ертвой, - быть может, еще раньше его,  не  одарившего
меня ни одним взглядом. Почему все так враждебны ко мне?
   Она разрыдалась, увидя в зеркале на глазах своих слезы.
   - Хорошо, они увидят! -  наконец  решила  она.  Она  села,  разорвала
зубами кружевной платок и, измученная и злая, стала смотреть в окно.
   - Прежде им было угодно находить меня милой и доброй: я доставляла им
это  удовольствие.   Теперь   они   увидят,   что   мне   важно   только
господствовать. Какое наслаждение показать им, что я была совсем не  так
добра, как они думали, - разрушить свой собственный образ!.. Он  никогда
не любил меня, я знаю это, и это  мне  безразлично.  А  от  необузданных
творений, которые я хотела извлечь из  него,  я  давно  отказалась.  Мое
удовлетворение в том и заключается, что он погряз вместе  со  мной,  он,
обещавший так много... А теперь он хочет  подняться,  а  я  останусь  на
месте?  Шедевром,  которого  я  не  могла  добиться   от   него,   будет
наслаждаться  теперь  другая?  Я  позабочусь  о  том,  чтобы  этого   не
случилось. Любят ли они друг друга или нет, - я не из тех, кто  смиренно
позволяет бросить себя. Но он и в качестве  ее  возлюбленного  останется
дамским художником в провинциальной дыре, каким был в мое время! В  этом
мое честолюбие, и я доставлю себе это удовлетворение.
   Она написала письмо в Вену госпоже Беттине Гальм.
   "Ваш муж окружен интригами, которые угрожают его  здоровью  и,  может
быть,  даже  жизни.  Вы  любите  его,  я  знаю  это,   потому   я,   как
почитательница его таланта,  советую  вам:  приезжайте.  Остановитесь  у
меня. Я лично расскажу вам об  опасных  соблазнах,  которым  чувственный
художник, к сожалению,  не  мог  противостоять.  Другие  любовники  дамы
собираются отомстить, прежде всех известный дуэлянт Сан-Бакко".
   Она разорвала письмо.
   - Таких вещей не пишут.  К  тому  же  эта  жена  -  тщеславная  дура,
хвастающая в обществе его гением.
   Наконец, она набросала телеграмму.
   "Спокойствие и работоспособность вашего мужа в опасности.  Приезжайте
немедленно".

***

   Джина одиноко страдала в своей комнате от удушливых испарений,  много
дней носившихся между небом и морем. В первый  голубой  вечер  герцогиня
увезла подругу в лагуну в стройной  коричневой  гондоле  без  уключин  и
навеса. На обоих гондольерах были костюмы и шапки из  белого  шелка.  На
ногах у них  были  башмаки  из  желтой  левантинской  кожи,  с  толстыми
кистями, а вокруг талии они носили голубые шелковые шарфы  с  серебряной
бахромой. Дул мягкий ветерок, над  Punta  di  salute  стояло  светящееся
розовое облако.
   - Какой сладостной, незлобивой и полной может быть жизнь!  -  сказала
Джина. - Утро проводить вблизи любимой картины  или  памятника,  который
вызывает в нас такое ощущение гордости и счастья, как будто  прославляет
нас самих;  днем  отдыхать  в  саду,  где  обветренные  статуи  украшают
сказочными играми  темную  зелень;  глубоко  вдыхать  морской  воздух  и
возвращаться домой по голубой солнечной лагуне,  вдоль  радостной  Ривы;
видеть, как расцветает в встречной гондоле, словно  незаслуженное  чудо,
прекрасное лицо, и при каждом повороте головы снова находить  сверкающую
Пиаццетту, розовую и белую за разноцветными парусами  -  все  это  точно
сон... точно сон...
   Она замолчала; в ее глазах светилась  задумчивость.  "Точно  сон",  -
повторила она, наслаждаясь  этим  словом,  словно  впервые  создав  его.
Герцогиня думала:
   "Да, это лучшее, что я знаю в жизни. И все же мне это наскучило".
   Джина продолжала:
   -  Потом  наступает  звездная  ночь.  Портик  старой  таможни  бледно
мерцает, призрачно отражаясь в  темном  зеркале  воды.  Военный  пароход
бросает в воду ряд длинных огней,  а  черный  силуэт  гондолы  с  белыми
гребцами, равномерно наклоняющимися вперед, молча  скользит  по  горящей
глади. Гондолы медленно и беззвучно блуждают во мраке. Мандолина бросает
нам из влажной дали мелодию,  точно  цепь  маленьких  бледных  кораллов.
Возле нас на воде кто-то затягивает народную песню...
   - Он продал всю эту позицию  какому-нибудь  иностранцу  за  несколько
лир, - сказала герцогиня и  улыбнулась,  как  будто  извиняясь  за  свои
слова.
   - Что мне до того, - возразила Джина, - что он обыкновенный  продавец
поэзии? Я не хочу от него  решительно  ничего,  я  просто  ловлю  звуки,
которые принадлежат уже не ему, а ночи.  В  ее  лоне,  глубоко  в  своей
гондоле, лежу я и закрываю глаза. Я не  хочу  от  людей  больше  ничего,
кроме нескольких оброненных звуков, прелести которых они сами не  знают,
не хочу ничего, кроме тайного чувства: я так  долго  была  лишена  всего
этого.
   - Я не хочу чувства в песнях. Я с удивлением пожимаю  плечами,  когда
кто-нибудь хочет тронуть меня стихами.  Я  нахожу  его  навязчивым.  Мои
поэты - спокойные мастера слова, они  презирают  маленькие  человеческие
сентиментальности. Они гордятся своим сердцем,  которое  бьется  в  такт
совершенному. Их стихи, когда мы произносим их, звучат  так,  как  будто
бронзовые монеты падают на мрамор. Они заключили свои безупречные стансы
и сонеты в эти узкие, искусные оправы, точно строгие, покрытые фигурами,
рельефы.
   - И все-таки, читая их вместе, мы не раз плакали.
   - Только безмерность их красоты вызывала у нас слезы... Мы сидели  на
пурпурных, позолоченных скамьях  с  прямыми  спинками  при  ярком  свете
высоких порфировых ламп и читали стихотворения, в которых кроваво шумели
королевские плащи и на ступенях храма раздавались звуки медных труб.
   - И на бледных, мягких подушках лежали  мы,  -  продолжала  Джина,  -
неясные тени робко скользили по  легким  бледно-лиловым  шелкам,  и  под
плотно завешанными окнами мы читали усталые, прерывистые стихи, - стихи,
в которых молят больные любовники, и с голых деревьев из покинутых гнезд
медленно падают легкие перья... На обложке были Амур и Венера в овале из
слоновой кости... Но иногда  становилось  жутко;  мы  читали  о  замках,
полных воспоминаний о недобром величии.  Улыбались  женщины  с  красными
рубцами на шее, а за окнами,  над  черной  стеной  леса,  носились  тени
мрачных приключений. Подле нас,  из  тяжелых  канделябров  с  бронзовыми
постаментами, полными чудовищ и битв, исходил  бледный  свет,  точно  из
недр кошмарной ночи.
   - В этих стихах, - закончила герцогиня, - мадонны опять являются тем,
чем они были в  свое  время:  небесными  возлюбленными.  Они  вернули  и
ангелам невыразимую грацию их первого взгляда.
   После паузы Джина прошептала:
   - Милые, милые произведения искусства...
   Она оборвала, тяжело дыша.
   - Воздух опять стал тяжелым. Как потемнели облака, и как потеряла все
краски лагуна! Мне очень грустно.
   - Почему, Джина?
   - Я должна покинуть Венецию, если хочу пожить еще немного для  своего
ребенка. Этот прекрасный город убивает  меня,  -  это  была  бы  слишком
счастливая смерть, здесь, Среди моих милых,  милых  творений  искусства.
Ах! Они добры и верны, они не угнетают робких. Я бежала к ним от людских
насилий; они  говорят  со  мной  так  торжественно  и  так  сердечно.  Я
растворяюсь в них, я забываю человека,  которым  я  была,  забываю,  как
подавлен и унижен был он другими людьми, - и от меня не остается ничего,
кроме чувства, согретого солнечными лучами картин.
   - А я, - сказала герцогиня, - я  становлюсь  вполне  собой  только  в
обращении с картинами! Только они равные мне, только с ними  я  чувствую
всю свою гордость и любовь, на которую я способна. С тех  пор,  как  они
сделали меня своей подругой, я жила полнее, смелее, расточительнее,  чем
прежде, когда хотела опрокидывать государства и  заставляла  умирать  за
себя тысячи людей.
   - Жизнь? - прошептала Джина. - Я хочу забыть ее, эту жизнь.
   - Я - нет. Мое наслаждение искусством не  отречение.  Я  в  гостях  у
прекрасных творений; они дают мне опьянение и силу.
   - А если они когда-нибудь не будут больше делать этого?
   Джина с тревожным лицом следила за приближением грозы. Венеция лежала
призрачной белой,  как  мел,  полосой  между  небом  и  серовато-голубой
лагуной.
   - Тогда, - ответила герцогиня, откидывая  назад  голову,  -  тогда  я
пойду дальше.

***

   Клелия пришла в глубоком трауре, молодившем  ее.  Под  густой  вуалью
блестели ее золотые волосы, точно спрятанное сокровище.  Она  привела  с
собой фрау Беттину Гальм. Герцогиня сидела у бассейна в зале Минервы.
   - Значит, вы были знакомы и прежде?
   - Беттина моя подруга, как ее муж мой друг, - пояснила  Клелия.  -  Я
пригласила ее.
   - Вы живете не у вашего мужа?
   - О, нет.
   - Вы видели его?
   - Мы были сегодня вместе  у  него,  -  сказала  фрау  Гельм  и  вдруг
уставилась глазами в свои  колени.  При  этом  она  улыбалась  пустой  и
боязливой улыбкой. Герцогиня была поражена ее видом. Голова  с  покрытым
пятнами  лицом,  бесцветными  глазами  и   редкими   льняными   волосами
увенчивала высокую фигуру, полные плечи и большой  бюст;  и  только  она
одна, казалось, исхудала от горя, которое ей причиняло ее безобразие.
   Герцогиня подумала:
   "Бедная  женщина,  некрасивая  и  недалекая!  Она  позволяет   Клелии
эксплуатировать себя. И супруга и любовница, соединившиеся против  меня,
едва осмелились предстать перед Якобусом. Бедные женщины!.. Я  скажу  им
что-нибудь любезное".
   Клелия отнеслась к этому холодно. Беттина благодарно.  Не  клеившийся
разговор был прерван приходом Джины с сыном. Госпожа де Мортейль ушла  с
ними в другую комнату. Фрау Гальм сейчас же наклонилась вперед и тихо  и
фамильярно сказала:
   - Она думает, что обманывает меня. Она очень незначительна, бедняжка.
Простите эту комедию, герцогиня!
   - Я, кажется, понимаю, о  какой  комедии  вы  говорите.  Но  все-таки
объясните мне.
   - Она хотела заставить меня поверить, что мой муж в опасности.  Будто
бы вы грозите ему опасностью. Не обижайтесь, ведь это глупая ложь.
   - Значит, вы не дружны с ней?
   - Что вы! Ведь он писал мне, что она мучит его!
   - Он пишет вам?
   - Конечно!
   Она откинула назад  плечи,  лицо  ее  приняло  чрезвычайно  надменное
выражение.  Голова  затряслась  от  напряжения.  Она  судорожно  впилась
взглядом в глаза герцогини, но вдруг  отвела  его,  робко  и  растерянно
посмотрела по сторонам, точно  застигнутая  врасплох,  и  наконец  опять
уставилась на свои колени. Оправившись, она сказала:
   - Вы, вероятно, думаете, что он плохо обращается со мной? О, я должна
уверить вас, что он эгоист. Та хочет этого; ее легко понять,  не  правда
ли? Я понимаю все, я не глупа... К тому же, как я  уже  сказала,  Якобус
пишет мне. Часто, когда на душе у него  тяжело,  он  спрашивает  у  меня
совета.
   - Неужели?
   -  Ведь  он  знает,  что  его  никто  не  любит  так  как  я,  так...
бескорыстно.
   Она вздохнула.
   - Например, - оживленно продолжала она, - вот этот  зал  я  прекрасно
знаю: это зал Минервы. Он однажды описал мне его. Вы, герцогиня,  сидели
здесь во время первого вашего  празднества,  на  том  самом  месте,  где
сидите теперь, а он ходил взад и вперед перед вами. Проперция Понти тоже
сидела у бассейна и  еще  одна  женщина.  Эта  третья  разжигала  его  и
овладела им,  несмотря  на  его  гнев.  С  того  вечера  он  любит  вас,
герцогиня, вы знаете это. Этому уже семь лет, не правда ли?
   Она говорила точно о самом обыкновенном  предмете,  сопровождая  свои
слова легкими движениями полных рук, и с ее  лица  не  сходила  вежливая
улыбка, казалось,  подтверждавшая  вещи,  которые  подразумевались  сами
собой.
   - Боже мой! Семь лет!.. В течение семи лет быть недоступным  идеалом.
Вы поймите, герцогиня, что я завидую вам. В этом  смысле!  Другой  -  вы
знаете, кому - я не завидую: я слишком презираю ее. Надоевшая  любовница
гораздо презреннее нелюбимой жены:  вы  не  думаете  этого?  -  умоляюще
спросила она.
   - Думаю, - сказала герцогиня. И вдруг с Беттины спали оковы. Приложив
руку к сердцу, она страстно зашептала:
   - Как счастливы вы! Вы живете там же, где он, каждый день видите его.
О, вы счастливы более, чем я могу себе представить. Правда,  он  великий
художник?
   Герцогиня услышала крик пламенного убеждения. Почти  с  благоговением
она ответила:
   - Да.
   Беттина таинственно шептала:
   - Но он еще не создал своего высшего творения.  Только  одна  женщина
могла бы вызвать его к жизни. О, не та. У  нее  прекрасные  волосы,  это
много - очень много. Если бы у меня были ее волосы! Ах, я не  красива...
Но она холодна и незначительна. Она думает,  что  может  обмануть  меня.
Хотеть обмануть  женщину,  которая  так  любит,  как  я:  уже  это  одно
показывает, как она незначительна. Он терпит ее  -  из-за  ее  волос,  и
потому, что не знает, как избавиться от нее. Ведь она не жена ему. О, со
мной это было иначе. От меня он быстро избавился... Если бы у меня  были
ее волосы! Нет, мне не нужны они. Если бы у меня были ваши, герцогиня. И
ваша душа: вся ее красота! Каким великим стал бы  он!  Я  тогда  наверно
знала бы, что ему надо создать, чтобы стать выше всех. Теперь я, бедная,
не знаю этого. И если бы  я  знала,  я  не  смела  бы  сказать:  ведь  я
безобразна! О, если бы я была красива!
   Она чуть не плакала. Она сложила руки на коленях и опустила голову.
   "Это  измученная   душа,   -   думала   герцогиня,   растроганная   и
встревоженная. - Что мне сказать ей?"
   - Когда-нибудь он еще узнает, чего  стоит  любовь,  -  заметила  она.
Беттина подняла глаза.
   - Вы думаете? - горько  спросила  она,  и  в  этих  словах  герцогиня
услышала всю муку, которой бедняжка оплачивала свое сомнение, сомнение в
своем божестве.
   Клелия вернулась с Джиной и Нино. Беттина вскочила, ее взгляд блуждал
по зале, ни на чем не останавливаясь. Она принялась  торопливо  болтать,
сопровождая свои слова изящными жестами и прерывая их глупым смешком.
   Ночью герцогиня проснулась с мыслью:
   "Я должна уехать из Венеции, как Джина.  Зачем  мне  доставлять  себе
неприятности  и  заботы?  Меня  ждут  неизмеримые  дали,  полные  новой,
свободной жизни. Там меня  не  будут  преследовать  никакие  требования,
никакие  обязанности  по  отношению  к   умершим   святыням.   Я   поеду
путешествовать инкогнито. Там никому не  придет  в  голову  расстраивать
меня своими страданиями или беспокоить своими желаниями".
   Утром она вспомнила эту мысль и была поражена.
   - Беттина заставила меня задуматься. За то, что он пишет ей,  за  то,
что он еще больше смущает ее бедное, безумное сердце всеми приключениями
своих чувств, - за все это она благодарна ему и отрицает его эгоизм. Ах,
я вижу его эгоизм вполне ясно с тех пор, как  знаю  Беттину.  Она  очень
повредила ему. Все  его  домогательства  не  заставят  меня  забыть  эту
женщину.
   В конце концов она сказала себе:
   "И если бы она и не пугала меня, то все же ее горе было бы  для  меня
священно. Я никогда не полюблю его, мужа женщины, которая так страдает".
***

   Сан-Бакко носил уже только пластырь на щеке.  Герцогиня  устроила  по
поводу его выздоровления празднество, на которое явился и его противник.
Чтобы заставить простить себе свою победу над  старым  борцом,  Мортейль
пришел с рукой на перевязи, хотя его незначительная рана  давно  зажила.
Сан-Бакко был тронут; он пошел навстречу  противнику  и  обнял  его.  За
столом он посадил его рядом с собой. Сам он сидел слева от герцогини; по
правую руку от нее сидел господин фон Зибелинд. Место возле него было не
занято.
   - Леди Олимпия будет, - объявил он, - она будет  непременно.  Ведь  я
приехал в ее гондоле. Я оставил ее у миссис Льюис. Она должна  была  еще
поехать к графине Альбола, к синьоре Амелии Кампобассо...
   - Она потребовала, чтобы вы выучили наизусть весь список?  -  спросил
через стол Якобус.
   - Я сам составлял его, - прогнусавил Зибелинд. - Сегодня утром, когда
мы  возвращались   из   Киоджи...   Если   вам,   почтеннейший,   угодно
сомневаться...
   - Я не сомневаюсь, а только завидую.
   - Для этого у вас есть основания.
   Они рассмеялись друг другу в лицо. Зибелинд гримасничал  от  счастья,
Якобус был возбужден и вел себя очень шумно. Каждый раз, как он  смотрел
мимо жены, она из покорности разражалась детским смехом. Клелия, снявшая
на этот вечер траур, заметила, как холодно обращалась с ним герцогиня, и
едва владела собой от радости. Нино молча сидел на конце стола  рядом  с
маленькой серьезной Линдой в пышном платье, Джина улыбалась.
   Обедали в галерее, среди нарисованных пиршеств. Ее  стеклянная  крыша
была открыта; видно было, как сверкали  ласточки  в  темной  волнующейся
синеве. Она заглядывала внутрь, такая тяжелая,  что,  казалось,  вот-вот
упадет: балдахин, погребавший всех под блеском и триумфом.
   Веселость Зибелинда заражала одних и заставляла умолкнуть других.
   - Утро я целиком провел у своего  поставщика  белья  -  исключительно
из-за этого воротника. Вы не поверите, до  какой  степени  я  тщеславен.
Галстук, делающий мой цвет  лица  здоровее  на  сколько-нибудь  заметный
оттенок, занимает меня часами.
   - Вас, человека духовной жизни!
   - У счастливых нет духовной жизни, они плюют на  нее.  Даффрицци  сам
примерял мне воротники. Он потел от страха перед  разборчивым  клиентом.
Под конец он стал улыбаться.
   - Вы дали ему за это пощечину?
   - Я пожал ему руку. Ведь я счастливец. Ах, послушайте, вчера в Киодже
был осел, настроенный по-весеннему...
   И он изобразил крик осла.
   - Она должна сейчас быть, - непосредственно вслед за этим заявил он и
посмотрел всем поочередно в  глаза.  Все  они  были  полны  улыбающегося
уважения. Его собственные глаза больше не  мигали;  они  оглядывали  все
свысока, - они, которые обыкновенно  подсматривали  снизу.  Их  веки,  с
краями, красными  от  усталости  этой  ночи,  были  широко  открыты.  Он
скрестил на груди руки с худыми красными, кистями. Он  выпрямился,  фрак
стоял вокруг его тощей фигуры, точно деревянный, а голову с пробором  он
держал высоко и гордо.  Капризная  судьба  неожиданно  для  всех  высоко
вознесла Зибелинда, раздув его чахоточное самомнение.
   "Так выглядит любовное счастье", - сказала себе герцогиня. Он зловеще
привлекал ее.
   - Так вы были в Киодже?
   - В Киодже, герцогиня!
   - С каких пор?
   - Со вчерашнего утра!
   Он сиял. Немного румян и несколько штрихов угля усиливали это сияние.
Они сообщали носу чуждый ему изгиб и искусственно придавали щекам  узкие
очертания, тонкие и надменные.
   - Скажите, вы очень счастливы? - быстро и жадно спросила она.
   - Безмерно! Больше, чем человек в состоянии себе  представить!  Ведь,
если хорошенько подумать, я люблю леди Олимпию уже семь лет, -  конечно,
еще с тех пор: что вас так испугало, герцогиня? - и считал обладание  ею
таким же невозможным, как летание. И вот...
   Он сложил руки.
   - И вот она научила меня летать.
   - И вы ни о чем не жалеете?
   - О чем же?
   -  Ну,  ведь  прежде  вы  хотели  истинной  любви,  не   чувственной,
бесформенно мистической?
   - Это была бессмыслица! Господи, что это была за бессмыслица!
   - Вы верили в нее. Но формы леди Олимпии были сильнее. Они  ворвались
в ваши  чувства  аскета  и  плачевно  растоптали  ваш  сад  из  лилий  и
майорана... А ваш союз для охраны нравственности?
   - Хотите знать все? Сознательно или нет, я примкнул  к  союзу  только
из-за моего слабого сложения. Я думал, что все это мне не по силам.  Это
была ошибка, мои силы позволяют мне много, смею  сказать,  необыкновенно
много: это... мне доказали. Впрочем, как безразлично мне это  теперь!  Я
люблю и любим!
   - Тем лучше.
   - Обратите внимание, герцогиня, на мой здоровый аппетит. И что  такое
хорошее старое бургундское, я узнаю  в  эту  минуту,  поднося  стакан  к
губам. Поймите это буквально. Счастье в один день сделало из меня  нечто
совершенно новое, оно, так сказать, перенесло меня  на  другую  духовную
половину мира. Из мира презренных я вдруг перенесся в мир  желанных.  Вы
можете себе