все, на беззаконие и на сверхчеловеческое. Он
преследовал Делла  Пергола,  который  избегал  его.  При  каждом  выходе
журналист встречал  на  каком-нибудь  углу  жирную,  запыленную  фигуру,
которая кралась  за  ним,  терпеливая  и  неизбежная.  Она  шептала  ему
таинственные предостережения, знала вещи, которых не  мог  знать  никто,
отказывалась  дать  объяснения  и  исчезала,  оставляя  в  своей  жертве
предчувствия, полные  неясного  ужаса.  У  Павица  были  шпионы  в  доме
герцогини,  он  знал  каждый  ее  шаг  и  каждое  слово,   которым   она
обменивалась с  Делла  Пергола.  Сегодня  грозил  наступить  решительный
момент: Павиц знал это и стал  между  ними.  Он  прибег  к  целому  ряду
хитростей, чтобы добиться от принца Маффа, своего  бывшего  товарища  по
клубу, приглашения на охоту. Ему не давала покоя одна мысль:
   - Она  видела  меня  трусом,  один  единственный  раз,  тогда,  когда
закололи крестьянина. С тех пор я был мертв и  уничтожен.  Но  теперь...
кто знает... быть может, я воскресну.
   Он сказал, трепеща от тихой решимости:
   - Этот Делла Пергола не тот, кем вы его  считаете.  Он  осрамит  вас,
герцогиня, он унизит ваше дело, и, в конце концов, предаст и его, и вас.
   - Объясните мне это.
   - Вы позволяете мне говорить открыто - мне, старому, честному  слуге?
Благодарю вас, ваша светлость. Так знайте же,  что  этот  человек  давно
рассказал мне все, что решено между вами. Он отвратительно хвастлив;  он
жаждет женщины только для того, чтобы заговорить с  ней  на  "ты"  перед
своими ста тысячью читателей. Если бы он  когда-либо  обладал  интимными
воспоминаниями о блаженстве, как мои воспоминания...
   Павиц  сильно  испугался  того,  что  вырвалось  у  него.  Герцогиня,
казалось, совершенно не поняла его. Он закончил с негодованием:
   - В кафе на Корсо он хвастал бы этим.
   - Ну, и отлично, - весело сказала она. Она тронула лошадь и  обогнула
церковную стену. Павиц последовал за ней. - Он осрамит меня. И если бы я
сделала это... ради дела... Вы понимаете, доктор, конечно,  только  ради
дела.
   - Тогда я скажу вашей светлости, что он для вашего  дела  никогда  не
сделает ничего. Ваша милость не подкупит его: Делла Пергола неподкупен.
   - Странно, я тоже сказала ему это. Он  решительно  отрицал.  Я  почти
готова думать, что для меня он сделает исключение.
   - Не думайте этого, бога ради...
   Ее лошадь шла все быстрее. Павиц хрипел. Измученный напряжением этого
момента, он  лежал  лицом  на  шее  своего  гнедого;  его  седая  борода
распласталась по гриве, и он не отрывал покрасневших, испуганных глаз от
женщины, которая не видела его  и  играла  словами.  Павиц  играл  своей
жизнью.
   - Не думайте этого! Он не может этого, даже если бы хотел.  Он  лучше
совершит самую худшую низость, чем  даст  подкупить  себя.  Это  у  него
болезненное...
   Вдруг обе лошади остановились и  насторожили  уши.  Павиц  еще  успел
сказать:
   - И если бы он все-таки хотел служить вам, это  не  принесло  бы  вам
никакой пользы. Подкупленный Дел-ла Пергола тотчас же потеряет весь свой
талант...
   Он остановился. Ревность, делавшая его смелым, изощряла его чутье. Он
проникал в глубь души, изумлялся этому сам.
   У памятника выпустили свору собак. Сначала это была плотная, визжащая
масса. Но тотчас же, двумя-тремя прыжками, от нее  оторвались  куски,  и
самые сильные из собак, белые с коричневыми пятнами, бросились вперед по
короткой, жесткой траве, вытянувшись и катаясь на животе, визжа от жажды
забавы и убийства.  Впереди  скакал,  скрючившись  на  шее  своей  рыжей
лошади, принц Маффа. Его красное  плечо  сверкало,  солнце  блестело  на
золоте его рога. Он поднес его ко  рту  и  затрубил.  Все  лошади  разом
бросились вперед,  встрепенувшиеся,  дрожащие,  жадные.  Конь  герцогини
громко заржал. Она откинулась на нем далеко назад;  ее  руки  и  поводья
напряглись двумя длинными тугими линиями. Верхняя часть ее  тела  высоко
подскакивала, точно гибкая трость, на крупе животного.  Ее  лошадь  была
белая и рассекала воздух своим золотистым хвостом.
   Павиц пыхтел и подпрыгивал, но не отставал  от  герцогини:  ее  вуаль
развевалась у его ушей.  Его  невольное  покачивание  производило  такое
впечатление, как будто чествуемый трибун низко кланялся направо и налево
народным массам, которые  в  его  представлении  наполняли  пространства
пустой Кампаньи. На каждом коме земли его подбрасывало кверху, вслед  за
этим он резко шлепался на седло. Он был бледен, но только  от  волнения,
не от страха. Он  заранее  примерился  со  всевозможными  случайностями.
Величайшим несчастьем, которого он боялся, было не упасть  с  лошади,  а
пропустить появление Делла Пергола. И поэтому он не падал.
   - Вы видите? -  пронзительно  прошептал  он.  -  Ваша  светлость,  вы
видите?
   Делла Пергола легко, не торопясь,  ехал  по  полю  им  наперерез.  Он
направил свою лошадь к лошади герцогини, поклонился и  сказал,  спокойно
дыша и без следов возбуждения на своем холодном лице:
   - Трубим к нападению, ваша светлость? Выступаем в поход  с  мятежными
монахами? Момент благоприятен.
   - Как никогда. Я даже уезжаю.
   - В Далмацию! Я еду с вами! Я бросаю все.
   - Ваши станки? И мои статьи?
   - Вы правы. Я потерял способность  думать.  У  меня  остались  только
желания. Что вы хотите? Три месяца бессильной страсти! В такую жару!  На
мертвой мостовой нашего лета! Я не могу больше.
   - Вы выдаете себя.
   Они посмотрели друг на друга в упор. Затем опять стали  бросать  друг
другу, в такт галопирующих копыт, свои короткие фразы.  За  ними  пыхтел
Павиц.
   - Вы сдаетесь. Вы думаете, я не воспользуюсь этим?
   - Я ничего не имею против. Я не могу больше. Я  не  умер.  Поэтому  я
хочу теперь же своей  награды.  Потому  что  я  выдержал.  Завтра  утром
появится  ваша  первая  статья.  И  лишь  завтра  вечером  хочу  я  быть
счастливым. Я уступаю.
   - Я тоже. Еще больше, чем  вы.  Я  совершенно  отказываюсь  от  ваших
статей. У меня пропала охота.
   - И к ...?
   - Ко всему.
   Она ударила поводьями по шее лошади,  откинулась  далеко  назад  и  с
криком радости, освобожденная  и  полная  нового  стремления,  помчалась
вперед, прорезывая голубой воздух.
   - За мной, кто любит меня!
   Она пронеслась над широким, наполненным водой рвом. Копыта  дрогнули,
опустились и врезались в землю по ту сторону рва. Делла Пергола  смотрел
ей вслед, испуганный до  оцепенения  ее  словами.  Он  хотел  остановить
лошадь. В последний момент его охватил страх перед презрением  к  самому
себе, и он щелкнул хлыстом. Рва он почти не заметил.
   Вдруг он очутился в мелкой луже. Он лежал, растянувшись,  головой  на
откосе, и видел, как высоко над ним,  в  синеве,  сверкавшей  стеклянным
блеском, как синее небо на разрисованных стеклах, носилась ласточка.
   Павиц видел только, что герцогиня грозила  исчезнуть  по  ту  сторону
рва. Он прохрипел: "Одну минуту!", пришпорил лошадь и закрыл  глаза.  Он
был очень удивлен, когда очутился на  другой  стороне,  рядом  со  своей
госпожей и без журналиста.
   Делла Пергола поднялся, стиснув зубы; он несколько раз тихо повторил:
   - Только спокойнее, бога ради, спокойнее. Мы увидим.
   Он вскарабкался на край рва, снял свой красный  сюртук  и  попробовал
очистить его от грязи. Вдруг он поднял глаза.
   - Вот что  называется  травлей  лисиц!  Лисицей  был  я,  дурак!  Она
охотилась за мной, а ее жирный любовник  помогал  ей  в  этом.  Да,  это
так...
   Далеко позади двигался ее  уменьшенный  силуэт  и  трясущаяся  фигура
трибуна. Рядом бежала лошадь без всадника.
   - Лошадь они поймают, и сегодня вечером обо мне и моих подвигах будет
врать весь город.
   - Но будут говорить и кое о чем другом, об этом я позабочусь!
   Он двинулся в  путь.  Опустив  голову  и  надвинув  шляпу  на  глаза,
размахивая сжатыми кулаками, в красном фраке и  белых  панталонах,  весь
выпачканный, он торопливо шел по празднично-прекрасной  равнине,  полный
ненависти и жажды мести.
   - Представим себе ясно, что она такое! Кокетка ли она,  намеренно  ли
сводила она меня с ума? О, нет, она очень мало думает обо мне. Женщина с
ее прозрачным цветом лица; я ясно вижу это, ее душа слишком высока:  под
жалкими, низменными триумфальными воротами кокетства  она  не  могла  бы
пройти.
   Боже! Ужасно то, что я все  еще  принужден  думать  это!  Я  не  хочу
больше! Но ей чертовски безразлично, теряешь ли из-за  нее  голову.  Она
нечувствительна, настолько нечувствительна,  что  от  этого  становится,
действительно злой. Павиц сказал тогда в кафе, когда  хвастал  ею:  "Она
зла, эта аристократка!" Он был  прав,  этот  отставной  тенор!  Ах!  Эта
аристократка! Это  мой  рок,  что  я,  бедный  сноб,  встретил  истинную
аристократку. Один единст