и
женщину, слушавшую его; ей казалось, что она покоится на ложе из  роз  и
цветов миндаля.
   - Там, наверху, должны были бы стоять вы, - вдруг сказала она.
   Он разделся, прежде чем она могла  прибавить  слово,  и  вскарабкался
наверх. Он стоял в позе юного Вакха, с виноградным  листом  за  ухом,  и
лицо  его  тотчас  же  приняло  внимательное  только  к  себе  самому  и
безучастное ко всему остальному выражение. Цоколь был его миром, он  был
мрамором, нечеловеческим в своем совершенстве. Герцогиня, почти не думая
об Этом, провела рукой по его коже. Она была точно согретый, прорезанный
жилками камень. Вдруг статуя ожила. Она качнулась к ее плечу  и,  сделав
хорошо рассчитанный прыжок, упала вместе с ней на дерн.
   Они рассмеялись и, очень  счастливые,  поехали  дальше  в  сверкающем
полуденном свете. Герцогиня старалась вспомнить, где она видела кого-то,
похожего на него. Суеверный и  наглый  бандит,  сквозь  потайную  дверцу
забравшийся в  ослепительного  мраморного  бога,  -  кто  же  это?..  А!
Пизелли, Орфео Пизелли, возлюбленный Бла!
   До  самых  городских  ворот  дорога  шла  меж  виноградных  садов  со
стройными лозами. Потом они въехали в город и  покатили  по  его  кривым
улицам, сквозь толпу оборванцев и красивых девушек,  точно  по  большой,
очень грязной клетке, у  железных  прутьев  которой  на  пестрых  птичек
охотятся обезьяны. Герцогиня видела это впервые и  испытала  неожиданное
удовольствие.
   -  Что  за  улица!  Она  все  поднимается,  поднимается.  Здесь  даже
лестницы! Мы должны выйти  из  коляски...  По  обеим  сторонам  ступенек
возвышаются  груды  цветов  для  продажи,  наверху  над  самой   дорогой
развевается разноцветное белье, все  в  лохмотьях,  освещенное  солнцем.
Фиолетовое небо сияет над грязью,  гримасами,  пестрым  хламом.  Ужасные
берлоги зияют своими дырами рядом с дворцами старинной  пышности...  Вот
тот, на углу бульвара, вымощенного камнями из  лавы,  наш?  Я  рада!  Он
перегружен арабесками, они так тяжелы, что кариатиды изнемогают  под  их
тяжестью. Рядом звонят в причудливой пузатой церкви. Тут  звон  со  всех
сторон, и крики, и ржание, и бормотание молитв, тут предлагают  плоды  и
тесьму  для  ботинок,  просят  денег,  шепотом   делают   подозрительные
предложения, крадут, прикалывают нам цветы к платью, - я  уж  ничего  не
сознаю: это оглушает меня.
   -  Войдем  же  в  наш  дворец  через  этот  портал,  построенный  для
великанов. На пороге валяются забавные карлики,  от  них  плохо  пахнет.
Почему вы толкаете их  ногой,  Саверио?  Оставьте  их!..  Какой  вид  на
лестницы,  перекрещивающиеся  в  высоте,  на  балконы,  опирающиеся   на
колонны. Имеет ли это какой-нибудь смысл? Или это каприз праздных бар?..
Нет, это имеет смысл: вы видите, как вдруг все наполняется народом.  Они
обгоняют друг  друга,  они  скатываются  вниз  по  перилам,  все  они  в
золотисто-коричневых ливреях. Мы, должно быть, очень богаты.
   - Здесь, наверху, я с трудом прихожу в себя, вспомните, что  я  много
недель провела в деревенской глуши -  здесь,  на  обширных  полированных
полах между  высокими  бело-золотыми  дверьми  не  видно  ничего,  кроме
штукатурки  и  золота,  голубых  фарфоровых  ваз,  выложенных  мозаикой,
столов, плафонной живописи: как все это велико и как ничтожно!  Бросимся
друг другу на грудь так, чтобы стало больно!  Знатные  господа,  которые
делали это здесь до нас, были, вероятно, такими же проворными, забавными
зверьками, как их народ, и насмехались над княжеским титулом.  Почему-то
во всем это смешное величие: я  начинаю  восхищаться  им.  О!  Это  наша
спальня, милый? Она огромна, как поле битвы! Красный шелк  и  золото,  а
над кроватью изгоняют Агарь. А герб красуется  даже  на  дверце  ночного
столика.
   Она лежала на величественном диване и смеялась.  Дон  Саверио,  чтобы
что-нибудь делать, с обожанием преклонил перед ней колени.
   - Я вспоминаю комнатки в одно окно, в которых я жила  в  Венеции.  На
мраморной раме  низкой  двери  была  изображена  я  сама,  на  эмали,  в
греческой одежде с цитрой в руке... Это было немного  более  гордо,  чем
все это здесь... Но что в том?.. Позвоните, пожалуйста!
   Тотчас же примчалась вся толпа, точно бежала одновременно на руках  и
ногах, - во главе  ее  ухмыляющийся,  скользкий,  как  угорь,  проворный
старик с серыми бакенбардами и черными бровями. Она сказала:
   - К обеду сделайте заячий паштет. Подайте также бананов  и  -  ну,  я
вспомню потом. Марш!.. Вы, вероятно, не знаете Саверио, там  я  питалась
только полентой и жесткими  курами...  Альфонсо,  еще  одно!  Дайте  мне
знать, когда будет готова ванна. Пусть ее надушат пармскими фиалками.
   - Все будет исполнено, ваша светлость,  -  кричали  они  всей  толпой
после каждого ее слова, прыгая и кривляясь.
   - Я сам буду, иметь честь проводить вашу светлость в ванную, - заявил
мажордом, кланяясь, как финансист. При этом он  не  отрывал  взгляда  от
глаз принца.
   Больше он не приходил. Она позвонила; обед  был  готов.  Не  было  ни
бананов, ни заячьего  паштета,  и  причины,  на  которые  ей  сослались,
показались ей недостаточными, но все поданное было  превосходно.  Ванна,
которую ей приготовили позднее, была сильно надушена,  но  не  пармскими
фиалками; она находилась тут же в спальне, за  несколькими  ступеньками.
Герцогиня вошла  в  нее;  зашумела  портьера;  из-за  нее  выступил  дон
Саверио, весь точно из мрамора.

***

   Утром она высунулась из окна, между  огромными  каменными  фантазиями
фасада: улитками, детскими головами, мордами и хвостами драконов. Рядом,
на причудливо выпуклом церковном портале, восседали на  конях  ангелы  с
трубами. Голуби подлетали и садились, точно  в  волшебном  лесу,  полном
каменных растений и чудовищ.
   Улица сверкала и жужжала на утреннем солнце. Вверх посмотрела молодая
девушка; на руке у нее была большая корзина с бельем. Она была  смуглая,
маленькая и гибкая. Черные волосы были высоко подняты и  связаны  узлом;
глаза были теплые, кроткие, как у газели.
   "Мне хочется  поцеловать  ее  в  приплюснутый  африканский  носик,  -
подумала герцогиня. - К тому же она может быть моей прачкой".
   Она сделала знак девушке; та радостно кивнула головой и  впорхнула  в
ворота. Герцогиня ждала;  наконец,  она  потеряла  терпение  и  спросила
своего камердинера, статного, полного достоинства человека. Он ничего не
видел; лакеи в передней и на лестнице то же самое. Быть  может,  девушки
на галереях, в запутанных коридорах? Они со смехом и пением носились  по
ним; они были так любопытны и перегибались через перила при каждом  шаге
на  лестницах.  "Нет!.."  А  величественный  швейцар  с  бритым  тройным
подбородком? Он ничего  не  знал.  Герцогиня  была  озадачена.  Как  мог
человек, на ее глазах  перешагнувший  через  порог  ее  дома,  бесследно
исчезнуть? Проспер, ее егерь, делал многозначительное лицо и молчал. Она
заметила отсутствие своей камеристки.
   - Где же Нана? Она еще не вернулась?
   - Вернется ли она когда-нибудь? - сказал Проспер.
   - Сегодня утром мне прислуживала другая, очень  ловкая  девушка.  Она
сказала мне, что Нана попросила отпустить  ее  посмотреть  Неаполь,  что
меня очень удивило; Нана поступает обыкновенно иначе, когда хочет  уйти.
Где она может быть?
   - Кто знает? - возразил Проспер. - Кто знает, где  теперь  был  бы  я
сам, если бы не носил револьвера в кармане.
   - Что ты говоришь?
   - Когда я вчера вечером вернулся домой,  Чирилло,  портье,  не  хотел
впустить меня. Герцогине я  больше  не  нужен,  сказал  он.  Конечно,  я
засмеялся ему  в  лицо  и  сказал:  "Я  сопровождаю  герцогиню  с  самой
Далмации, где она была королевой; ею она  и  осталась,  и  меня  она  не
прогонит"...
   - Я и не сделаю этого.
   - Но сейчас  же  меня  окружила  целая  куча  этих  обезьян  и  стала
размахивать руками. Я должен был показать им оружие.
   - Это очень странно, - сказал  она.  Но  прежде  всего  она  находила
забавным веселый водоворот пестрой улицы,  которая,  чтобы  служить  ей,
вливалась  в  ее  дом,  высоко  вздымаясь  по  величественным  ступеням.
Проворная, желто-черная толпа лакеев, камеристок и  горничных,  поваров,
грумов, кучеров и подметальщиков возбуждала  в  ней  любопытство  своими
наглыми шутками, низким смирением и тайными проделками. Это  была  новая
разновидность народа. На все ее  приказания  они  отвечали:  "Все  будет
исполнено", и все делалось хорошо, но иначе. Они ползали  перед  ней  на
брюхе,  а,  как  только  она  отворачивалась,  показывали  ей  язык.  Ее
камеристку они украли у нее. Ни один не выдавал другого,  они  держались
друг за друга, как держатся хвостами обезьяны  в  клетке.  "Я  попала  в
царство говорящих животных", - думала она.
   Она наблюдала за принцем среди людей, которых он нанял для  нее.  Они
гнули  спину  перед  ним  меньше,  чем  перед  ней,  госпожой;  но   они
внимательно следили за его  глазами.  Вероятно,  они  и  обманывали  его
меньше. Она давала денег, сколько он просил, и ни о чем  не  спрашивала.
Она забавлялась, как когда-то ребенком, в своем одиноком морском  замке,
своей бесчисленной челядью. Один торт был особенно удачен.
   - Шеф сам делал его, - заметил Амедео, камердинер.
   - Я хочу поблагодарить его.
   Проспер стоял  в  конце  зала.  Он  исчез  и  вернулся  с  невысоким,
миловидным подростком, который снял свой бумажный колпак и непринужденно
поклонился.
   - Это я, милостивейшая герцогиня, испек торт, - сказал он, делая  при
каждом слове новую гримасу. Принц тоже оживился.
   - Вот так комик! Спой-ка что-нибудь!
   - Этот мальчуган великолепен, я хочу сегодня опять послушать  его!  -
сказала она на следующий день. Проспер пошел за ним: маленький  кондитер
исчез. Герцогиня и егерь молча переглянулись. Между тем  явился  высокий
рыжий повар и объявил, что  всегда  все  торты  делает  он  сам.  Такого
мальчика, о каком говорит герцогиня, никогда не было в доме.
   - Кто знает? - спокойно сказал дон Саверио.
   - Меня ждут в клубе, - прибавил он. - Проспер, мой плащ.
   Проспер принес его, и принц собрался уходить. Вдруг он сунул  руку  в
карман и остановился.
   - Мой бумажник! Должно быть, он выпал в  гардеробной,  посмотрите-ка,
Проспер... Что, нет?
   - Нет, ваше сиятельство.
   - Это очень странно. Я положил его в карман, входя сюда. Проспер снял
с меня плащ, вы заметили это, герцогиня. Он сам  отнес  его  в  кабинет,
который имеет только этот вход и в который за это время никто не входил.
Так бумажника нет там на полу? Это очень странно.
   - Ваше сиятельство, я не вор, - сказал егерь, сдерживая дрожь.
   Дон Саверио любезно улыбнулся.
   - Кто говорит это, мой друг? Было бы глупо с моей стороны  утверждать
это, раз у меня нет доказательств. Вы выходили за маленьким  булочником,
хотя, вероятно, знали еще раньше, что это бесцельно.  У  вас  я  поэтому
бумажника, конечно, не нашел бы, даже если бы вы взяли его  -  чего  вы,
конечно, не сделали.
   - Ваше сиятельство, позвольте! - воскликнул егерь, выпрямляясь.
   - Я отпускаю тебя, Проспер, - сказала герцогиня, делая знак глазами.
   Он тотчас же успокоился.
   - Пойди в мою комнату, я дам тебе твое жалованье, ты  уйдешь  сегодня
же.
   - Этого я не хотел, - успокаивающим тоном заметил принц.  -  В  конце
концов на его месте всякий поступил бы так же.
   - Проспер, - сказала она, оставшись с ним наедине, - ты не замечаешь,
что от тебя хотят избавиться? Вот тебе деньги, уходи. У  тебя  не  будет
никаких обязанностей. Тебе  придется  только  прогуливаться  иногда  под
моими окнами. Бороду ты сбреешь.
   - Мне будет трудно покинуть вашу светлость, - пролепетал егерь.  -  Я
не знаю, что здесь ждет вашу светлость.
   - В том-то и дело, что я тоже не знаю этого.  А  мне  хочется  знать.
Поэтому иди, старина.
   Однажды утром она увидела дона Саверио в окне противоположного дома.
   - Как ты попал туда? - спросила она его.
   - Он принадлежит мне. Я приобрел его у города.
   - Ах! Каким же образом? Ты наделал еще долгов?
   - Ничего подобного.  Я  купил  его  на  деньги,  которые  получил  за
посредничество при покупке тобой этого дворца. Дом направо от нас я тоже
получил - в обмен.
   - Объясни, пожалуйста.
   - В обмен на тот дом, что напротив!
   - Из окон которого ты кивал мне? Но ведь он все еще твой!
   - И останется моим. Я сбил цену с двадцати  пяти  лир  на  квадратный
метр до пятнадцати, а потом до трех, с чего никто больше не мог получить
"куртажа", ни бургомистр, и  никто  другой.  Поэтому  городу  не  стоило
завладевать этим домом и нести расходы по отдаче его  в  наем  -  и  мне
оставляют оба дома.
   Она подумала: "Он унаследовал деловые наклонности своей матери! И  он
округляет свое имение, точь-в-точь, как тот крестьянин".
   - Я восхищаюсь тобой, - сказала она.
   - И не без основания. Ты увидишь, мы сделаемся вместе самыми крупными
домовладельцами Неаполя. Мы будем спекулировать! Я построю  казармы  для
бедняков!
   - Тебе нужны деньги?
   - Я предпочитаю, чтобы ты дала  мне  доверенность  к  твоему  банкиру
Рущуку. Я уже говорил с ним; он вчера приехал; я ему очень симпатичен.
   - Кому ты можешь быть не симпатичен?
   - Так я получу доверенность?
   - Нет, доверенности ты не получишь.
   - Что? Нет?
   - Нет.
   - Ну, оставим это, - небрежно сказал он. - Это не к спеху.
   От времени до времени он, закуривая папиросу, предлагал взять на себя
все дела, так как они, вероятно, докучают ей.  Она  объявила,  что  они,
действительно, докучают ей; она поищет секретаря.
   Немедленно к  ней  явился  маленький  худощавый  человечек  с  редкой
растительностью на желтом лице и неприятно шутливыми  манерами.  На  нем
был длинный лоснящийся сюртук, белый галстук и потертые желтые  башмаки.
Он с ироническим подобострастием заявил, что готов на  все  услуги.  Она
отослала его. Через два дня он опять явился: в случае, если никто другой
не пожелал... Никто не приходил. Дон Саверио пожимал плечами. "Никто  не
хочет работать".
   Однажды утром она услышала на лестнице, как портье прогонял какого-то
человека, предлагавшего свои услуги в качестве секретаря.
   - Место занято, - заметил Чирилло. Она  приказала  послать  просителя
наверх. Он поднялся по лестнице; портье послал  ему  вдогонку  несколько
слов на местном диалекте. Это был молодой человек,  прилично,  но  бедно
одетый,  по-видимому  студент.  Он  остановился  на  пороге,  бледный  и
взволнованный, и объявил, что ошибся. Затем он вдруг повернулся и исчез.
   Первый претендент снова явился.
   - Я не  хочу  больше  обманывать  вашу  светлость,  поэтому  я  прямо
скажу...
   При этом он, расставив руки, согнулся до земли. Когда он снова поднял
голову, его лицо было совершенно искажено злобным удовольствием.
   - ...что ваша светлость никогда  не  найдете  никого  другого,  кроме
меня. К тому же я имею право на это место.
   - Как вас, собственно, зовут, мой милый?
   - Муцио, к услугам вашей светлости. Кавалер Муцио.
   - Так вы имеете право, кавалер?
   - Я заплатил за эту должность его сиятельству принцу -  да,  заплатил
две тысячи лир.
   - Принц берет деньги у моего секретаря - это поразительно.
   - Что удивляет вашу светлость? Я думал,  что  ваша  светлость  знаете
обычаи? Иначе я просветил бы вас раньше... Принц и я  заключили  сделку,
ваша светлость не может уже изменить этого. Если принц теперь  допустит,
чтобы вы взяли кого-нибудь другого, ему придется иметь дело с каморрой.
   Он ухмыльнулся желтыми  глазами  и  зубами,  изливаясь  в  выражениях
глубочайшей преданности.
   - Так каморра! - с удивлением и удовольствием  сказала  она.  -  Это,
очевидно, и  есть  то  слово,  которого  мне  недоставало!..  Но  теперь
сядемте, кавалер. Я ничего не имею против вас, я  беру  вас  к  себе  на
службу. Итак, рассказывайте и будьте по возможности искренни.
   - По возможности, говорите вы, ваша светлость? Разве я не был с  вами
до сих пор преступно искренен? Вы не выдадите меня дону Саверио?
   Он умолял ее, протягивая к ней желтые, широкие, цепкие пальцы. Редкая
бородка лихорадочно тряслась на желтом лице,  на  котором  одна  гримаса
сменялась другой.
   - Если ваша светлость расскажете что-нибудь, то вам придется  так  же
плохо, как и мне. Дон Саверио и очень хороших отношениях с каморрой.
   - Это, очевидно, и делает возможным его дела с домами.  Они  блестящи
до странности.
   - И это тоже. О, я мог бы рассказать многое. Но я  не  скажу  ничего,
потому что это запрещено. По должности я  не  могу  сказать  ничего.  Но
экстренное вознаграждение, которое назначили  бы  мне,  ваша  светлость,
возложило бы на меня внедолжностные обязанности...
   - Которые вы исполняли бы?
   - Самым добросовестным образом. Я сумел бы узнать все, что возбуждает
любопытство вашей светлости.
   - Вот вам сто  лир.  Постарайтесь  разузнать,  куда  исчез  маленький
булочник.
   Его рука схватила бумажку.
   - Ваша светлость сейчас узнает. Я сам отвез хорошенького мальчугана в
больницу со сломанными ногами: шеф и остальные столкнули его  с  балкона
кухни. Ваша светлость оказали мальчику слишком много милости; это  было,
с вашего позволения, немного неосторожно...
   - О!
   Она отвернулась. Муцио вытянул желтую  шею  и  сказал,  кивая,  точно
грязная и мудрая птица с высоты:
   - Такова жизнь.
   - Вы скажете мне, когда мальчик  выздоровеет;  я  позабочусь  о  нем.
Рассказывайте дальше.
   - Я желаю  вашей  светлости  добра.  За  сто  лир  я  причинил  вашей
светлости достаточно горя.
   Она отпустила его. В следующий раз он сообщил, что  молодой  человек,
которого она хотела взять в секретари вместо него,  так  внезапно  ушел,
потому что у него были основания  ожидать  внезапной  смерти.  "У  него,
вероятно, порок сердца", - сказал Муцио.
   - Где Нана, моя камеристка?
   - Ей живется хорошо, она просит вашу светлость не забывать ее.
   - Она в Неаполе?
   - И совсем близко. Вашей светлости стоит приказать, и Нана  появится.
Но ваша светлость не сделаете этого, потому что Нана это повредило бы...
   - В таком случае не надо... А маленькая  прачка,  которой  я  сделала
знак подняться наверх?
   - О, ваша светлость не будете требовать, чтобы в дом приходила другая
прачка, а не та, которой покровительствует Чирилло, швейцар.  Этого  еще
никогда не случалось; куда мы зашли бы, если бы  допускали  это?  Мелкие
поставщики подчинены Чирилло и платят ему  налог;  более  крупные  имеют
честь быть обложенными самим его сиятельством принцем. Гости также.
   - Мои гости?
   - Это удивляет вашу светлость? Разве не было бы  более  удивительным,
если бы игроки,  выигрывающие  в  баккара  за  картежными  столами  дона
Саверио, ничего не давали ему от своего выигрыша? Также и  многим  дамам
выпадает счастье покорить в салонах вашей  светлости  того  или  другого
англичанина. Дон  Саверио  справедливо  находит,  что  они  обязаны  ему
благодарностью...

***

   Вечером  она  внимательнее  обычного  присматривалась   к   обществу,
наполнявшему ее залы. Эти люди блистали брильянтами и титулами.  Женщины
были высокого роста,  кроткие,  мягкие,  со  склонностью  к  полноте,  с
рассчитанной томностью в очень черных глазах.  Мужчины  были  маленькие,
бледные, худощавые, чрезмерно напряженные и живые; они гордо  выпячивали
грудь, насильно побеждая  все  усталости  ночи,  проведенной  в  игре  и
любовных наслаждениях, - и всех их ждала одна судьба: после сорока  лет,
совершенно неожиданно, навсегда лишиться употребления ног.
   Среди них там и сям можно было встретить чопорного, но  уже  задетого
общим  возбуждением,  иностранца,  за  которым,  точно   хвост   кометы,
следовала  слава  его  миллионов.  Аристократ,   с   которым   беседовал
польщенный  мистер  Вильяме,  из  Огайо,  подводил  его  к  своей  жене.
Несколько минут спустя он отправлялся в буфет,  наполнял  тарелку  своей
жены и, заботливо угощая себя самого, бросал искоса  взгляды  на  нее  и
иностранц