- Успокойтесь, вам не нужно ничего наверстывать;  у  вас  есть  более
высокие обязанности. Будем добрыми друзьями!
   Она протянула ему руку, он схватил ее.
   - Не могу, герцогиня. Добрые друзья: это так говорится. Это я  теперь
тоже говорю всем женщинам, которые из-за своих выгод хотели бы совратить
меня. Рущук не позволяет  этого.  Он  страшно  строг,  еще  строже,  чем
прежний Геннерих, которого они прогнали, потому что он перешел  на  вашу
сторону, герцогиня. Рущук ведь спас меня от иезуитов; они хотели,  чтобы
мои пороки погубили меня. Этого  еще  недоставало!  Я  терпеть  не  могу
женщин! Но против вас, герцогиня, я все-таки не могу устоять, я не  могу
не думать о прежних временах, и мне кажется, что я должен еще  раз  быть
счастливым. Так не может продолжаться. Такая несчастная жизнь. Разве  вы
знаете, герцогиня, как я несчастен? Я скажу вам что-то...
   Он умоляюще сложил руки и прижался к ней так робко,  так  слабо,  что
она только ощутила на своем плече как будто трепетание голубиного крыла.
   - Поедемте со мной ко мне на родину,  я  женюсь  на  вас,  вы  будете
королевой. Ведь вам всегда хотелось этого.
   И так как она ничего не ответила, смиренно прибавил:
   - Хотя вы слишком хороши для этого.
   - А королева Фридерика?
   - Будет устранена! - тотчас же воскликнул Фили почти смело.
   - Так вы согласны? О, герцогиня, вы не подозреваете, сколько добра вы
этим делаете! Что вы можете сделать из меня!.. Я  еще  стану  человеком,
человеком!
   Она взяла его за руку и сказала, точно призывая опомниться:
   - Так вы не хотите меня здесь, где я хороша и полна желания любить  в
течение двадцати четырех часов - или еще меньше - нет, вы хотите сделать
меня королевой и... устранить вашу жену.
   - Прочь ее! Я так хочу! Рущук докажет,  что  она  не  верна  мне,  мы
упрячем ее в монастырь, и конец!
   Она подумала:
   "Завтра портвейн испарится"...
   И она сказала, откинувшись назад, с теплотой и грустью:
   - Тогда уедем скорей и будем любить друг друга... на троне.
   Фили вскочил, барахтаясь, с растерянными от счастья глазами.
   - Сегодня вечером  я  в  самом  деле  король!  Рущук  уже  увлекся  и
оставляет меня в покое... Кто из нас двух господин? - задорно крикнул он
в сейчас же прибавил с глупым видом:
   -  Послушайте,  герцогиня,  раз  здесь  можно  маскироваться,  и   вы
изображаете такую прекрасную гречанку, мне хотелось бы одеться королем.
   Она велела подать ему широкий красный плащ,  волочившийся  по  земле.
Принесли и корону из  позолоченной  папки,  в  форме  лилии,  выложенную
разноцветными  стеклышками.   Надев   все   это,   король   стал   гордо
прохаживаться  по  залам,  помахивая  скипетром.  Рущук  протиснулся   к
герцогине и пробормотал:
   - Ну, не жалость ли это? Я сделал ошибку,  допустив  бедного  кретина
занять трон. Я должен был призвать  вас,  герцогиня.  Почему  я  боялся,
спрашиваю я себя. Что вы за женщина! Гениальная, прекрасная, чарующая  -
все, что хочешь...
   Она взглянула  на  него.  В  погасших  глазах  государственного  мужа
вспыхнул зловещий огонек, руки его дрожали, как  у  пьяницы.  Его  живот
колыхался над самой ее грудью.
   - Вы изменились за этот час, - заметила она, с лукавством разглядывая
исподлобья его покрытое белой щетиной, совершенно искаженное лицо. Рущук
пролепетал:
   - Я исправлю это, поверьте мне, ваша светлость... Не конспирировал ли
я уже однажды для вас, не предавал ли не раз своего монарха и не вел  ли
всегда двойной игры - для вас? Теперь  я  опять  посмотрю,  что  я  могу
сделать. Я велю объявить его слабоумным, что  это  мне  стоит?  Обещайте
только, что вы приедете и сделаете меня счастливым?
   - На сколько времени? - спокойно спросила она.
   - Навсегда! Вы будете королевой. Мы будем править вместе. Беата будет
устранена. Подходит вам это?
   Его перекатывающийся жир почти ударял ей в лицо.  Она  с  отвращением
погрузила в него два пальца: Рущук тотчас же, болтая  руками  и  ногами,
опрокинулся на подушки. Его щеки пугающе отвисли,  взор  остекленел.  Он
провел рукой по покрасневшему лбу.
   - Приказать принести воды? - спросила герцогиня, вставая.
   - Мне уже лучше, - беззвучно сказал он.
   -  Вы  могущественный  человек.  Здесь  есть  люди,   которые   хотят
поблагодарить вас.
   Она сделала знак паше. Измаил-Ибн, пошатываясь, подошел к ним. Он был
пьян, как при сборе винограда; жены поддерживали его справа  и  слева  и
оберегали от падения. Он тотчас бросился к министру.
   - Брат, благодетель мой - сказал он,  запинаясь,  но  с  достоинством
пожимая руку Рущука, - что ты за человек! Посмотрите на него, герцогиня,
что он за человек! Всем я обязан тебе - своей жизнью, своим  состоянием:
властитель правоверных вернул мне его, и генеральным консулом в  Неаполе
он сделал меня, благодаря твоему заступничеству!
   На  глазах  у  него  выступили   слезы,   и   он   звучно   поцеловал
государственного мужа в обе щеки. Эмина и Фарида  бурно  сделали  то  же
самое; Фатма последовала их примеру, мягко и  благодарно.  Но  Рущук  не
сводил глаз с высокой Мелек; она безучастно  стояла  в  стороне,  поводя
черными глазами. Герцогиня сказала, легкомысленно смеясь и положив  руку
на плечо Мелек:
   - Дай ему поцеловать руку,  Мелек!  Он  верующая  натура,  он  охотно
преклоняет колена перед такими простыми божествами, как ты.
   Мелек, не понимая, протянула руку. Рущук припал к ней жадными губами.
   - Это тоже моя жена, - объявил, подмигивая, паша. - Ты хочешь ее?  Ты
ее получишь. Ведь я всем обязан тебе. Дай мне только полмиллиона, и  она
твоя. Разве я могу в чем-нибудь отказать тебе? С моей собственной  женой
ты можешь за какие-нибудь полмиллиона делать, что хочешь: но только это,
ты понимаешь. Потом  ты  отдашь  мне  ее  обратно,  иначе  она  была  бы
несчастна, она очень любит меня... Скажи, ты согласен?
   - Как он может не быть согласен? - сказала герцогиня.  -  Правда,  он
мог бы легко сдержаться, но он так богат. К чему  отказывать  в  радости
себе и другим?
   И она ушла танцевать и долго еще смеялась открытыми, влажными губами,
поднося лорнет к глазам.
   Рущук, позеленев, вытирал лоб своим надушенным платком.
   - Не глуп ли я, - бормотал он. - В моем опасном положении  не  делают
таких глупостей. Но сегодня ночью все теряют рассудок, даже  я.  С  этим
ничего не поделаешь. И во всем виновата эта герцогиня!
   Он тревожно оглянулся; она кружилась далеко от него.
   - Но полмиллиона! Меня следовало бы высечь!..
   Он хотел вскочить, но в эту минуту Мелек подняла одну из своих мощных
рук, чтобы откинуть волосы со лба, - и Рущук сдался.
   - Ну? - поддразнивая, спросил паша, тяжело ворочая языком. - Дай  мне
полмиллиона, и ты тотчас же сможешь делать с моей женой, что хочешь.  Но
только это, - с пьяным упрямством повторил он.
   - Пэ! - произнес Рущук. Он положил руку на ручки кресла  и  попытался
принять безучастный вид. - Пришли мне твою жену, чтобы покончить с  этим
и чтобы я не слышал больше твоей надоедливой фразы. Ведь ты пьян... Нет,
нет! - вдруг крикнул он в страхе, растопырив пальцы.  -  Уйди  от  меня!
Если я захочу твою жену, я дам тебе знать.  Если  я  делаю  какое-нибудь
дело, то делаю. Если я не делаю его, то это мое дело. Иди-ка отсюда!
   - Ты позовешь меня обратно,  -  икая,  сказал  паша  и,  пошатываясь,
двинулся дальше. - Ты получишь  ее  за  полмиллиона.  В  чем  я  мог  бы
отказать тебе? Можешь делать с нею, что хочешь. Но только это!

***

   Рущуку и паше завидовали:  они  удовлетворяли  свои  желания,  громко
выражали  их,  требовали  больших  сумм,  бранились.  Каждому   хотелось
подражать им. Было сброшено еще несколько цепей.  Парочки  разгорячились
еще больше. Там и сям обменивались колкостями.
   Винон  Кукуру  за  лавровым  кустом  позволила  прекрасному   маркизу
Тронтола поцеловать себя в затылок.  Ее  сестра  Лилиан,  проходя  мимо,
раздвинула ветви и сказала:
   - Не стесняйтесь, Феличе, не стоит. То, что вы делаете с этой  дамой,
не идет в счет.
   - Почему? - невинно спросила Винон.
   - Потому, что это делают с ней слишком многие.
   - Право, маркиз, я думаю, что она ревнует. Кстати,  ведь  мы  еще  не
поздоровались. Дай мне руку.
   Лилиан выпустила ветви.
   - Вы  видите,  Тронтола.  Разве  не  печально,  что  сестры  даже  не
здороваются друг с другом? Можно ненавидеть друг друга  -  я  ничего  не
имею против этого, но здороваться все-таки следовало бы. Впрочем,  я  не
питаю к Лилиан ненависти, ведь она нисколько не выше меня...
   Лилиан вдруг очутилась за кустом, возле них.
   - Я не выше тебя? Я настолько же выше тебя, насколько чистая  совесть
выше нечистой...
   - Это красиво сказано.
   Сестры мерили друг друга взглядами. Лилиан  стояла,  выпрямившись,  в
своем металлически сверкающем платье, точно  в  потоке  кинжалов.  Винон
мягко лежала в своем красном шелку, выставляя покрытую кружевами  грудь;
лицо ее отливало молочным блеском, точно опал.
   - Это настолько же красивее, - заявила Лилиан, - насколько  свободная
артистическая жизнь красивее тайных пороков.
   - О, какие громкие слова! - мягко сказала Винон. - И прежде всего  не
тот стоит выше, кто впадает в  гнев...  Вы  знаете  книгу  моей  сестры,
маркиз?
   Тронтола попробовал перевести разговор на другую тему.
   - Великолепная книга, княжна. Она написана для знатоков. У вас талант
делать вещи литературно возможными...
   - О, тут дело не в таланте, - вставила Винон.
   - Нет, потому что у тебя его нет, - пояснила Лилиан.
   - От меня его и не требуют. Талант  хорош  для  того,  кто  не  умеет
пробиться, как личность... Ты после  своего  бегства  из  Рима  написала
памфлет на римское общество. В нем есть  все,  что  знают  и  о  чем  не
говорят:   живущие   на   содержании   мужчины,    проданные    женщины,
высокопоставленные шулера, побочные доходы сановников, полиция на службе
у  частных  страстей,  прикрытые  преступления  и   противоествественные
любовные истории, - вся гамма.
   Тронтола заметил тоном знатока:
   - Ваша сестра красивым жестам швырнула все это в лицо обществу.
   - Возможно. Но согласитесь, что женщина, которая печатает такие вещи,
не играет роли сильнейшей. Она мстит. Общество  ранило  ее,  она  же  не
может сделать обществу ничего: ей можно и не верить, так  как  она  ведь
мстит... Чего только она не рассказала о Тамбурини; это не помешает  ему
в один прекрасный день стать епископом Неаполя.  Она  бессильна;  ей  не
остается ничего другого,  как  презирать  нас.  Вы  находите  это  таким
достойным удивления?
   Тронтола воскликнул в растущем смущении:
   - Ваша сестра живет в прекрасном одиночестве!
   - В  прекрасном  одиночестве!  -  подтвердила  Лилиан.  И  она  опять
повторила то, в чем тысячу раз ее уверяла ее гордость:
   - Стоя на сцене нагая и залитая  светом,  я  поднимаю  ослепительный,
победоносный протест против всего  лицемерия  моей  касты,  против  всей
грязи и ненависти к телу.
   - И подумать, что другие при  этом  просто  забавляются,  -  заметила
Винон.
   - Почему ты отняла у меня Жана Гиньоль?
   - Вот он, главный вопрос во всей этой сцене.
   - Я отвечу тебе. Потому, что ты хотела отомстить за то, что  я  жила,
что  я  осмелилась  жить,  а  ты  не  осмеливалась.  И  потому,  что  ты
унаследовала ненависть нашей матери,  которая  ненавидела  меня  за  все
богатые постели, в которые я не позволила  положить  себя.  И  ненависть
всего общества, которое завидует мне за мужество моей жизни.  И  потому,
что ты сама принуждена подолгу страдать от  желаний,  которые  я  быстро
утоляю, и принуждена лицемерить! О! Весь тайный стыд  женщины  с  добрым
именем! Вы видели, Тронтола...
   Тронтола сделал безнадежный жест.
   - ...как коварно она обошлась с маленьким русским,  который  чуть  не
плакал. Она так рада, что не хочет его. Ее желания для нее  пытка...  Но
потом над бедной Винон наклоняетесь вы, маркиз, и в это мгновение она не
спокойна, бедная Винон, - совсем не спокойна!
   Тронтола польщенным жестом отклонил от себя эту честь.
   - И  все-таки  она  должна  держать  себя  спокойно,  именно  теперь,
накануне ее представления ко двору! Она  будет  представлена  вместе  со
своим мужем. Наконец-то, ей прощают мое существование: какое  торжество!
А интриги, понадобившиеся, чтобы добиться этого, а  поцелуи  и  укусы  в
темноте, а отречение от последней гордости, а скука, а грязь  в  душе...
Грязь - о, если бы мне дали миллионы и царские почести - я говорю это от
всего сердца, - я не хотела бы ни минуты дышать  тем  воздухом,  которым
дышишь ты!
   - Ты кончила декламировать? - презрительно осведомилась  Винон.  -  Я
охотно верю, что ты отказываешься следовать моему примеру. Прежде  всего
потому, что ты не можешь. Ты хотела бы знать, почему  я  отняла  у  тебя
Жана Гиньоль? Потому что я любила его.
   - Ты обманываешь его.
   - Я его не обманывала.
   - Что же это доказывает?
   - Потому что  ты  не  любишь  ни  его,  ни  кого-либо  другого.  Твое
прекрасное  одиночество,  -  позволь  это  сказать  тебе,  -  порождение
холодности и себялюбия.
   -  Потому  что  я  не  хотела  позволить  maman  и   всему   обществу
злоупотреблять собой?
   - О, вечно все общество. Если бы ты в самом деле  хотела  бороться  с
ним! Я делаю это.
   - Ты!
   - Я! Кто сказал тебе, что я менее одинока, чем ты?  Я  прокладываю  в
обществе дорогу себе и своим желаниям. Оно спускает мне  многое,  потому
что чувствует, что я показала бы когти. О, я не написала бы книги  и  не
доставила бы свету безвредного зрелища!
   Винон уже не лежала спокойно, как прежде, она  сильно  разгорячилась.
Тронтола вертелся между ними, чувствуя себя неловко, но в  то  же  время
возбужденный этим взрывом женских темпераментов.
   - Я писала бы анонимные письма и наносила бы раны  своим  беззащитным
врагам, нисколько не компрометируя себя.
   - Фуй! - сказала Лилиан.
   Винон пожала своими белыми плечами.
   - И ты не задыхаешься от всего этого притворства? - с  отвращением  и
интересом спросила ее сестра.
   -  Нисколько.  Ведь  я  высказываюсь  теперь,  и  притом   совершенно
непринужденно. Я скажу вам  еще  больше:  в  ближайшем  времени  я  буду
представлена их величествам,  а  между  тем,  не  говоря  о  любовниках,
которые не идут в счет, у меня имеются две настоящие связи - одна из них
с сыном дамы, которая представит меня.
   Винон страстно  наслаждалась  своими  собственными  признаниями,  она
опьянялась своей опасной игрой.
   - Я спокойно рассказываю это вам, Тронтола и Лилиан, друзья мои. Если
вы расскажете об этом кому-нибудь, вам никто не поверит.  Сегодня  ночью
говорится и делается многое, о чем завтра никто не захочет знать.
   - Как я презираю тебя! - воскликнула Лилиан от глубины души.
   - Я уже объяснила тебе, что презрение -  единственное,  что  остается
тебе. Все остальное ты прогадала. Только я - истинная  княжна  Кукуру  -
та, которая добилась представления своей семьи ко двору и которая  вышла
замуж за знаменитого Жана Гиньоль. Моя сестра только дала ему соблазнить
себя, и он довольствовался ею лишь  до  тех  пор,  пока  был  богемой...
Теперь она осталась одна в своей слабости.
   - Я сильна! - возмущенно крикнула Лилиан.
   - Ты слаба, это ясно. Когда кто-нибудь не  в  состоянии  проложить  в
свете дорогу своим  страстям  или  желаниям,  он  возмущается,  бежит  в
пустыню,  сыплет  проклятиями,  громит  лицемерие.   Как   легко   такое
свободомыслие! Она обладала  им,  маркиз,  уже  тогда,  когда  лежала  в
постели Тамбурини. Maman однажды хотела для разнообразия положить  ее  в
постель Рафаэля Календера. Какие потоки  возмущения  излились  тогда  на
бедную maman! И все-таки в конце концов эта гордая душа покорилась  -  я
предсказала это ей сейчас же. Теперь Календер не то, что ее любовник, но
ее сводник, - да, маркиз, вам придется примириться  с  этим  словом!  Вы
видите, вот он, этот маленький лысый еврей, ведет  переговоры  с  лордом
Темпелем, которому он доходит до груди. К четырем  или  половине  пятого
утра они сойдутся в цене. Ведь недоступность белоснежной  Лилиан  сильно
нарушается одним:  ее  неограниченной  потребностью  в  деньгах.  О,  ей
необходимо быть одетой богаче,  чем  самая  богатая  из  тех,  кого  она
презирает. И она  с  непрерывным  возмущением  отдается  всем  мужчинам,
которые были бы слишком гадки для меня - для меня, лицемерки.
   - Она кончила, она выплюнула всю грязь, -  сказала  Лилиан,  переводя
дыхание, и обернулась к Тронтола. Но он исчез, очень недовольный Лилиан.
Он думал, что они поладили друг с другом; в ту же  минуту,  быть  может,
потому, что он поцеловал затылок Винон, она позволила Календеру продать,
себя Темпелю. Он нашел, что она чересчур поспешна в своих решениях.  Она
напрасно искала его и казалась разочарованной. Винон догадалась  о  том,
что  произошло,  и  расхохоталась.  После  этого  сестры  заметили,  что
воспользовались совместным пребыванием с третьим, чтобы  высказать  друг
другу то, что думали одна о другой. Они удивились: это совсем не входило
в их намерения. Оставшись одни, они подумали о том, что  можно  было  бы
сделать еще, ничего не нашли  и  последним  взглядом  дали  понять  друг
другу, как каждая из них рада, что она не такова, как другая. Затем  они
разошлись.

***

   Между тем герцогиня все танцевала. Она переходила из рук в  руки;  ей
чудилось, что она скользит все дальше, точно входит в  глубь  сверкающих
стенных  зеркал,  где  празднество  с  гулом  безбрежно  разливалось  по
красным, трепещущим теплом странам,  -  и  всюду,  во  всем  этом  гуле,
шумела, точно мягкие,  тяжелые  шелковые  знамена  на  южном  ветре,  ее
собственная кровь.
   Раз ей показалось, что ее кавалер исчез. Ей казалось, что она носится
по залу одна, отрешившись от всего. Она  откинула  голову  назад,  почти
закрыла в своем неистовстве глаза, а руки, белизны и благородства  линий
которых не скрывал глаз, слегка подняла. Из разреза  платья  выглядывала
нога. На кончиках пальцев, став выше,  она  неслась,  не  зная  куда,  в
объятиях  бога.  Такой  она  увидела  себя  в   зеркале   и   улыбнулась
воспоминанию: вакханке, которой она была в течение одной ночи, когда-то,
в ранней юности, в год войны в Париже на  балу  в  Опере.  Та  ранняя  и
непонятная маска была предвосхищенным отражением того, что теперь  стало
действительностью... "Но действительность ли это теперь? Где мое  я?  На
том месте, где я стою в это мгновение, или в том воспоминании, или  там,
в зеркале - в какой маске и в какой Грезе?"
   Она трепетала от каждого желания, которое вспыхивало где-либо в зале;
каждый взрыв сладострастия, в котором извивалось чье-либо тело,  вырывал
стон из ее груди. Она приходила в ярость вместе  с  возмущенной  Лилиан,
она наслаждалась вместе с победителем  доном  Саверио  и  разделяла  его
милостивые и сильные желания. Она переживала  вместе  с  бедным  королем
Фили  его  жалкий  порыв  и  со  всеми  молодыми  людьми   вокруг   себя
невыразимую, готовую на  смерть,  тоску  их  по  ее  объятиям  и  устам.
Несколько капель горечи из мучимой плоти Рущука проникло в  нее,  и  все
томление утопавшего в блаженстве тела дивной графини Парадизи.
   В зале говорили о сцене между Лилиан и  Винон.  Нескольких  слышавших
повторяли отрывки из нее, Тронтола услужливо дополнял.  Он  рассказал  и
герцогине. Она встретилась с Винон у колонны, под терракотовым  сатиром,
игравшим на волынке и ударявшим в цимбалы, и сказала:
   - Я люблю вашу сестру, Винон. Но вами я восхищаюсь:  вы  знаете,  что
значит  наслаждаться!  Все  должно  служить  вашему  наслаждению,   даже
немилость света. Я понимаю вас!
   - Не правда ли, герцогиня? Я думаю, мне не хотелось  бы  наслаждения,
если бы оно не требовало столько лицемерия.
   - Что вышло из  вас,  беззаботной  девочки!  Великая  любовница...  А
любовницы, как вы и я, скорее добиваются  наслаждения,  чем  возмущенные
фанатики свободы, как Лилиан и я...