об. -  Как,  вы  хотите
получить деньги от меня... от меня? Разве я требую от вас денег  за  то,
что ежедневно множество людей только  ради  меня  съедает  ваш  скверный
обед?" И он вышел, красный от гнева, оставив пять лир лакею.
   Герцогиня сказала серьезно:
   - Его честь зависит для него от взглядов,  а  не  от  поступков.  Это
привилегия немногих.
   - Немногих... не буржуа, - сказала Бла.
   Окрестности форума спали в  безмолвном  мраке.  Века  отодвигали  эти
камни на целые миры от существования честного  народа,  пьющего  вино  и
играющего в морру, от  крадущихся  отверженцев  в  новых  строениях,  от
бледных кутил перед кафе. Порой по призрачным  ступеням  храма  у  самых
окон кареты всходила стройная колонна, одетая в лунные лучи.  У  темных,
недвижных стен Колизея, под Аркой Константина, копыта  и  колеса  будили
слабый отголосок, точно запоздалый остаток давно замершего  эхо.  Затем,
белая меж черных стен монастырей и кипарисов  дорога  стала  подниматься
вверх, на Монте Челио. Герцогиня глубже откинулась на сиденье.
   - А вы сами? Все, что я узнаю от вас, звучит открыто и доверчиво, как
разговор с самим собой. Но что мне думать о вас  самой?  Что  такое  вы,
графиня?
   - Я не графиня. Мой отец был француз, капитан  папских  зуавов.  Даже
после его смерти моя мать страдала от его  закоренелой  неверности.  Она
была  слаба  и  капризна,  и  я  переносила  ее  капризы  с  болезненной
готовностью. Едва она умерла, я вышла замуж за чахоточного  англичанина,
иначе мне недоставало бы страдания вокруг меня.
   - Вы так охотно страдаете?
   - Заботиться о  ком-нибудь  и  страдать  -  для  меня,  к  несчастью,
потребность, которой я стыжусь.
   - А вы сами, графиня, разве вам не хотелось бы,  чтобы  вас  взяли  в
объятия и утешили?
   - Если бы я стремилась к вознаграждению за свое сострадание, чего оно
стоило бы?
   - Вы правы. И так вы и жили?
   - Мой муж, бывший писателем, не мог больше много работать. Он  научил
меня этому ремеслу, и я под именем графини Бла писала сначала  письма  о
модах, потом фельетоны,  наконец,  даже  политические  статьи,  не  знаю
почему,  с  католической  окраской.  Не  всегда  сама   выбираешь   себе
направление. Кардинал охотно поощряет таланты, он дает мне каждую  среду
порцию мороженого или чашку чаю, и если бы я попросила, он даже, вопреки
приличиям, дал бы мне одновременно то и другое.
   Они приехали. Герцогиня, улыбаясь, сказала:
   - Мы говорим друг с другом так, как будто любим друг друга.
   - Вы стали мне милы с первых же минут сегодняшнего вечера, - ответила
Бла.
   - Чем же?
   - Тем, что вы засмеялись, герцогиня, тем, что после всего, что с вами
случилось, вы еще могли смеяться  над  лицемерными,  важными  жестами  и
минами буржуа.
   - Теперь объясните мне еще, что вы подразумеваете под "буржуа"?
   - Так я называю всех, кто безобразно чувствует  и  к  тому  же  лживо
выражает свои безобразные чувства.
   - Вы говорите, что любите меня, это доставляет мне истинную радость.
   - Надеюсь, что это никогда не доставит вам горя. Быть любимым мною  -
сомнительная привилегия. До сих пор ею пользовались  больная,  капризная
женщина и чахоточный англичанин.
   Уже  у  калитки  сада,  между  двумя  склонившимися  друг   к   другу
кипарисами, герцогиня повторила: - Мы будем часто видеться.

***

   Монсеньер Тамбурини навестил ее; он сказал:
   - Кардинал в восторге от пребывания здесь вашей светлости.
   - Я искренно благодарю его преосвященство.
   - Он рассказывает всем, кто к  нему  приходит,  о  чарующей  личности
герцогини Асси. Да, герцогиня, он в восхищении от вас и от вашего дела.
   - В восхищении?
   - Как могло быть иначе? Такая благородная женщина,  и  такое  великое
дело. Свобода целого народа! Кардинал относится к нему с  самым  горячим
участием. Он молится за вас.
   - Молится?
   - И я  тоже  молюсь,  -  прибавил  он,  стараясь  лишить  свой  голос
светского жира.
   Она молчала. "Он лжет более грубо, - думала она, -  чем  предписывает
вежливость. Зачем?"
   Он объяснился:
   - Как известно, церковь поощряет все виды деятельной любви, а сколько
прекрасных намерений служат здесь несчастному,  угнетенному  тиранией  и
бедностью народу. Вы, герцогиня, сами воплощение этой возвышенной любви.
Бескорыстные господни борцы, как маркиз Сан-Бакко, приносят огонь своего
мужества. И может  ли  отсутствовать  христианский  священник  там,  где
государственные люди, как  Павиц  и  финансисты,  как  Рущук,  проявляют
истинно-библейские качества? Ведь они мудры, аки змеи,  и  невинны,  аки
голуби.
   - В особенности Рущук, - сказала она, не меняя выражения лица.
   -  Рущук  -  человек  выдающийся!  Мы  уже  давно   следим   за   его
деятельностью. Перевес, который его ловкость дала ему над  капиталистами
юго-восточной Европы, интересует нас.
   - Так мой придворный жид такая важная личность?
   - Ваша светлость! Без него или против него в Далмации нельзя устроить
ничего. Подумайте, столько денег!
   Он повторил, надув щеки:
   - Столько денег!.. Кто хочет действовать среди людей и господствовать
над ними, тому нужны эти три вещи: мужество, ум  и  деньги.  Но  из  них
деньги - самая важная.
   - Монсеньер, теперь вы забываете любовь!
   "Сейчас он был искренен", - сказала она себе.  Но  он  впал  опять  в
сладкий   тон.   Он   погрузился   в   описание    душевных    прелестей
высокопоставленной дамы, которая в юношеском возрасте уже поворачивается
спиной к суетности мира.
   -  Не  стояли  ли  вы  на  вершине  блеска,  который   дают   знатное
происхождение, богатство, красота и грация? Но для вас,  герцогиня,  все
это было ничто. Уже  в  юношеском  возрасте  вы  отреклись  от  всего  и
сделались матерью, утешительницей и защитницей вдов, покинутых  сирот  и
угнетенных, нуждающихся и беспомощных... Кормилицей и поилицей  голодных
и алчущих, сестрой изнывающих...
   Он называл все проявления человеческого горя, какие только  приходили
ему в голову, и все  евангельские  добродетели,  к  которым  они  давали
повод. Его  пальцы  с  квадратными  ногтями  поднимались  и  опускались,
подсчитывая, на его черном  одеянии.  Наконец,  он  достаточно  взвинтил
самого себя, чтобы воскликнуть:
   - У одра болезни человечества стоите  вы,  герцогиня,  как  смиренная
служанка, в ореоле христианского смирения.
   Ей стало противно:
   - Я менее смиренна, чем вы думаете.  К  тому  же  я  действую  не  по
предписанию, следовательно, неблагочестиво.
   Он посмотрел на нее с открытым ртом,  плохо  понимая.  Но  тотчас  же
овладел собой.
   - Отсюда ваши испытания! - торжествующе объявил он.
   - Вы делаете много похвального, я не отрицаю этого. Но вы делаете это
без истинной веры. А бог смотрит только на сердце.  Сознайте  это,  пока
есть время!
   Она   была   изумлена   этим   переходом    к    суровому    ходячему
проповедническому тону.
   "Он крестьянин, - заметила она про себя. -  Поскреби  прелата,  и  на
свет выйдет деревенский священник".
   - Он  еще  не  отверг  вас,  ибо  он  терпелив.  Изгнание,  бедность,
одиночество - это его нежные напоминания, чтобы вы последовали  за  ним.
Следуйте за  ним!  Отдайте  себя  его  милости!  Сделайте  это  хоть  из
благоразумия! Вы увидите, как  вам  тогда  будет  все  удаваться!  Какое
богатое вознаграждение ждет вас тогда!
   Она встала:
   - Кто имеет право вознаграждать меня?
   Но он не слышал. Он пел, стонал и молил, постепенно  усиливая  тон  и
сопровождая свои слова мимикой, которой его научила его  профессия.  Она
едва узнавала Тамбурини. Его  глаза  на  склоненном  на  бок  лице  были
обращены к потолку, так что  видны  были  только  белки.  От  его  очень
земного, еще недавно наполненного хорошими, питательными кушаньями  тела
исходил совершенно непредвиденный экстаз. В конце концов, при виде этого
ее охватило  что-то  вроде  стыда  и  робости.  Она  проследила  за  его
взглядом: там,  наверху,  висела  мадонна,  немолодая,  в  ярко-голубом,
широко распростертом, плаще. Набожные женщины и святые стояли на коленях
под ним, в уменьшенном виде, похожие на спрятавшихся цыплят.
   - Sub tuum praesidium refugimus! - вскричал  Тамбурини,  и  герцогиня
должна  была  признать,  что   обстановка   ему   подходит.   Некрасивые
темно-зеленые обои с их легким запахом  ладана,  черная,  лоснящаяся  от
времени мебель,  которая  при  малейшем  прикосновении  издавала  глухой
треск,   все   затхлые   воспоминания   в   запертых   комнатках   этого
священнического жилища давали ему право на эту сцену.
   "Он на своем месте, - сказала она себе. - Я меньше".
   Он чувствовал то же самое. Его руки сами собой касались предметов, по
которым  привыкли  скользить  во  время   благочестивых   занятий.   Над
молитвенной скамеечкой  висели  четки.  Тамбурини  почти  бессознательно
опустился на колени. Его пальцы сплелись, длинная одежда  волочилась  по
полу. Герцогиня перестала следить за его речью  и  рассматривала  его  с
новым интересом. Он напоминал ей  виденное  ею  изображение  иезуитского
святого, напыщенного и крепкого, отдавшегося во власть небесных видений.
Желчное,   мускулистое   лицо   блаженного   указывало   на   способного
администратора и дельца, высшего чиновника ордена, привыкшего к короткой
расправе с людьми и к распоряжению крупными суммами. В свободные часы он
иногда, как его  и  изобразили,  беседовал  с  прекрасными  ангелами,  у
которых были пышные формы. Они парили над землей, но  с  трудом,  потому
что их прелести были  грубоваты  и  чувственны.  Святой  радовался  этим
посланникам своего рая серьезно и сдержанно. Его благочестивые руки даже
не тянулись к ближайшему из них, самому плотному.  Только  обращенные  к
небу глаза были влажны, и нижняя пухлая губа отвисала к подбородку.
   Герцогиня так живо представила себе все это,  что  не  могла  устоять
перед странным искушением. Она неожиданно подошла к коленопреклоненному,
подняла округлую руку, отставила назад ногу подобно самому  большому  из
ангелов на тех алтарях и улыбнулась. У Тамбурини  тотчас  же  искривился
рот, совершенно так, как в тот вечер, когда он предлагал  Лилиан  Кукуру
апельсинный  сок,  капавший  с  его  пальцев.  Этого  действия  ей  было
достаточно. Она громко засмеялась и оставила его одного.
   Минуты через три она вернулась в комнату и сказала:
   - Если вы ничего не имеете против, монсиньор, мы сообщим теперь  друг
другу, как люди разумные, чего мы хотим один от другого.
   Он был немного смущен, но, в сущности,  не  недоволен  исходом  дела.
Попытка подчинить герцогиню церкви должна была  быть  сделана.  Что  она
безнадежна, в этом  умный  священник  почти  не  сомневался.  Он  просто
исполнил долг совести. Теперь он мог, совершенно успокоившись, перейти к
деловым переговорам,  отвечавшим  его  вкусу  и  характеру  больше,  чем
экстатические попытки обращения. Он в немногих словах предложил  ей  для
государственного переворота в Далмации союз с церковью.
   - Наконец, я опять узнаю вас, монсеньер, - ответила она. - Вы слишком
сильный человек, чтобы быть убедительным проповедником покаяния. С таким
римским профилем, как у вас, не говорят о милосердии и загробном мире.
   Он поклонился, заметно польщенный. Они  вежливо  сидели  друг  против
друга,  и  Тамбурини  объяснял  ей,  что  она  начала  свое  предприятие
романтично,  следовательно,  ложно.  Теперь  все  дело  в   том,   чтобы
продолжать его более трезво. Церковь по существу своему  практична,  она
отвергает опрометчивый риск. Капля масла, каждое воскресенье стекающая с
алтаря, готовит далекую, но верную огненную ванну.
   - Еще лучше, если все пройдет тихо и незаметно. Я удивляюсь, что ваша
светлость до сих пор не подумали, каким  непобедимым  могло  бы  сделать
ваше дело участие низшего духовенства. Народ кишит маленькими  аббатами,
это его сыновья, братья, кузены и зятья. В каждой большой семье  имеется
хоть один, и вся семья подчиняется ему во всем, что не имеет отношения к
жатве  или  скоту.  Предоставьте  нам  пропаганду,  герцогиня,  и  через
несколько лет воля вашего народа будет так очевидна и непреодолима,  что
теперешний монарх сам возьмет в руки дорожный мешок, о  котором  говорил
маркиз Сан-Бакко.
   В конце концов, она объявила, что согласна во всем.
   - Остается только сговориться о наших требованиях. Мне  нужна  помощь
церкви против моих врагов. Что нужно вам?
   Он сделал вид, что не требует ничего.
   - Ваше обращение, ваша светлость...  было  бы  слишком  прекрасно,  -
быстро прибавил он, заметив ее насмешливый взгляд.
   - Мы удовольствовались бы бароном Рущуком.
   - Обращение Рущука! Разве необращенный, он для вас  еще  недостаточно
смешон?
   - Вы недооцениваете его. Мы считаем его  призванным  организовать  на
востоке католический капитал против...
   - Против?
   - Против евреев... это была бы задача, достойная его.
   - Несомненно, - сказала она. - И это все, чего вы требуете?
   Он долго говорил, убеждая ее, что это все, и она охотно поверила ему.
Ее очень забавляло видеть на горизонте своих планов будущего, в качестве
самого  желанного,  наиболее  значительного  предмета,  своего  старого,
верного  придворного  жида  с  мягко-колышущимся  животом  и  распухшим,
красным лицом. Когда Тамбурини прощался, она повторила:
   - Конечно, он должен быть обращен. Сколько бы раз он ни был крещен  -
обращенным его нельзя назвать. А он должен быть обращен.
   - Это было бы большим счастьем для него и  для  нас.  Я  высоко  ценю
господина фон Рущука, очень высоко. Столько денег!.. Столько денег!
   И Тамбурини удалился, надув щеки.

***

   Герцогиня должна была отдать визит княгине Кукуру. Бла пошла вместе с
ней. Когда они появились в  пансионе  Доминичи,  Кукуру  крикнула  через
головы почтительно умолкших гостей:
   - Скажите герцогине Асси, что я сижу за столом и прошу ее подождать.
   Обе дамы вошли в гостиную, отделенную от  столовой  грязно-коричневой
портьерой. Она была заставлена плюшевой мебелью,  спинки  которой  стали
жесткими и порыжели от спин и  рук  бесчисленных  иностранцев;  на  полу
лежали ковры с упорно  загибающимися  вверх  углами.  С  потолка  висели
фистоны, на стенах - портреты хозяина и его супруги. Перед  зеркалами  в
углах стояли  на  зеленых  жестяных  консолях  приземистые,  насмешливые
фарфоровые фигуры, окруженные  бумажными  цветами,  и  держали  в  руках
позолоченные корзинки с розами из мыла. Все эти  предметы  были  покрыты
густым слоем пыли.
   Из соседней комнаты доносился  запах  дешевого  сала.  Слышался  стук
вилок  и  хихиканье  Винон  Кукуру.  Мать  крикнула  Лилиан,  которая  с
отвращением отворачивалась от своей тарелки, что она должна ухаживать за
собой. Много есть и  следить  за  хорошим  пищеварением  -  в  этом  вся
мудрость жизни.
   - У меня больные колени, и я не могу делать движений. Но я пью Виши и
перевариваю великолепно!
   Она   погрузилась   в   любовное   описание   своих   физиологических
отправлений, не переставая при этом  жевать,  задыхаясь  и  ловя  губами
воздух. Она с бульканьем проглотила стакан вина, щеки ее порозовели  под
седыми волосами. Она сложила  руки  в  вязаных  митенках  на  безобразно
торчащем животе и наслаждалась минутою отдыха  и  покоя.  Затем  подошел
жирный кельнер с новым блюдом, и жажда возможно  дольше  сохранить  свои
силы заставила  жизнерадостную  старуху  снова  взяться  за  напряженную
работу. Каждый сквозняк, от которого  развевалась  коричневая  портьера,
открывал ждавшим гостьям отвратительную картину насыщающейся старухи.
   В дверях показалась служанка.
   - Карлотта! - крикнула княгиня, - ты молилась по  четкам?  Сейчас  же
сделай это, а не то я  скажу  твоему  духовнику,  что  сегодня  ночью  в
комнате у тебя опять был Иосиф!
   Служанка исчезла.
   Наконец она приказала: "la bouche!". Застучали зубы, резиновый кончик
палки уперся о пол.
   - Эй, люди, -  крикнула  она  пансионской  прислуге,  -  вы  готовите
порядочно, я хорошо поела!
   Она направилась к герцогине, повторяя:
   - Здесь ешь досыта. Сознайся, Лилиан, что мы остаемся сыты.
   - От одного вида! - объявила Лилиан.
   Старуха со стоном упала в кресло.
   - Не обращайте внимания на все это старье. Я тоже не обращаю на  него
внимания. Вот эта фигура всадника на столике, разве она  не  имеет  вида
тяжелой бронзы? И вот я ее опрокидываю, смотрите, я опрокидываю ее одним
пальцем. Это не фокус, ведь эта папка пустая внутри! Я плюю на это!  Наш
брат, не правда ли, герцогиня, даже в самую жалкую нору приносит с собой
большой свет?
   "Даже в постель Тамбурини?" - подумали одновременно Бла и  герцогиня.
Они обменялись взглядами и  поняли  друг  друга.  Винон  рассмеялась,  а
Лилиан со  страдальческим  высокомерием  обвела  взглядом  комнату.  Она
позволяла прикасаться к своей особе только крошечному кусочку края стула
и узкому пространству под ногами.
   Старуха стукнула костылем.
   - Но я вовсе не думаю окончить здесь свою жизнь. Я  еще  завоюю  себе
своей деятельностью дворец, и моя семья опять станет богатой и  великой.
Я работаю, а мои дети платят мне неблагодарностью. Мой сын, живущий - не
знаю как - в Неаполе, приезжает и устраивает мне сцены  и  укоряет  меня
моими делами. Разве я вмешиваюсь в его дела? Мне кажется,  он  живет  на
счет женщин!
   Она хныкала, задыхаясь.
   - И никогда он не поддержит на эти деньги своих!
   - Какие же у вас дела? - спросила герцогиня.
   - Ах! Дела! Предприятия! Движение! Я доживу  до  ста  лет!  Я  открою
пансион, о, немножко почище этого. Пятьсот комнат, цена с услугами всего
четыре лиры,  и  при  этом  в  высшей  степени  прилично.  Я  убью  всех
остальных! Вы верите мне?
   - Кажется...
   - Ха-ха! Всех остальных я убью! И  доживу  до  ста  лет!  Мне  только
недостает денег, чтобы начать, и с какими низостями я  должна  бороться,
чтобы получить что-нибудь! Я расскажу  вам  мое  дело  со  страхованием.
Страхование, - подумала я, -  чудесная  вещь.  Застраховываешь  себя  на
очень большую сумму, продаешь  полис  и  имеешь  деньги,  чтобы  открыть
пансион. Мне уже шестьдесят четыре, но мне называют  Общество,  которое,
по своим статутам, принимает до шестидесяти пяти.  Врач  этого  Общества
исследует меня, я говорю ему, чтобы он написал в своем отчете: "Эта дама
доживет до ста лет", и он делает это.
   - Поздравляю вас.
   - Благодарю. Но теперь следует низость. Вы увидите сами. Винон,  поди
принеси мою папку с делами!
   Молодая девушка принесла туго набитый черный портфель.
   - Вот письма агента, копия отчета врача и все остальное.  И  вот  эти
люди заставляют меня ждать шесть недель и затем - сочли  ли  бы  вы  это
возможным - пишут мне, что я слишком стара!
   - Это обидно, - заметила Бла. - Вы можете подать жалобу на  Общество,
княгиня.
   - Если шестьдесят четыре для  них  слишком  много,  зачем  тогда  они
говорят, что принимают до шестидесяти пяти? Или...
   Голос старухи вдруг задрожал.
   - Или они все-таки нашли во мне какую-нибудь болезнь? Как вы думаете,
герцогиня?
   - Это невероятно, при вашей жизнеспособности.
   - Не правда ли? Ах, что там, я здоровее вас. С его помощью!
   Она подняла глаза к небу  и,  перекрестившись,  пробормотала  что-то,
чего нельзя было разобрать.
   Пансионеры, хотевшие войти в гостиную, при виде  собравшегося  вокруг
княгини общества робко отступали. Только  один  молодой  человек  вошел,
насвистывая  сквозь  зубы,  и  слегка  поклонился.  Винон   бесцеремонно
поднесла к глазам лорнет, Лилиан не обратила на него никакого  внимания,
а Кукуру громко крикнула: - Добрый день, сын мой! - Он сел и взял в руки
газету. Приложив два пальца к  бородке,  он  рассеянным  взглядом  своих
мягких черных глаз посмотрел на герцогиню, потом на графиню  Бла,  затем
несколько раз нерешительно  перевел  взгляд  с  одной  дамы  на  другую.
Наконец,   испытующе   наклонив   голову,   проверил   состояние   своих
лакированных, наполовину светло-желты