чь,  чтобы  стать  опять  спокойной  и
благоразумной.

***

   Неделю  спустя  получилось  отчаянное  письмо  от  принца  Фили.  Фон
Гиннерих слишком предан, он не позволяет ему  ни  шагу  сделать  одному.
Если  она  откажет  ему  в  свидании  в  cercle  intime,   он   потеряет
окончательно почву под ногами. Этого она, конечно, не хочет, этого могут
желать только иезуиты.
   Она завезла свою карточку принцессе.  Вслед  за  этим  к  ней  явился
гофъегерь с письменным приглашением к ее высочеству.
   Когда лакей распахнул перед ней дверь, Фили опрокинул рабочий столик.
Две чашки разлетелись вдребезги.  Несколько  фигур,  одиноко  мерзших  в
большой, холодной комнате, торопливо поднялись, избавленные от  гнетущей
скуки. Принцесса любезно подвинула второе  кресло  к  своему,  в  теплой
глубине которого пряталась, дрожа от холода. Она была  высока,  ужасающе
узка и худа; в ней все было бесцветно: волосы,  кожа,  глаза  и  манеры.
Локти и колени торчали,  как  колья,  сквозь  ткань  простого  закрытого
платья, кисти рук в кружевных манжетах, казалось, вот-вот оторвутся.
   - Вы заставили нас долго ждать, - сказала она.
   Она  говорила  медленно  и  слегка  жалобно.  С  первого   же   слова
чувствовалось, что она из тех, к кому никак не подойдешь.
   - Я очень сожалею, ваше высочество, - возразила герцогиня. -  Тем  не
менее, я еще долго не отказалась бы от своего уединения; только  желание
вашего высочества могло побудить меня к этому.
   - Вы делаете это ради меня, ваша светлость? Да вознаградит вас за это
господь. Как я мечтала о том,  чтобы  поговорить  с  человеком  большого
света, с вами, милая герцогиня, о жизни там, - о Париже.
   Но всей комнате пронесся стон. Фили глухо повторил: "Париж", "Париж",
- пролепетали две разряженные дамы. На их белые, как фарфор, шеи сбегали
искусно сделанные локоны, украшенные большими розами. За их  спинами  их
мужья отбросили назад  темные  головы,  так,  что  напомаженные  кончики
густых черных усов поднялись к потолку: "Париж". "Париж", -  пробормотал
Перкосини, приятным, полным тоски баритоном. Из тускло освещенного угла,
заглушенный шелковыми подушками, донесся усталый вздох полной,  красивой
женщины:  "Париж".  И  только  фон  Гиннерих,   не   шевельнув   бровью,
внимательный и верный долгу, продолжал стоять возле  стула,  на  котором
барахтались жалкие члены наследника престола.
   Принцесса сказала:
   - Ваша светлость, позвольте мне познакомить вас с нашими друзьями.
   - Mesdames Палиоюлаи и Тинтинович.
   Обе дамы низко присели в своих платьях, сзади на поминавших кентавра.
Любезные улыбки чуть не  растопили  молочный  слой  жира  на  их  лицах.
Герцогиня заметила, что madame Тинтинович красива со своим орлиным носом
и черными бровями под крашеными белокурыми локонами.
   - Принцесса Фатма, - сказала Фридерика Шведская, - моя  милая  Фатма,
супруга Измаила Ибн-Паши посланника его величества, султана,  при  нашем
дворе.
   - Одна из супруг, - поправил Фили.  -  Выражайся  всегда  точно,  моя
милая: одна из его четырех супруг.
   Герцогиня  приветливо  пошла  навстречу  красивой,  полной   женщине,
выпутывавшейся из своих подушек Ее узкая, голубая, атласная  туника  над
желтыми башмаками говорила о парижских бульварах; но полное,  как  луна,
сверкающее белизной лицо  с  нарисованными  дугами  бровей  над  узкими,
обведенными углем глазами и умащенные дорогими маслами волосы в  бледной
росе жемчужных  подвесок,  несомненно,  ускользнули  из  оставленной  по
ошибке открытой двери гарема. Сильный запах пачули исходил от ее тела; в
ее дыхании воспоминание о  тонком  табаке  смешивалось  с  совсем-совсем
легким запахом чеснока.
   - Господин Тинтинович, господин Палиоюлаи, - сказала супруга Фили.
   Одного нельзя было отличить от другого. Усы, холодные, усталые глаза,
ослепительное белье и брильянты, красовавшиеся всюду, где  только  можно
было, -  все  это  было  у  них  общее.  Оба  поклонились  одновременно.
Казалось, они принадлежали к тому роду мужчин, которые, благодаря  своим
изысканным манерам, являются украшением любой  гостиной,  и  от  которых
можно ждать, что в критическую минуту, после карточного  проигрыша,  они
способны оторвать у женщин  мочки  ушей,  в  которых  висят  драгоценные
камни. Брильянты, сверкавшие на их гибких телах, они, быть может, добыли
собственноручно в рудниках Индии. Один взгляд на  их  жесткие,  изящные,
усеянные тонкими, как волосок, морщинами лица  вызывал  в  представлении
множество странных историй. Если бы  династия  Кобург  когда-либо  пала,
господа Палиоюлаи и Тинтинович могли  бы  променять  королевский  дворец
Далмации на игорные залы Монако, всегда одинаково уверенные, в  качестве
ли придворных или в качестве крупье.
   Будущая королева сказала:
   - Барон Перкосини, майор фон Гиннерих.
   Стройная, изящная фигура камергера вся перегнулась. Его  почтительная
улыбка была мягка, как его кудрявая бородка; но его  взгляд  оценивал  и
крал. Своими белыми зубами и мягкими руками он предлагал себя в качестве
молчаливого друга, бескорыстного почитателя и тонкого посредника во всех
тайнах. Он считал возможным все и сомневался  во  всем,  за  исключением
ценности денег.
   Гиннерих не сомневался ни в чем; возможным для него было  только  то,
что существует. Он был гигантского роста, у него  было  покорное,  давно
небритое, с рыжей растительностью, лицо. Он поклонился, звякнув шпорами.
   - Да,  герцогиня,  это  Гиннерих,  необыкновенно  верный  человек!  -
неожиданно крикнул принц  Фили,  вскакивая  со  стула.  Он  одной  рукой
обхватил своего адъютанта за бедро, и, согнувшись, весь  сияя,  улыбался
ему снизу вверх, точно обезьянка у подножья  немецкого  дуба.  Вдруг  он
вспомнил о чем-то другом.
   - А вас видели, герцогиня. Знаете, это нехорошо с вашей стороны,  что
вы гуляете с другими людьми, а не с нами.
   - Что вы хотите сказать, ваше высочество? - спросила герцогиня.
   Фридерика пояснила:
   - И притом с человеком, который, может быть,  не  вполне  заслуживает
такой чести.
   - С государственным преступником, ваша светлость, - любезно  прибавил
Перкосини.
   Принцесса Фатма произнесла тонким, нежным голоском:
   - С опасным субъектом, герцогиня.
   Дамы Палиоюлаи и Тинтинович тихо взвизгнули. Их мужья  подтвердили  с
убеждением:
   - Очень опасным субъектом, герцогиня.
   Она была искренне изумлена.
   - Доктор Павиц? Это была случайная встреча. Он производит впечатление
добродушного, довольно тщеславного человека.
   - Ах, нет!
   - Страшно наивного для его возраста, - докончила она. - Это  то,  что
называют "верующей натурой", как мне кажется.
   - Да, это...
   Фили  ребячески  засмеялся.   Остальные   члены   общества   серьезно
переглянулись.
   - Простите, герцогиня, это божественно.
   - Мой милый, это не божественно, - поправила его высокая,  бесцветная
супруга.
   -  Этот  Павиц,  ваша  светлость,  наш  опаснейший  революционер.  Он
подстрекает наш добрый народ, он хочет прогнать нас. Он хочет, чтобы  мы
окончили свою жизнь в изгнании или на гильотине.
   Она говорила кислым тоном, исключающим всякое противоречие.
   - Если ваше высочество убеждены в этом... - сказала герцогиня.
   - Это так.
   - Тогда надо было бы поговорить  с  ним.  Впрочем,  он  уже  сидел  в
тюрьме, это я нашла великолепным. Вы могли бы посадить его опять.
   - Если бы это теперь было возможно.
   - Да в этом, конечно, и нет необходимости.  Он  не  совершит  никаких
насильственных поступков, он набожен.
   - Потому что он нуждается в духовенстве.
   - Такой лицемер! - воскликнул Фили. - Он заодно с ие-зу-итами.
   - Ваше высочество, позвольте, - нежным голосом  сказал  Перкосини.  -
Спрашивается,  насколько  важным  следует   считать   этого   господина.
Несомненно, его легко было бы успокоить небольшим количеством денег.
   - В этом я сомневаюсь, - сказала герцогиня.
   - Деньгами! - возмущенно крикнул Тинтинович. - Палкой!
   - Палкой, хотели вы сказать, барон! - крикнул Палиоюлаи.
   Их супруги сладко спросили:
   - Ведь вы его уже раз поколотили? Если его  высочество  хочет  этого,
сделайте это еще раз. Не правда ли, Евгений! Не правда ли, Максим?
   - Ах, это вы  тогда  совершили  экзекуцию!  -  сказала  герцогиня.  -
Скажите, пожалуйста, господа,  нет  ли  рядом  с  домом  доктора  Павица
аптеки, где можно получить перевязочный материал? Я спрашиваю так, между
прочим.
   Оба растерянно вытаращили белки глаз, разинули рты  и  показали  свои
челюсти, точно два  больших,  темных  щелкунчика.  Герцогиня  с  досадой
размышляла: "Чего ради я волнуюсь из-за этого Павица? Но  глупость  всех
этих людей заставляет меня принять его сторону".  После  неловкой  паузы
принцесса тягуче заговорила:
   - Нет, я считаю невозможным устранять все жалобы с помощью палки.  Но
они должны быть устранены В ближайшем будущем я думаю  открыть  народную
столовую.  Я  уже  отдала   барону   Перкосини   относящиеся   к   этому
распоряжения.
   Камергер поклонился.
   - В следующую среду опять начинаются наши вязальные вечера у Dames du
Sacre Coeur. В субботу очередь за молодыми девушками. Прошу помнить это,
mesdames. Народ получит суп и шерстяные куртки, это мое твердое решение.
Затем, духовная пища. Мы теперь, конечно, католики...
   - Конечно, - громогласно подтвердил фон Гиннерих.
   - Тем не менее я думаю, что мы можем основать библейский  кружок.  Вы
усердно ходите с подписными листами в пользу церкви  Примирения  во  имя
Фридерики, messieurs Палиоюлаи и Тинтинович. Не забывайте барона Рущука;
эти евреи умеют давать.
   Будущие крупье закатили белки глаз к небу.
   - А празднества? - спросила  принцесса  Фатма,  неожиданно  появляясь
близ освещенного стола.
   -  Где   же   благотворительные   празднества,   дорогая   Фридерика?
Какой-нибудь базар, рождественские ясли - ведь вы это так называете,  не
правда ли? Беата Шнакен будет продавать куклы; она восхитительно одевает
кукол.  У  меня  будет  турецкая  кондитерская.  Mesdames  Палиоюлаи   и
Тинтинович...
   - И бал! - попросила madame Тинтинович.
   Фатма огорчилась.
   - О, нет, бала не надо!
   Она  беспомощно  заковыляла  на  своих  коротких  ногах  к  Фридерике
Шведской и неуклюже бросилась ей на шею.
   - Милая, пожалуйста, не надо бала!
   Принцесса успокоила ее.
   - Дорогая, я тоже против  танцев.  Я  даже  хочу  побудить  директора
полиции  закрывать  кабачки  в  девять  часов  вечера.  Затем  я   думаю
подействовать на женщин, чтобы они перестали ездить  на  велосипедах,  а
вместо этого варили варенье, что я  нахожу  более  нравственным.  Вообще
безнравственность должна  прекратиться.  Вот,  кажется,  и  все.  Или  я
что-нибудь забыла?
   Никто не собирался что-либо добавлять.
   - Как хорошо, дорогая герцогиня, что вы навели меня сегодня  на  это.
Социальный вопрос должен, наконец, перестать существовать,  -  закончила
принцесса, заметно раздраженная.
   Супруга турецкого посланника шумно ударила себя в пышную грудь, и  на
лице ее выразилось удивление.
   -  Я  не  понимаю,  чего  вы  так  хлопочете.  Вы  слишком  неопытны.
Послушайте, что сделал мой муж, когда был пашой в Малой Азии.  Христиане
пришли с полей, с ними были и правоверные, и всем им было нечего есть, и
они были страшно раздражены. Мой муж велел сказать им, что у  него  есть
много муки, и чтобы они пришли во двор замка. Они пришли, и  как  только
они очутились между высокими стенами, мой  муж  велел  запереть  ворота,
и...
   Фатма прервала себя смехом. Она щебетала как ребенок.
   - ...и их всех вырезали. Ха-ха! Вырезали. - О! О! - вырвалось  у  дам
Палиоюлаи и Тинтинович, и в их вздохах смешивались ужас и желание.
   - Они толкались и кричали, как свиньи на тесной телеге мясника, когда
их стаскивают одну за другой.
   Принцесса снисходительно улыбнулась.
   - Нет, моя милая Фатма, у нас это вызвало бы слишком много шуму.
   Фон Гиннерих шумно переступил с ноги на ногу.
   - К сожалению! - вдруг крикнул он, побагровев. Анекдот гаремной  дамы
воодушевил прусского майора.
   - Мы остаемся при супах  и  шерстяных  куртках,  -  решила  Фридерика
Шведская.
   - Не правда ли,  моя  милая  герцогиня  Асси,  вы  возьмете  на  себя
почетное  председательство  в  каком-нибудь  из  моих  благотворительных
учреждений? Ведь вы тоже интересуетесь разрешением социального вопроса.
   - Ваше высочество, я еще никогда не думала  об  этом.  Возможно,  что
когда-нибудь мне вздумается.
   Со всех сторон посыпались изумленные вопросы.
   - Но почему же тогда ваша светлость интересуетесь Павицом?
   - Почему вы были у морлаков?
   - Уже два раза?
   - Потому что я скучала, - объяснила герцогиня. - Тогда я вспомнила  о
народе. Народ - это самое странное, что я знала в жизни. Всегда, когда я
встречалась с ним, он был для меня загадкой. Он приходит в ярость  из-за
вещей, которые должны были бы быть для него совершенно безразличными,  и
верит в вещи, которые только помешанный может  считать  истинными.  Если
ему бросить кость, как собаке, - а в чем, в сущности разница? -  он  ее,
правда, будет грызть, но не станет вилять хвостом. Ах, это всегда больше
всего возбуждало мое любопытство. Поэтому я не верю и в то, что супами и
шерстяными куртками все будет улажено...
   - В этом, ваша светлость, вы  заблуждаетесь,  -  высокомерно  сказала
принцесса. - В этом вы решительно заблуждаетесь.
   Герцогиня продолжала:
   - Император Наполеон очень заботился о своем народе. Париж  процветал
и становился все жирнее. Я не думаю, чтобы там было много людей без супа
и шерстяных курток.
   Кто-то простонал:
   - Ах, Париж!
   - Тем не менее, народ  с  неистовством  бросился  в  эту  излишнюю  и
неразумную войну. Во время наших путешествий меня  поражало  многое,  но
больше всего черная толпа и среди нее, в желтом свете  газовых  фонарей,
бледные, потные лица, кричащие: "В Берлин!"
   - Ах, Париж!
   - Ваша светлость, вы присутствовали при всем этом  до  самого  конца.
Вы, наверное, можете сказать нам: где Аделаида Трубецкая?
   - И д'Осмонд?
   - И графиня д'Ольней?
   - И Зози?
   Герцогиня пожала плечами.
   - Говорят, что маленькая Зози любит коммунара. Она стоит на улицах на
опрокинутых шкапах и омнибусах и заряжает ружья.
   - Quelle horreur! После маркиза Шатиньи - коммунар!
   Madame Палиоюлаи с горечью сказала:
   - События в Париже просто гнусность.  Посмотрите,  какие  перчатки  я
принуждена носить. Из Парижа я, конечно, их больше не  получаю.  Мыслимо
ли это?
   - Но Фридерика успела еще получить шляпу. Послушайте,  герцогиня,  вы
должны посмотреть ее! - взволнованно воскликнул принц  Фили.  Вдруг  все
закричали, перебивая друг друга. Дамы  торопливо  хватали  и  показывали
свои веера, кружева, браслеты. Перкосини в  оживленной  беседе  старался
пробудить в герцогине общие воспоминания о праздничных днях.  Бесцветное
лицо принцессы слегка порозовело. Палиоюлаи и Тинтинович  с  мужественно
сдерживаемой скорбью напоминали друг другу об игорных домах, которые оба
знали, и хорошо знакомых обоим альковах  известных  дам.  Слово  "Париж"
наэлектризовало их уставшие в тяжелом воздухе далекой провинции  сердца.
Сияние города-светоча доходило и до этого далекого моря, и людям, жившим
здесь, он казался сказкой, желанным мифом. Его имя, произнесенное  перед
этими людьми  Востока,  производило  на  них  такое  впечатление,  какое
производят на  детей  Запада  сказки  "Тысячи  и  одной  ночи".  И  едва
вернувшись из поездки в Париж, они думали  об  источниках  для  покрытия
расходов на новую: дамы - об экономии на обедах, на белье, кавалеры -  о
тотализаторе и карточных столах, монархи - о народе.
   Принцесса Фатма с напряжением атлета поставила свою тяжелую  ногу  на
стул и предлагала всем убедиться, что ее мягкий кожаный башмак  облегает
икру до самого колена.
   - Это Париж, - благоговейно говорила она. Чтобы опять попасть на пол,
она оперлась всей тяжестью о плечо наследника престола, который стоял, с
любопытством нагнувшись  над  ней.  Он  задыхаясь  вырвался  из  объятий
прекрасной  женщины,  поднес  ко  лбу  носовой  платок   и   пробормотал
неуверенно, искоса бросая взгляд на фон Гиннериха:
   - Терпеть не могу женщин.
   Еще не совсем придя в себя, он крикнул с насильственной веселостью:
   - Что вы скажете, герцогиня, о нашей Фатме? Правда, она прелесть?
   Она протянула турчанке руку.
   - Из всех мнений, которые здесь были высказаны, ваше понравилось  мне
больше всего. Оно было искренне.
   - Ваша светлость слишком любезны, - с милой детской улыбкой  ответила
Фатма. Фили зашептал:
   - Ну, остальные наговорили чересчур много глупостей.  Ваша  светлость
знаете: если бы я мог... Мне, к сожалению, не  позволяют  ничего,  но  с
остальными прошу меня не смешивать. Фридерика болтает бог знает что...
   Фатма вмешалась.
   - Ни слова против вашей жены, ваше высочество. Она моя подруга.
   - Потому что у вас обеих такие милые мужья. Вы вечно торчите вместе и
рассказываете друг другу как вам хорошо живется.
   - Я хотела бы познакомиться с пашой, - сказала герцогиня.
   - Я приведу его к вам, ваша светлость. О, он силен и энергичен,  -  с
почтением заявила Фатма.
   - Такое именно впечатление он произвел на меня но вашему рассказу.
   Фатма вздохнула.
   - К сожалению, он не верен мне, -  точь-в-точь,  как  вот  этот  моей
бедной Фридерике.
   - Посмотрите-ка на нее! -  воскликнул  Фили.  -  Вам  ли  возмущаться
против существующего порядка вещей? У паши есть свой гарем,  так  оно  и
должно быть, и у меня тоже свой гарем.
   - У вас тоже, ваше высочество?
   - Разве я не могу  иметь  их  всех?  Палиоюлаи,  Тинтинович,  что  вы
думаете? Шнакен тоже хочет  меня!  Мне  прямо  неловко,  когда  она  это
показывает перед всем обществом. Перкосини тоже негодяй. У  него  всегда
есть девочки, которых он мне предлагает. Ах, что там...
   Он полуотвернулся и, запустив бледную ручонку в редкие  бакенбарды  и
надув губы, уставился в землю.
   - Терпеть не могу женщин.
   Фатма опять вздохнула, погруженная в свои мысли.
   - Если бы только я могла тоже хоть раз изменить ему.
   - Паше? - спросила герцогиня. - Ведь вы любите своего мужа?
   - Именно потому. Пусть он почувствует, каково  это.  Но  в  том-то  и
горе, что это не выходит. То, что я проделываю здесь среди  христиан,  в
парижских туалетах, ему совершенно безразлично.
   - В самом деле?
   - Только в  гареме  -  там  он  этого  не  потерпит,  там  не  должно
происходить ничего.
   - Что вы? - сказал Фили, опять возбуждаясь.
   - Потому-то мне так хотелось  бы  привести  в  гарем  мужчину...  Так
хотелось бы, - повторила она, складывая руки.
   - Ах, возьмите меня, - просил принц.
   - У паши, вероятно, есть кривая сабля? - улыбаясь спросила герцогиня.
   - В том-то и дело, - подтвердила Фатма, широко раскрывая глаза.
   Наследник престола хотел что-то сказать, но торопливо закрыл рот. Его
супруга вынырнула из глубины своего кресла, ее высокая  фигура  бесшумно
скользнула к беседовавшим. Фатма отошла с Фили. Принцесса положила  свою
холодную худую руку на руку гостьи и заговорила с заметным смущением.
   - Как вы себя чувствуете, моя милая герцогиня? Не холодно  ли  здесь?
Как я мерзну на юге! Эти сквозняки из каминов! И эта застывшая пышность!
   Она  обвела  безутешным  взглядом  позолоченную  мебель   королевских
дворцов, наполнявшую едва половину комнаты.
   - И потом духовная пустыня. Когда мы дебатируем высшие  проблемы,  вы
не  должны  думать,  дорогая  герцогиня,  что  я  довольствуюсь  пустыми
фразами,  которые  носятся  здесь  в  воздухе.  Не  смешивайте  меня   с
окружающими...
   - Как можно! Ваше высочество так много размышляли...
   Но принцесса, казалось, все еще не успокоилась.
   - Если бы народ знал,  -  мы,  сильные  мира  сего,  тоже  не  всегда
счастливы, - протяжно сказала она, и затем тихо, торопливо, как бы вдруг
решившись, прибавила:
   - Посмотрите на моего бедного  мужа...  Мы