ь.
   Тогда пришел он и тоже смеялся. Он кричал уже издали  по  ветру,  что
хочет нас обеих. Он был худощав, шляпа съехала у него  на  затылок.  Его
костюм выцвел от солнца и  непогоды,  и  кожа  загрубела  от  ветра.  Мы
смеялись над  ним  и  угрожали  ножами.  Мы  срезали  ветви  с  терновых
изгородей у реки. Мы были рослые, сильные девушки... Он сразу  напал  на
меня, более сильную, и стал бороться со мной. Его товарищ,  маленький  и
грязный, крепко держал Пьерину, очередь которой  была  после  моей...  Я
уколола его ножом в руку. Он засмеялся и вышиб его у меня из руки. Вдруг
Пьерина вырвалась. Раздался плеск воды: они бросилась в реку. - Прыгай и
ты, - крикнул бродяга, шумное дыхание которого я ощущала на своем  лице.
- Но ты, конечно, слишком труслива! - Он топнул  ногой;  на  секунду  он
забыл меня. Я побежала к реке.
   До нее было всего пятнадцать шагов. Чего только я не  видела  за  эти
пятнадцать шагов и чего не передумала! Я видела: течение уносит Пьерину,
маленький, грязный человечек бросает ей веревку, она не  берет  ее,  она
утонет. "Ты тоже утонешь", - говорю я себе, и бегу. Он бежит за  мной  и
смеется. Я вижу, как мчатся облака и как бегут по полю их тени. Я думаю:
это облако похоже на мешок,  а  вот  это  на  ягненка;  прежде  чем  они
сольются, я буду  лежать  в  воде...  Я  видела  сверкающую  стаю  диких
голубей. Они летели направо, потом поднялись вверх и полетели  прямо.  Я
видела, что лес, находившийся на  расстоянии  мили,  был  то  синий,  то
черный. О, я могла бы и теперь еще очертить пальцами  в  воздухе  каждый
клочок неба между деревьями! Перед ним теснится стадо  овец,  крошечное,
затерянное в пространстве. Я различаю даже пастуха. Он находится наверно
на расстоянии часа ходьбы, и я кричу по ветру, чтобы он пришел  и  помог
мне. Внезапно я думаю: "Теперь мне не помогут ни люди, ни бог", и падаю,
и он берет меня. Он со смехом берет меня и идет дальше. Пьерина  уже  на
другом берегу.
   Герцогиня  слушала  и  вспоминала,  как  ее  изнасиловал  сияющий  от
поклонения  толпы  трибун.  Она  вспомнила   и   обо   всем   том,   что
перечувствовала с тех пор, о чем грезила, во что играла и что  пробудила
к жизни. Вдруг она сказала:
   - И после этого вы стали великой художницей?
   - После этого я долго шла, все дальше и дальше  от  родины,  пока  не
пришла в Рим. Я поступила в служанки к одному скульптору -  Челести.  Он
не знал, бедняга, что через восемь лет я буду делать  ему  памятник.  Он
скоро перевел меня из кухни  в  мастерскую  и  заставил  работать.  Меня
хвалили, мне платили. Я чувствовала, что я нечто.  Но  внутри  меня  как
будто сидел черный, грубый зверь. Никто не  знал  об  этом;  но  я  была
обречена ему. Он доставлял  мне  почести  и  деньги.  И  когда  они  мне
говорили, что я велика, в душе у меня все темнело, а каждый раз,  как  я
посылала  своим  деньги,  мне  казалось,  что  я  пятнаю  их   греховным
заработком... Да, -  сказала  Проперция,  обратив  к  герцогине  взгляд,
тяжелый, как рок, - я великая художница, но когда-то среди широкого поля
меня изнасиловал бродяга.
   Они помолчали.
   - А ваша подруга? - спросила затем  герцогиня.  -  Та,  которая  была
готова заплатить жизнью за свою девственность. Что стало с ней?
   - Пьерина? Вы, наверное, знаете ее. Это Пьерина Фианти.
   - Та самая,  которая  так  прославилась  банкротством  маркиза  Пини?
Куртизанка!.. Какое неожиданное будущее носим мы в себе! Вам, Проперция,
было  предназначено  любить  маленького,  улыбающегося  парижанина.   Вы
знаете, что он фат, который не может забыть, что  его  хрупкие  прелести
зажгли великую Проперцию.
   - Я это знаю. Что из того?
   - Он стыдится вас и все-таки чувствует себя польщенным. Вы понимаете,
как все это мелко?
   - Я понимаю. Что из того?
   - Он не может найти выхода. Поэтому он женится.  Вы  должны  извинить
его, это его последнее убежище от вас.
   - Я знаю все. Я поспешила к нему: он не принял меня. Я написала  ему,
спрашивая, хочет ли он, чтобы  я  убила  себя.  Он  ответил,  что  очень
сожалеет о происшедшем недоразумении. Он советует мне  выйти  замуж  или
очень много работать.
   - Философ! А не сожалеете ли вы о том недоразумении, которое  занесло
это умное, но призрачное существо в  среду  ваших  выпуклых,  вызывающих
мраморных богов?
   - Я... не имею права. Ни выбора, ни заблуждений нет. В течение десяти
лет я знала только этих мраморных богов и ни одного мужчины. Но едва  на
мой порог ступил Морис, моя мастерская наполнилась только его бюстами. Я
просто-напросто не отпускала его от себя, я таскала его за собой по всей
Европе. Он прав, он был немногим больше, чем мой импрессарио. По крайней
мере, никто не знал, насколько больше он был для меня. Для меня он стоял
на всех пьедесталах.  Когда  он  уходил,  все  пустели.  Сколько  раз  я
запрещала ему уходить и хотела его  запереть,  как  тот  Долан,  который
запер свою рабыню. Один раз я сделала это: вблизи Петербурга, в  усадьбе
у опушки леса, где я работала для великого князя. Морис стоял один перед
своим  собственным  бюстом.  Я  закончила  его  и  увенчала  розами.   Я
разглядывала  его:  мне  показалось,  что  вся  нежность,  которая  была
затоптана во мне десять лет  тому  назад,  среди  широкого  поля,  вдруг
поднялась, теплая и исцеленная, но полная страха. Я вышла на цыпочках  и
заперла дверь на ключ. Я бродила по комнатам, все возвращаясь к запертой
двери, за которой он стоял перед своим бюстом.  И  я  прислушивалась,  и
ждала, и наслаждалась своим тайным обладанием, и дрожала. Но под конец я
только дрожала. Ключ горел у меня в кармане. Я всунула  его  в  замок  и
отперла.  Морис  сидел  спиной  к  бюсту  и  курил.  Я  стала  бормотать
извинения, сказала, что дверь заперла служанка. Он улыбался, а я умирала
от страха, что он может догадаться об истине.
   Теперь я думаю, что он не догадался ни о чем. Он полон тонкостей, ему
никогда и в голову не придет нечто такое грубое, как  то,  что  когда-то
случилось со мною, среди поля, под ветром и солнцем... И, может быть, во
всей моей нежности, во всей моей тоске  по  простой,  неизменной  любви,
свободной от хитрости, стыда, разочарования - быть может, в глубине души
я  не  хотела  ничего  другого,  как  быть  еще  раз  так  схваченной  и
изнасилованной, как тогда бродягой... Я сказала ему это...
   - Сказали ему?
   - Но он ничего не понимает. Таких женщин, как  Проперция,  не  берут,
говорит он. Их даже не просят.  Вероятно,  он  прав.  И  все  же  я  уже
боролась с ним не меньше, чем с бродягой. Но мы боролись в душе. Я часто
приковывала его к себе, когда он  уже  надеялся,  что  сможет  презирать
меня. Великий князь дал ему орден, потому что я пожелала этого  -  чтобы
иметь право любить его... Он стал женихом; я была слепа, когда позволила
ему это. Я завоевала его обратно, и в то мгновение, когда  он  не  хотел
никого в мире, кроме меня, его поманила леди Олимпия, и он пошел за ней.
Потом он опять вернулся, я простила ему - и, несмотря на свои клятвы, он
во второй раз становится женихом.
   - Пора было бы покончить с ним,  -  сказала  герцогиня.  Лихорадочная
речь бледной женщины тревожила ее.
   - Я сделаю это. Он ввел меня в лабиринт искусственного сада. Теперь я
сама запутаю его в нем. О, мое чувство было так просто,  как  камни,  на
которые оно когда-то изливалось! Я была глупа, я не могла  говорить  Моя
рука принуждала камень, он говорил за  меня.  Теперь  я  знаю  хитрости,
которые делают больно! Я подарила ему на память то, что  было  для  меня
дороже всего: мою милую Фаустину, -  и  он  небрежно  отдал  ее  другим.
Теперь я оставлю ему другой знак памяти, который долго еще будет  гореть
у него в крови!
   - Что  вы  хотите  сделать?  -  спросила  герцогиня.  Проперция  едва
держалась на ногах.
   - О, я знаю, что я сделаю. Я придумала что-то, вы и не  подозреваете,
что.  Это  превосходит  самые  коварные  средства   обольщения,   какими
когда-либо мучила мужчину какая-нибудь пылкая авантюристка. Леди Олимпия
отдается только на одну ночь и оставляет  в  душе  своего  возлюбленного
сожаление, что он потерял ее. Но она все-таки отдается, не правда ли,  и
сожаление смягчено каплей удовлетворения. Я  сумею  добыть  из  растений
искусственного сада гораздо более сильный яд... Один из  нас,  наверное,
умрет от него, будем надеяться, что, по крайней мере, один. И пусть бюст
того, кто останется, будет еще раз увенчан цветами, как тогда. Пусть  он
опять стоит перед ним и любуется собой и своей победой!
   Герцогиня принудила ее пойти дальше.

***

   С седьмого июня лагуну окутали тяжелые испарения. Неподвижный влажный
и горячий воздух давил грудь. Все предметы казались скользкими на ощупь.
Набережная была полна томящихся людей, освежавших себя мороженым.
   Герцогиня встретилась с Мортейлем; он сказал:
   - Я хочу немного освежиться перед тем, как отправиться к Проперции.
   Она заметила, что на нем визитный костюм.
   - Проперция пригласила вас?
   - Да... пригласила, если угодно употребить это слово.
   - Я, кажется, понимаю вас и я говорю вам: берегитесь.
   - Что вы  хотите  сказать?  Прежде  всего  я  следую  вашему  совету,
герцогиня. Вы, конечно, поверите мне, что иначе я  наложил  бы  на  свои
уста печать молчания. Но если я соглашаюсь на свидание, на которое  меня
зовет Проперция, то  именно  потому,  что  вы  советовали  мне  смягчить
чувства бедной женщины.
   - Посредством... ночи любви.
   - Добрая Проперция, как мало значения имеет для меня ее ночь любви. К
тому же я жених... Но если бы я мог обсудить положение  вещей  со  своей
невестой, - есть вещи, о которых не  говорят  с  молодыми  девушками,  -
Клелия, конечно, оказалась бы  достаточно  свободной  от  предрассудков,
чтобы одобрить мой образ действий. Она пожертвовала бы своими правами  -
я убежден в  этом,  -  чтобы  видеть  бедную,  великую  Проперцию  более
спокойной и счастливой. А ведь в моей власти, не правда ли,  сделать  ее
более спокойной и счастливой.
   - Как счастливы вы сами! - воскликнула герцогиня. -  Вы  внушили  уже
Проперции Понти целый ряд образов полной  отчаяния  страсти.  Теперь  вы
вызовете  на  свет  творения  ликующей,  удовлетворенной  любви.  Вы   -
избранник, вдохновляющий величайшую художницу наших дней!
   - Вы думаете?
   - И вы заслуживаете этого, - прибавила она, и ее  насмешка  была  так
замаскирована, что Мортейль покраснел от удовольствия.
   Несколько дней спустя она опять увидала его в мастерской скульпторши.
Комната была полна посетителей, восхищавшихся законченным  барельефом  с
бурным хороводом проклятых любовников. Мортейль сидел один,  сгорбившись
и задумавшись. Очевидно, он провел бессонную ночь,  глаза  его  казались
стеклянными. Он часто вставал и, держась неестественно прямо, подходил к
Проперции, не обращавшей  на  него  внимания.  Она  не  показывала,  как
обыкновенно, свое творение молча; в этот  день  она  была  красноречива.
Случайные гости слушали ее, и им казалось,  что  сам  мрамор  говорит  с
ними. Они переглядывались, изумленные тем, как глубоко они наслаждаются.
Никто не обращал внимания на тщательно  отделанные  замечания  Мортейля.
Герцогиня бросила на него взгляд; в своем страхе он тотчас же избрал  ее
поверенной.
   - Это глупо. Я в самом деле кажусь себе чем-то вроде прокаженного,  -
пробормотал он.
   Он овладел собой.
   - Что вы хотите? Неудачный день. Проперция подвержена настроениям.
   Но в следующий раз она застала ту же картину. Она осталась до  конца.
Мортейль выскользнул из комнаты вслед за остальными. Герцогиня сказала:
   - У него очень подавленный вид. Что вы сделали с ним? У  него  глаза,
как горячее стекло.
   - О, -  медленно  произнесла  Проперция.  Она  прошлась  по  обширной
мастерской,  лихорадочно-бледная  и  напряженная,  как   будто   за   ее
движениями все еще следили пятьдесят  любопытных  глаз.  -  С  недавнего
времени, со времени нашей  странной  ночи,  он  видит  новую  Проперцию,
которой не  видят  другие.  Он  пользуется  всякой  возможностью,  чтобы
подойти ко мне и шепнуть мне что-нибудь, и я все еще чувствую  на  своем
обнаженном  теле  его  желание,  точно  прикосновение  теплых,   влажных
пальцев.
   - Разве ваша ночь была такой странной?
   - Спросите его. Он еще не оправился от испуга. Я позвала  его.  Когда
он раздвинул портьеры моей комнаты, он увидел меня совершенно  нагой  на
диване между подушками и мехами. Я была очень хороша.  В  первый  раз  в
жизни  чувствовала  я  в  своем  теле  то  высокое  искусство,   которое
обыкновенно высекаю из мрамора. Свечи стояли наискось надо мной:  голова
и шея были откинуты назад и лежали в полумраке. Нижняя  часть  ног  тоже
исчезала в тени. Но на тело, с груди до  колен,  падал  золотисто-желтый
свет. Вокруг меня в полутьме сверкали золотые крапинки на  черном  газе.
Золотая парча за моими плечами мрачно горела. Одну руку я подложила  под
волосы. Мускулы ее широко распластались. Морис различал бархатистые тени
под мышками. Округлив бедро, я повернулась к нему, когда он  вошел:  ему
было страшно.
   Я ждала его,  не  говоря  ни  слова,  и  спокойно  наблюдала  за  его
движениями. Его дыхание коснулось моей груди; я  не  могла  помешать  ей
стать теплою, так как его дыхание жгло. Он оживлял  меня  сначала  своим
дыханием, потом голосом и, наконец,  руками,  которые  дрожали.  Он  был
Пигмалион. Да, я, в руках которой он всегда был куском мягкой  глины,  я
позволила ему вообразить, что он вызовет возлюбленную из  мрамора  моего
тела! Но когда он, наконец, хотел взять меня, он заметил, что я все  еще
была камнем. Он отшатнулся. Это повторялось все снова, -  и  так  прошла
ночь.
   Вначале он выказал только удивление: я  оказалась  настолько  сильнее
его. Он произнес несколько слов, порицавших мое поведение. Я молчала.
   Тогда он сообщил мне, что любит меня. Я молча  смотрела  на  него.  В
заключение он, чтобы подтвердить себе  свою  мужественность,  попробовал
взять меня насильно. Но он отлетел, не причинив себе никакого  вреда,  к
увешанной коврами стене. После  этого  он  замахал  руками,  бледный  от
гнева, и бросился к выходу.
   Но он тотчас же  опять  выскочил  из  складок  портьеры.  Дверь  была
заперта снаружи. Я велела  запереть  ее,  я  во  второй  раз  отважилась
похитить и запереть человека, которого любила;  но  на  этот  раз  я  не
бродила с дрожью вокруг. Я сидела, нагая и беспощадная, в пустом,  мягко
обитом покое, где между коврами чувствовалась духота дождливой ночи.  Он
шагал передо мной взад и  вперед,  высоко  подняв  голову  и  совершенно
успокоившись. "Вы знаете, что это называется лишением свободы? - спросил
он, - и что закон накажет вас за  это?"  Но  он  не  получил  ответа.  И
мало-помалу  он  утратил  холодное  сознание  своего  права  и  впал   в
бешенство. Он грозил  опозорить  меня,  сделать  меня  посмешищем  улиц,
запереть перед мной двери приличных  домов.  Он  тряс  дверь  и  кричал:
"Отоприте!". Ткани заглушали его голос, и, в конце концов, он сообразил,
что для парижанина во фраке звать на помощь в момент, когда он находится
в соблазнительном покое вместе с нагой  Проперцией  Понти,  -  отчаянный
шаг.
   Он устал, осмотрелся, ища какого-нибудь сиденья, и не  нашел  ничего.
Он опустился на колени подле меня и стал умолять меня, кроткий и слабый,
как дитя. Вдруг он опомнился и принялся хвалить  мою  удачную  шутку.  Я
заметила, что у него стучат зубы. Я больше не позволяла  его  трясущимся
рукам прикасаться к моему телу. И, наконец, он стал  стонать,  извиваясь
предо мной, уничтоженный, в слезах. Я подождала,  пока  он  бросился  на
меня в последний раз,  отчаявшись,  почти  без  желания.  Он  тотчас  же
раскаялся в этом и улыбнулся так любезно, как улыбается  только  он;  он
как будто хотел сказать: "Простите, такому  благовоспитанному  человеку,
как я, не подобает так вести себя,  я  отлично  знаю  это,  но  в  какие
странные положения можно попасть"... Затем он медленно опустился на пол,
дрожа от усталости и возбуждения. Свечи погасли,  за  коврами  наступило
утро. Я бросила ему одеяло: это была единственная милость, которую я  из
сострадания оказала ему в эту ночь любви. Ни одного слова я  не  сказала
ему в эту ночь любви.
   - Вы отомстили, - сказала герцогиня. - Вы должны быть довольны.
   - Вполне довольна, - подтвердила Проперция. -  Мне  не  нужно  больше
ничего. Теперь он ежедневно спрашивает меня, порвать  ли  ему  со  своей
невестой. Я заявляю ему, что это лишнее. Он умоляет позволить ему отдать
свою жизнь на служение мне. - Слишком поздно, - отвечаю я.  -  Он  будет
всюду следовать за мной. Он отступит, предсказываю  я  ему,  как  только
увидит, что Проперция отважилась пойти слишком далеко.
   - Как он несчастен! - воскликнула герцогиня.
   - Да! Как мы несчастны! - пробормотала Проперция.

***

   Клелия и Мортейль ускорили день своей свадьбы. Накануне, в сумерки, к
герцогине явился хромой слуга Проперции, рыдая от ужаса: его госпожа при
смерти.
   Герцогиня подъехала к дому Проперции. Канал был  заполнен  гондолами.
На грузовое судно спускали огромный мрамор: Любящих в  аду.  Граф  Долан
отдавал приказания рабочим, съежившись в  своем  платье,  морщинистый  и
властный.
   - Вот оно! - воскликнул он, увидя герцогиню. - Ее последнее  творение
- мое. Разбитую беспорядочную силу Проперции, погубленную ею самой, - я,
я один еще раз вернул к жизни. Это творение вырвано у небытия, в которое
уже была погружена Проперция, - и вырвал его я!
   - Что же дало вам эту возможность?
   - Нечто совершенно простое,  -  пояснил  старик,  и  в  морщинах  его
ухмылявшегося лица мелькнули одновременно насмешка и любовь. - Обладание
ее душой!.. Не изумляйтесь, герцогиня. Душой Проперции она сама называет
свою милую Фаустину. Это старая мраморная голова, она когда-то  выкопала
ее из римской земли, из которой вышла сама. Проперция принадлежит  тому,
кто владеет ее душой; а эту последнюю я запер в своем дворце.  Я  сказал
Проперции: "Работай! Пока ты не кончишь работы, я буду  показывать  тебе
Фаустину только через замочную скважину в конце моих зал. И  даже  твоим
слезам я не позволю просочиться сквозь скважину..." Она работала. Теперь
я должен был, согласно нашему договору,  принести  ей  ее  душу.  Она  в
комнатах,  взгляните  на  нее,  герцогиня!  Еще  немного,  и  она  уйдет
навсегда.
   Старик опять обратился к носильщикам. Герцогиня  вошла  в  опустевшую
мастерскую. В середине одиноко стояла голова, стертая, точно восковая, с
разбитым носом и поврежденным черепом. Ее черты  расплывались  в  сиянии
вечернего неба; казалось, они возвращались обратно в мраморную глыбу, из
которой  вышли  когда-то.  Они  показались   герцогине   целомудренными,
величественными, не знающими счастья, как сама Проперция. Она подумала:
   "Да, это ее сильная и богатая любовью душа! Она вызвала ее к жизни из
того же поля, в которое когда-то  втоптал  ее  бродяга.  Она  отдала  ее
молодому человеку, который однажды повертел ее в руках и нашел, что  она
"недурно сделана". Он подарил ее старому ростовщику, и Проперция,  чтобы
выкупить ее, рассказала то, что знала о муках осужденных любящих. Теперь
она умирает. Пойти ли мне туда, в одну из  тех  комнат,  где  любопытные
глазеют на конец тела Проперции? Я лучше останусь здесь и  буду  думать,
что я одна удостоилась заглянуть ее душе в уже стертое,  уже  наполовину
ушедшее от нас лицо".
   Дверь открылась. По гулким плитам быстро прошел  священник,  держа  в
руках что-то накрытое, казалось, внушавшее ему страх и гордость. За  ним
шел мальчик, размахивавший кадилом. Они исчезли.
   Герцогиня вошла в глубокую оконную нишу; она  вспомнила,  что  первые
жалобы Проперции услышала в полумраке такой же ниши в  Риме.  Вдруг  она
увидела бюст Мортейля. На его лбу, изящном, слабом и  скептическом,  был
узкий лавровый венок. На пьедестале лежал листок, герцогиня  прочла  при
последних лучах солнца: