росила герцогиня.
   - Я простила ему и не жалею его.
   - Попал! - опять крикнул Сан-Бакко.
   - Стой! После такого удара ты не двинешься с места, говорю тебе!
   Старик и мальчик в последний раз скрестили трости. Герцогиня смотрела
на них молча, с нежным волнением. Они подошли к ней, взявшись  за  руки.
Дверь на террасу была теперь завешена, комната  закрыта,  полна  теплого
света и охраняема Палладой. Герцогиня чувствовала, как  ее  окутывает  и
глубоко успокаивает счастье этих трех людей. У бледной  Джины  оно  было
тихое и мечтательное, у фехтовальщиков сверкающее и бурное.
   Обед был готов, они перешли в столовую.
   - Сначала шла деревенская стена, - вдруг сказала герцогиня. - На  ней
были нарисованы Страсти Господни. Там, где она  кончалась,  несколько  в
стороне от своей колокольни, стояла маленькая восьмиугольная церковь; за
ней открывалась длинная цветущая аллея из лип  и  каштанов.  На  дорожке
играли падавшие сквозь листья пятна света от  восходящего  месяца,  а  в
конце ее стоял белый дом.
   - Что это? - пробормотала Джина. - Откуда вы знаете?
   - Сейчас.
   Она заговорила торопливее:
   - Я пошла по молчаливой, зачарованной месяцем аллее  к  белому  дому.
Флигеля  выдавались  под  прямым  углом,  главное  здание,   широкое   и
одноэтажное, вырисовывалось на сером фоне  сумерек,  дорожка,  ведшая  к
нему, постепенно поднималась, сверкая в лунном свете. В треугольной тени
от деревьев вспыхнуло  красным  светом  окно.  Оно  открылось,  какая-то
женщина сказала мне глухим голосом что-то такое милое.
   - Это были вы! О, это были вы!  -  пробормотала  Джина,  глядя  прямо
перед собой.
   - Эта была одна из решающих ночей моей жизни, - сказала герцогиня.  -
Бегство и приподнятое настроение привели меня к вам, синьора Джина, и  в
темноте я заметила, что увозила с собой  друзей...  Скажите  мне  только
одно.
   - Что же?
   - Мальчик и обе женщины: я сейчас же почувствовала,  что  я  одна  из
них: теперь я знаю, что другая - вы.  Но  куда  светит  нам  его  слабая
лампада? Что лежит за мраком?
   - Искусство! - ответила Джина; ее голос дышал  пламенным  убеждением.
Она смотрела подруге в глаза. Герцогиня улыбнулась; ее улыбка  была  так
горда, что Джина не заметила, сколько в ней было скорби.
   - Я надеюсь на это - от всей души!

V

   Герцогиня поспешила к Сан-Бакко: она получила известие, что он тяжело
ранен. Но  перед  его  дверью  она  должна  была  остановиться:  из  нее
выскользнул Нино, торжественный, с почтением перед  собственным  великим
переживанием в глазах.
   - Он ранен в лицо. Флорет попал ему в рот и вышел обратно через щеку.
   - В каком месте, Нино?
   - Здесь. Я не знаю, как называет все это доктор. Я узнаю.
   - Нино, ему плохо?
   - Очень плохо, - твердо сказал мальчик, подавляя рыдание.
   - Мне нельзя войти?
   - Не думаю. Нет. Там два врача. В... я не знаю, там, где они дрались,
не было врача. Поэтому он потерял много крови. Кроме  того,  там  сестра
милосердия, и еще какой-то  человек,  который  раздел  его  и  уложил  в
постель. Врачи делают перевязку. Он без сознания.
   - Зачем входить? - тихо сказала она. - Это бесполезно.
   И она подумала. "Как бесплодно все, что  я  делаю.  Как  бесплодна  я
сама. В сущности, он дрался из-за меня. Это лучшее, что у меня было.  Он
умрет".
   - Поди к нему ты, Нино, - сказала она. - Тебя они не прогонят.
   - Они и не увидят меня, я так ловок.
   Она вернулась домой и заперлась у себя в безутешной скорби.
   - Он умрет. Однажды меня уже покинули так внезапно; Проперция сделала
это, но она оставила меня под охраной богини. Богиня дала мне в руки мою
жизнь, как драгоценную чашу. Мне кажется, что  ее  блеск  померк,  а  ее
чистота изрезана запутанными знаками.
   Через три дня она оправилась и снова  пошла  туда.  Это  было  утром,
морской ветер приносил прохладу, веселый звон раздавался по городу. Нино
сказал ей:
   - Вам нельзя войти. Сегодня у него с утра жар.
   - Может быть, на минуту? - кротко спросила она.
   - Его не должен видеть никто, кроме меня и сестры,  -  важно  объявил
он. Но вдруг взволновался:
   - Это огорчает вас? - воскликнул он. - О, этого не должно  быть.  Для
вас, конечно, сделают исключение. Жар у  него  маленький.  Подождите,  я
спрошу.
   - Оставь, я не хочу. Это повредит ему.
   - Но зато, - горячо сказал он, - я сегодня могу  повторить  вам  все,
что сказал о ране врач. Она не так опасна, как казалось по виду.  Флорет
соскользнул с первого правого резца, скользнул вдоль зубов  и  вышел  на
под  правой  ушной  железой  сквозь  жевательные  и   лицевые   мускулы.
Понимаете?
   - Так он очень изуродован?
   - Конечно. Голова вся перевязана. Не видно почти ничего, кроме  глаз.
Молоко и бульон он должен пить через рожок. Говорить он не может... Но у
него есть грифельная доска, - подождите минутку.
   Он посмотрел на нее, на ее печальное лицо. Затем скользнул в  комнату
больного. Через несколько секунд он опять стоял перед ней, весь красный.
Он вытащил из-за спины грифельную доску. Она прочла:
   "Кровопускание не помогло. Я прошу позволения продолжать любить  вас.
Ваш Неизлечимый".
   Внизу  было  что-то  стерто,  но  от  грифеля  остались  следы.   Она
разобрала:
   - Я тоже. Нино.
   И перед этим двойным признанием в любви она затихла, и глаза ее стали
влажны от горячих слез.

***

   Несколько дней спустя ей позволили войти к нему. Она  остановилась  у
двери.
   - Вас странно укутали, милый друг, -  пробормотала  она  и  прибавила
громче:
   - Но я вижу ваши глаза и знаю, что вы очень сильны и очень счастливы.
   "В самом деле, - почти с  изумлением  думала  она,  -  этих  глаз  не
окутывает ни один из тех  покровов,  которые  в  нынешнее  время  делают
туманными почти все взоры, даже самые здоровые, и уносят  их  далеко  от
непосредственной действительности. Его глаза широко открыты  жизни;  мне
кажется, я понимаю это  впервые  только  теперь.  Жизнь  бросила  в  эти
открытые голубые  огни  все  свои  картины,  даже  отвратительные,  даже
постыдные, - но в них не образовалось шлака".
   - Вы изумительно молоды.
   - И сделал порядочную глупость. Драться с человеком, у которого кровь
лягушки, и который не дает даже подойти к себе! Ах, герцогиня,  сознаюсь
вам, я полагаюсь только на первый натиск, не на искусство. Я рубака,  вы
знаете меня. Я всегда рубил направо и налево; куда-нибудь я да  попадал;
но и  в  меня  почти  всегда  попадали.  И  все-таки  я  имею  за  собой
значительные удары. Раз...
   - Не приходите в такое возбуждение.
   - Бросили жребий, где кому стоять. Мне досталось более низкое  место.
Мой противник пытается нанести  мне  удар  в  голову.  В  первый  раз  я
отскочил в сторону, во второй - отбил квинтой и ответил ударом в  плечо.
Малый до сих пор еще носит руку в кармане.
   - Теперь тебе больше нельзя говорить,  -  сказал  Нино,  тихо  выходя
из-за постели. - Больше двух минут тебе нельзя говорить. Будь спокоен, я
сам объясню все герцогине.
   - Прошу тебя, - улыбаясь, сказала она.
   - Этот  господин  де  Мортейль,  надо  вам  знать,  человек  как  без
темперамента, так и без честолюбия. При фехтовании у него такие холодные
движения, как у англичанина. Он просто держал  флорет  неподвижно  перед
собой, и дядя Сан-Бакко, по своей близорукости, наткнулся прямо на  него
ртом.
   - Что у меня еще есть все зубы, - пояснил Сан-Бакко, сильно  постучав
суставом пальца о зубы, - в этом было  мое  спасение,  иначе  он  просто
пронзил бы мне горло.
   - Но не благодаря своему искусству, - страстно воскликнул мальчик.
   Он схватил палку.
   - Понимаете, герцогиня! Вот так он  сделал.  Это  не  был  правильный
arresto in tempo. В сущности это был страх! Он совсем не умеет фехтовать
и просто держал перед собой оружие, чтобы дядя Сан-Бакко не  мог  ничего
сделать. Фуй!
   Он сердито забегал по комнате.
   - Ты не должен был мириться с ним!
   - Ну, успокойся, - ответил Сан-Бакко. - Он написал  мне.  Я  не  могу
продолжать сердиться на человека мости, который дрался со мной.
   - Так ты его очень ненавидишь? - спросила герцогиня.
   - А разве он не заслуживает этого?
   Мальчик выпрямился.
   - Ведь он чуть не убил моего друга.
   Он прислонился к креслу Сан-Бакко и сразу замолк.
   Герцогиня сидела с другой стороны.
   - Итак, вот где живут мои друзья,  -  сказала  она,  осматриваясь.  -
Здесь все имеет спартанский  вид.  Железная  кровать,  стол  с  книгами,
кресло, три соломенных стула:  все  это  редко  расставлено  на  красных
плитах. На стене у вас портрет Гарибальди, - как видно, о вас заботятся.
   - И открытые окна, не забывайте этого. Морской ветер доносится с Ривы
по узкой  улице  и  беспрепятственно  проникает  в  мою  комнату.  Внизу
находится площадка, правда, всего в двенадцать метров шириной, но на что
мне больше? Воздух, тень, молодость в качестве друга, к этому  еще  ваша
улыбка, герцогиня: я больше, чем богат.
   Она молчала, любуясь им.
   - И весь дом наш! - с важностью заявил Нино. - Это удивительный  дом.
Обратите внимание, герцогиня, что каждый  этаж  заключает  в  себе  одну
комнату. В нижней - наша приемная и столовая, над ней живет мама,  потом
дядя Сан-Бакко, а на самом верху я.
   - Значит, у тебя широкий вид?
   - Все пять куполов Сан-Марко. И почти  весь  фасад  Св.  Захария.  Но
самое удивительное - это колодезь внизу на нашей маленькой площадке:  он
восьмиугольный, и у него есть крышка с замком. Каждое утро в самую  рань
приходит  маленький  горбун,  слушайте  только,   маленький   горбун   в
остроконечной красной шапке и отпирает его. Это очень таинственно.
   - Ах! - быстро сказала она, - маленького горбуна я знаю... Нет,  нет,
это было раньше. В замке, где я жила ребенком, был один такой. Он гремел
большой связкой ключей, и самого важного из них, ключа  от  колодца,  не
выпускал из рук даже во сне... Нино, я могла бы многое рассказать тебе.
   Она задумалась. Час отдыха в этой  приветливой  комнате  напомнил  ей
мирные часы ее собственного детства.
   - Я тоже должен сказать вам так много, так много, - с  воодушевлением
ответил Нино. В ее голосе он почувствовал чары, которые захватили его. -
И особенно, что я вас...
   - А вот и музыка, - заявил Сан-Бакко, прислушиваясь. Нино подбежал  к
окну, весь красный и дрожащий.
   "Я чуть не проболтался, что люблю ее!" - думал он, умирая от стыда  и
досады при этой мысли.
   - Это слепые, - чересчур  громко  возвестил  он.  -  Они  расставляют
фисгармонию! Настраивают кларнет, скрипку, рог... Труба! Бум! Ну, теперь
пойдет!
   "Нет, она никогда не узнает этого!" - поклялся себе мальчик, гордый и
бледный, и вернулся на свое место. За окном  носилась  и  рыдала  музыка
смерти Травиаты. Герцогиня покачала головой.
   - Ну? Что же ты должен  сказать  мне?  -  спросила  она,  серьезно  и
дружески глядя на него.
   Ему хотелось плакать. В  душе  он  молил  ее:  "Только  не  это!  Все
остальное я скажу тебе". Он подумал минуту, а глубине души боясь,  чтобы
она не забыла своего вопроса.
   - Например, о славе, - торопливо сказал  он.  -  Когда  в  мастерской
господина Якобуса говорят о славе, и не верю ни одному слову. Там  вечно
толкуют о том, что слава того или другого  возрастает  или  уменьшается.
Что за бессмыслица!
   Он  пожал  плечами.  Он  понимал  славу  только,  как  нечто   целое,
внезапное,  не  поддающееся  вычислению,  покоряющее.  Его  удивляли   и
преисполняли презрением все рассказы о тайных ходах,  ведших  к  ней,  о
суммах,  уплаченных  за  нее,  об  уступках  общественному   мнению,   о
соглашениях с его руководителями,  об  унизительных  домогательствах,  о
тайном румянце стыда... Нет, слава была таинством.
   - Недавно я прочел,  -  торжественно  сообщил  он,  широко  раскрывая
глаза, - что лорд Байрон однажды утром проснулся знаменитым.
   - Как это прекрасно! - сказала герцогиня.
   - Правда?
   Его сердце вдруг опять забилось, как тогда, когда он,  весь  бледный,
со вздохом положил книгу.
   - Разве ты хочешь быть поэтом?
   - Я не могу даже представить себе, как  это  выдумывают  какую-нибудь
историю. Нет, я не хочу выдумывать историй, я хочу переживать их. Я буду
делать, как дядя Сан-Бакко, буду воевать с тиранами, освобождать  народы
и женщин, переживать необыкновенные вещи.
   - Сделай это, мой милый, - сказал старик. - Ты не раскаешься.
   - Но раньше я должен научиться так хорошо фехтовать, как ты.
   - Еще немножко, и ты сможешь дать себя так отделать, как я.
   - Разве у меня хорошие мускулы? - тихо спросил мальчик.
   - Ведь я тебе говорил уже много раз. И желание иметь их у тебя  есть,
а это стоит большего, чем сами мускулы!
   Музыканты заиграли "Santuzza credimi".
   Сан-Бакко и герцогиня слушали. Нино кусал губы и думал:
   "Но моей кости он еще ни разу  не  пощупал.  Неужели  дядя  Сан-Бакко
совсем не заметил ее?"
   Он называл это своей  костью,  и  каждый  раз,  как  думал  об  этом,
испытывал муки тайного позора. Это был железный  прут  корсета,  который
шел под его блузой  с  левого  бока.  Ремни  охватывали  предплечья.  Он
рассматривал это сооружение  по  вечерам,  тщательно  заперев  дверь,  с
серьезными глазами и крепко сжатым ртом. Потом, разом решившись,  срывал
его, сбрасывал платье и, упрямо подняв голову, подходил к зеркалу.
   - Между грудью и плечами впадина, - говорил он себе. - Грудь  слишком
торчит. Я недавно видел на бронзовом Давиде, как должна выглядеть  грудь
юноши, - о, совсем иначе, чем моя...  Я  должен  работать,  тогда  будет
лучше...
   И он начинал делать гимнастические упражнения. Но на душе у него было
тяжело. Он вдруг опускал напрягшиеся руки и ложился в постель.
   - И если бы этого даже не было, шея слишком тонка.  И  разве  я  могу
надеяться, что из  моих  кистей  рук  когда-нибудь  вырастет  порядочная
мужская рука? Ведь у каждого обыкновенного человека более крепкие кисти,
чем у меня. А у дяди Сан-Бакко они как будто из стали.
   Собственная неумолимость, в конце концов, ослабляла его; он рыдал без
слез. Затем он  стискивал  зубы,  глубоко  и  равномерно  дышал  и  этим
задерживал поток слез.
   Днем он иногда размышлял:
   "Кто знает, каким я кажусь другим.  Может  быть,  я  ошибаюсь;  может
быть, я особенно хорошо сложен. И если бы скульптор,  создавший  Давида,
знал меня, - кто знает?"
   Это была  невозможная,  в  глубине  души  сейчас  же  снова  погасшая
надежда.
   "Высокая грудь - не признак ли это силы? И во всяком  случае  у  меня
красивые ноги, это находят все, я знаю это наверно".
   В этом пункте он был уверен.
   "Остальное срастется, - сказал врач. - Да и в платье ничего не видно.
И я закаливаю себя. Я научусь переносить голод и колод,  делать  тяжелую
работу, далеко плавать и еще многому"...
   Но во  время  гимнастических  игр  он  проявлял  себя  малоспособным.
Момент, когда надо было прыгнуть вперед и поймать противника, он большей
частью упускал, так как стоял и  мечтал.  В  мечтах  он  воображал  себя
генералом и заставлял своих товарищей нападать  на  черный  лес,  полный
страшных врагов. Или же он приказывал им карабкаться по мачтам  корабля,
в который  превращались  стены  школьного  двора.  В  конце  концов,  он
приходил в себя, возбужденный и  бледный.  Остальные  были  красны,  они
победили или были побеждены! Нино не сделал ни того, ни другого.
   "Ах, - думал он в порыве отрезвления и нетерпения. -  И  генералом  я
тоже никогда не буду. Вообще, я думаю, меня совсем не возьмут на военную
службу. Я не могу себе представить этого".
   В действительности он испытывал перед военным строем ужас, в  котором
не хотел себе сознаться;  перед  гражданскими  союзами  тоже.  Когда  он
слышал о чьей-нибудь женитьбе, он с  удивлением  и  любопытством  думал:
"Неужели и я когда-нибудь женюсь? Я не могу себе представить этого". Или
он видел похороны. "Я должен исчезнуть как-нибудь иначе. Со мной это  не
может произойти так. Я не могу себе представить этого".
   Слепые перестали  играть.  Сан-Бакко  еще  раз  просвистал  последние
звуки, слабо, с трудом двигая губами:
   - Проклятая повязка!.. Нино, это была хорошая музыка?
   - Отвратительная!
   Он вздрогнул. Каждая из его дурных мыслей соединилась с  каким-нибудь
звуком, нераздельно слилась с ним. И это случайное совпадение нескольких
нот  с  мучительным  раздумьем   превратило   для   мальчика   несколько
безразличных тактов в лес пыток.
   "Я никогда не буду больше слушать этого", - решил он про себя.
   Он  с  неудовольствием  прошелся  по  комнате  на  кончиках   пальцев
танцующей походкой.
   - У меня красивые ноги? - вдруг спросил он с тоской в голосе.
   - Не сомневайся! - воскликнул Сан-Бакко. Это было его первое  громкое
слово.
   - Я люблю тебя! - сказала герцогиня. - Иди-ка сюда... Так. Ты  должен
еще многое рассказать мне. Ты можешь говорить мне "ты" и  называть  меня
по имени.
   Он одним прыжком очутился возле нее.
   - Это правда? - тихо спросил он, боясь, чтобы она  не  взяла  обратно
своего слова. - О, Иолла!
   - Иолла? Это уменьшительное имя?
   Он только теперь понял, что сказал, и начал, запинаясь:
   - Я уже давно придумал это имя, про себя, - Иолла вместо Виоланты. Вы
понимаете... Ты понимаешь...
   "Я должен теперь смотреть ей в глаза, - сказал он себе. - Теперь  она
поймет все".
   В это время с улицы донеслись крики и аплодисменты.  "Да  здравствует
Сан-Бакко! Гимн Гарибальди!" сейчас же понеслись его  звуки,  радостные,
легкокрылые, - солнечный вихрь, шумевший и свистевший в складках знамен.
   - И это музыка! - сказал Сан-Бакко.
   Нино исчез. Герцогиня видела из окна, как он бежал по площадке, и как
его  торопливые   шаги   отчаивались   догнать   счастье:   неслыханное,
единственное счастье, вырывавшееся из коротких красных  губ  мальчика  и
несшееся пред ним. "Неужели это правда, неужели я в  самом  деле  сейчас
переживу это... это... это?".
   Наконец, он очутился возле слепых музыкантов. Он стоял, не  шевелясь,
заложив руки за спину, и  наслаждался  громом,  грохотом,  пронзительным
свистом, диким, радостным, безудержным шумом с его победной пляской. Его
возлюбленная сверху видела, как уносился его дух на ударах труб и волнах
звуков рога. Где был он теперь, неугомонный? Он вступал  триумфатором  в
завоеванное царство. В головах у него взлетали кверху золотые орлы.  Его
колесница двигалась по трупам, -  нет,  это  не  были  трупы:  они  тоже
вставали и ликовали.
   "Теперь я возле него, - думала, герцогиня, грезя вместе с  ним.  -  Я
подаю ему венок"...
   Но в это мгновение лицо мальчика превратилось в лицо мужчины. У  него
тоже были короткие, своевольные губы,  красные  от  желаний.  Она  и  не
заметила этого и только улыбнулась.
   - Ты все-таки хочешь быть поэтом? - сказала она вошедшему Нино.
   - Нет, нет, - устало ответил он; ему как будто было холодно. - Кем  я
собственно хочу быть?.. Иолла, ты знаешь это? Солдатом?  Поэтом?  Борцом
за свободу? Моряком? Нет, нет, ты тоже не знаешь этого! Из меня, ах...
   Он прошептал, ломая руки:
   - Из меня не выйдет ничего. Разве я  буду  когда-нибудь  другим,  чем
теперь? Я не могу себе представить этого.
   Она схватила его за кисти рук и посмотрела на него.
   - Только что ты слышал нечто очень великое. Это прошло, ты чувствуешь
себя покинутым, застрявшим на  месте,  не  правда  ли?  Но  поверь,  все
великое, что мы в состоянии чувствовать, наше. Оно ждет нас на пути,  по
которому мы должны пройти. Оно склоняется к нам  со  своего  пьедестала,
оно берет нас за руку, как я тебя...
   - И меня, - сказал Сан-Бакко, вкладывая свою руку в  ее.  -  Со  мной
было то же самое. Какой бурной была моя жизнь! А теперь, когда  я  стар,
мне кажется, что я ехал на завоеванном корабле по  гигантской  реке.  На
берегу мимо меня проносились безумные события. Боролся ли  я?  Прежде  я
поклялся бы в этом. Теперь я не знаю этого.
   - Вы боролись! Или бог боролся через вас! Ах, мы никогда  не  сознаем
достат