смутных грезах и ждет вас: Венера еще отсутствует.
   - Что вы говорите? Откуда вы знаете? - пробормотала герцогиня, борясь
с непонятным ужасом. Не владея собой, она спросила:
   - Кто вы?
   - Я? О, я... - произнес Зибелинд, внутренне весь съеживаясь от  стыда
и мучительного стремления показаться интересным.
   - Я не  иду  в  счет,  -  вздохнул  он.  -  Перед  нами  Клелия;  она
властолюбива и больше ничего. Рядом с  ней  Проперция;  она  простодушно
страстна  и  не  знает  стыда.  Молодой  человек  повинуется   различным
побуждениям: то Проперция играет на его тщеславии и  жажде  известности,
то Клелия на его практическом смысле и его снобизме. Он будет до тех пор
метаться между знаменитой женщиной и очаровательной девушкой,  пока  все
трое не станут необыкновенно несчастны. Никто не будет знать - почему, и
все вообразят, что это - любовная  драма.  Но  это  -  только  публичная
церемония, как распределение орденов  или  похороны.  Драмы,  герцогиня,
разыгрываются за закрытыми дверями, в груди нелюбимых. Ах! Красться мимо
зал, где клокочет кровь, красться, застыв  от  презрения  и  с  безумной
надеждой в сердце, что какая-нибудь сочувствующая рука даст тебе знак, и
при этом - с твердым решением сурово отвергнуть  эту  невозможную  руку.
Ненавидеть беззаботных счастливцев, въедаться в их, безмятежные души - и
знать, что и тебе хотелось бы только быть таким же, как они, и стыдиться
своих  инстинктов,  и  гордиться  своим  стыдом,   и   быть   изнуренным
бесплодными   желаниями,   и   измученным   завистью,   и   размягченным
высокомерным сожалением к самому  себе.  Ужасающее  дыхание  таких  драм
никогда не обвевало их, этих шумных господ,  чувства  которых  пляшут  в
бальном зале!
   Герцогиню охватило негодование и отвращение. Она спросила свысока:
   - Чем я внушила вам мужество для таких интимных признаний?
   Он ответил с страдальческим упорством:
   - Я должен говорить все это. И мой голос должен быть  услышан  именно
здесь,  среди  всей  этой  живописи  и  танцев,  среди  этой  безмятежно
наслаждающейся толпы.
   Она молчала, думая:
   "Зачем, собственно,  я  брожу  уже  полчаса  по  всему  дому  с  этим
калекой?"
   Его общество вдруг стало ей невыносимым. Она оглянулась, ища  помощи,
но в движущейся толпе, которую они раздвигали  и  которая  смыкалась  за
ними, мелькали только  незнакомые  лица.  Ей  казалось,  что  эта  толпа
безнадежно заперла ее с ее жутким спутником.
   "Никто не прерывает его отвратительных речей, потому что  все  видят,
как я прислушиваюсь к ним. Разве я могу иначе? Он насилует мое внимание,
этот изгнанник третьего зала. Когда он  ковыляет  подле  меня,  я  точно
слышу все наводящие страх голоса оттуда, безумные слова, лепет  и  дикий
смех.  Они  доносятся  ко  мне  через  рупор  его   изможденной   груди,
искаженные, омраченные и гнетущие, как воздух в комнате больного. Слабое
биение  сердца  этого  жалкого  человека  для  моего   слуха   проводник
клокочущего пульса всей той разнузданной крови".
   - Кто вы? - опять спросила она, почти против воли.
   - Ваша светлость изволили забыть? Готфрид фон Зибелинд, бывший гусар.
К сожалению, только бывший. Несчастный  случай  с  лошадьми,  прерванная
преждевременно карьера...
   Перед  ней  был  один  из  членов   ее   разнокалиберного   общества,
беседовавший с ней о пустяках.
   - Я знаю, - со смехом сказала она. - Вы оказали  мне  при  устройстве
этого дома услуги, за которые  я  вам  очень  благодарна.  Вы  любите  в
разговоре внушать вашему партнеру очень невыгодное мнение о вашей особе.
Вы хотите во что бы то ни стало быть иным, чем другие.  Поэтому  у  меня
есть основание спрашивать, кто вы. Итак, со времени несчастного случая с
лошадьми...
   - С того времени я управляю нашим фамильным поместьем.
   - Где же оно находится?
   - В Вестфалии. Там я живу исключительно среди мужиков. Вы можете себе
представить, каково у меня бывает на душе?
   - Фамилия фон Зибелинд... Я не могу вспомнить, где я слышала о ней.
   - Фамилия фон Зибелинд звучит великолепно. К сожалению, это -  только
facon de parler. Существую только я.
   - Все остальные умерли?
   - В этом не было нужды. Они никогда и не жили. Мой отец - я  открываю
вашей светлости частицу  немецкой  истории  -  был  своего  рода  Август
Сильный, владетельный князь одного из крохотных немецких государств. При
помощи дочери придворного аптекаря он произвел  меня  на  свет.  Я,  так
сказать, дитя любви, следовательно - прекрасен  и  рожден  для  счастия,
хотя теперь этого и не видно.
   Он рассказывал это сдержанно и с важностью, исподлобья поглядывая  на
нее. Она сказала, отвернувшись:
   - Я не могу слышать, когда кто-нибудь издевается над самим собой. Мне
становится стыдно и тяжело.
   - Ах! Я думал, что это доставляет удовольствие другим... Но, конечно,
не герцогине Асси...
   Они, находились наверху, на хорах, окружавших  галерею.  Они  стояли,
прислонившись  к  перилам;  вдруг  она  заметила  на  его  фраке  что-то
блестящее.
   - У вас орден? Белый крест на синем поле?
   - Медаль общества охранения нравственности. Знак союза для  борьбы  с
безнравственностью.
   - То есть с любовью?
   Он глупо сознался:
   - Да.
   - Но раз вы принадлежите к... нелюбимым...
   - Я принимаю свою участь. Я искренен.
   - Это надо ценить высоко, в особенности потому, что  это  вам  трудно
дается. Сознайтесь, кто нравится вам больше,  Клелия  или  Проперция?  Я
готова думать, что вы любите обеих.
   - Всех трех, - объявил он.
   Прежде, чем она могла помешать этому, он схватил ее руку и прижался к
ней губами. Они были неприятно горячи.
   И вдруг он исчез. Через минуту она уже видела его внизу,  в  галерее.
Он, пересиливая себя, не сгибаясь, ковылял к  группе  дам.  Перед  самой
целью  он  свернул,  равнодушно  глядя   в   сторону,   под   насмешливо
направленными на него лорнетами.

***

   - Почему он убежал? - спросила себя герцогиня. Но  сейчас  же  поняла
причину: к ней подходил  Сан-Бакко.  Он  шел,  окруженный  роем  молодых
девушек, которые цеплялись за него, окутывали его легким  облаком  своих
кружев, цветов и волос и доверчиво смеялись  ему  в  лицо,  обдавая  его
своим свежим дыханием. Они любили его, так как чувствовали,  что  взгляд
восхищения, которым он окидывал их, был лишен  сомнений,  и  что  старый
рыцарь питал  недоступное  никакому  разочарованию  обожание  к  каждому
существу с звонким голоском, в уборе длинных кос, в сиянии невинных глаз
и в прелести узких плеч. Они заставляли его  рассказывать  о  походах  и
вознаграждали  его  своим  нежным  щебетаньем,  протянутой   ему   белой
перчаткой, на внутренней стороне которой он должен был  нацарапать  свое
имя, и котильонными орденами.
   Он принялся горячо уверять  герцогиню,  что  ее  празднество  чудесно
удалось.
   - В ваших залах, герцогиня, женщины прекраснее, чем где-либо,  и  они
делают  ваши  залы  более  прекрасными.   Здесь   все   -   великолепие,
благородство и радость от того, что другие  могут  созерцать  прекрасное
зрелище. А я сейчас из парламента, где убогие сердца пропитаны злобой. Я
не вернусь туда! У вас дышишь полной грудью!  От  канала  до  лагуны  по
вашему дому носится весенний ветерок и уносит прочь  всякое  испорченное
дыхание.
   Подошел взволнованный Якобус и сказал:
   - Они опять здесь. Можете вы это себе представить?
   - Кто?
   - Леди Олимпия и Мортейль. Они совершили прогулку в  лодке,  кажется,
обильную  наслаждениями,   теперь   они   хотят   танцевать.   Проперции
разрешается смотреть, рука об руку с Клелией. Я нахожу, что они  заходят
немного далеко.
   - Проперция  тоже  будет  танцевать,  я  приглашу  ее!  -  воскликнул
Сан-Бакко, покраснев и разгорячившись, как юноша.
   - Я никогда не потерплю, чтобы великую женщину оскорбляли!
   - Как вы хотите помешать этому, маркиз? Впрочем, ее нигде  не  видно.
Так вот, леди Олимпии нужно визави для кадрили.  Я  ищу  достойного  ее,
Мортейль тоже.
   - Негодяй! - проворчал Сан-Бакко. -  Герцогиня,  вы  должны  были  бы
приказать своему гондольеру отвезти его в отель!
   - А леди Олимпию?
   - Она дама.
   - Идемте, Якобус, - сказала герцогиня. -  Будем  танцевать  визави  с
ними.
   Она весело засмеялась, и ее смех,  казалось,  прогнал  все,  что  еще
оставалось в воздухе вокруг нее от нашептываний несостоятельного аскета.
   Они пошли. Герцогиня спросила:
   - Леди Олимпия смутила ваше спокойствие, сознайтесь?
   - Что тут сознаваться? - объявил Якобус. - Ведь в  нас  живет  зверь,
идущий на такие несложные приманки. Ах! Такая женщина знает  это!  Какое
бесстыдство, а сущности! И какой печальный триумф! Я ходил по этим залам
с такими чистыми ощущениями, я  наслаждался  своим  собственным  цветом,
распустившимся на этих стенах, и говорил себе, что цвету  в  честь  вас,
герцогиня. И вдруг приходит эта женщина и показывает мне,  что  обладает
властью над зверем во мне. Я не могу отрицать этого,  но  у  меня  такое
чувство, как будто со мной невежливо обошлись.
   - Значит, из тщеславия... Но вы только затягиваете дело. Ведь  вы  не
думаете серьезно противостоять ей, не правда ли? Так почему  же  вам  не
покончить с этим сразу? Теперь это было бы уже позади, и  вы  совершенно
успокоились бы - как теперь вместо вас Мортейль.
   - Я не  мог.  Вы,  герцогиня,  стояли  между  нами  и  отравляли  мне
удовольствие.
   - Мне очень жаль... Уж не любите ли вы меня?
   Он испугался и покраснел так сильно, что темное золото  его  длинной,
раздвоенной бородки стало совсем бледным.
   - Нет, нет! Что за вопрос! Чем я...
   - Решительно ничем. Успокойтесь. Тогда вам, значит, ничто  не  мешает
любить леди Олимпию.
   - Наоборот!
   Они вошли  в  зал  и  приветствовали  ожидавших.  Леди  Олимпия  была
напудрена хуже, чем  прежде.  У  нее  были  влажные  глаза  и  сладостно
оживленные,  счастливые  движения.  Мортейль  был  довольно  бледен;  он
отвечал на завистливые и насмешливые  взгляды  язвительной  холодностью.
Музыка тотчас же заиграла, и, встречаясь и расходясь с Мортейлем  и  его
дамой, Якобус продолжал разговор с герцогиней. Он громко говорил о  леди
Олимпии, глядя ей при этом прямо в глаза. Она равнодушно улыбалась.  Его
жесты становились все более возбужденными.
   - Кто же любит леди Олимпию? - говорил он. - Леди  Олимпия  роскошная
картина; я забыл поместить ее в зале Венеры в виде охотницы за  любовью,
красной, широкой, белокурой,  смеющейся  влажными  губами,  с  откинутой
назад головкой, так что вздувается шея. С ней падаешь в  траву  и  даешь
взять себя. Потом уходишь, и некоторое время  перед  глазами  еще  стоит
блеск ее красного тела. Больше ничего. Она - картина,  а  в  картинах  я
знаю толк слишком хорошо. Их я не люблю.
   - Ну, к счастью, я тоже картина. Вы помещаете меня то на потолок зала
в качестве Дианы или Минервы, то в парижский салон в  качестве  Duchesse
Pensee. Какое странное название, как оно пришло вам в голову?
   - Та картина - не вы, герцогиня, это ваша мысль - мысль  той  минуты,
когда вы остановились в моей мастерской в Риме перед Палладой Ботичелли.
Я говорил уже вам, что уловлю вашу душу с  той  минуты,  как  только  вы
исчезнете с моих глаз.
   - Почему вы никогда не показывали мне этой картины? Я хотела бы иметь
ее.
   - Она продана... одной немецкой даме.
   - Кто она такая?
   - Дочь одного рейнского промышленника... Я женился на ней.
   - Что вы говорите?
   Команда en avant deux разлучила их. Леди Олимпия взяла руку Якобуса и
покачивалась с ним в середине четырехугольника танцующих. Она сказала:
   - Вы невежливы, мой крошка, но я не сержусь на вас. Вы нравитесь мне,
тут ничего не  поделаешь.  Впрочем,  вы  скоро  будете  просить  у  меня
прощения за все это.
   - Слишком скоро! - возразил Якобус.
   В промежутке между двумя фигурами герцогиня повторила:
   - Что вы сказали? Вы женаты?
   - И я горжусь этим, - заявил он. - Подумайте,  непосредственно  после
успеха, который мне доставил ваш портрет, я женился на молодой,  богатой
девушке, которая чуть ли не  во  всем  -  ваша  противоположность.  Нет,
герцогиня, я не люблю вас.
   - Вы все еще не успокоились?
   - Беспокоит меня то, что я вас слишком часто  рисую.  Вы  не  простая
картина, как леди Олимпия. Ах, с той покончишь одним холстом  на  вечные
времена! Но вы, герцогиня, вы кажетесь мне одной из моих грез. Повторяю,
вы тревожите меня  всякий  раз  по-новому.  Я  никогда  не  вижу  вас  в
окончательной форме.
   Они должны были расстаться.
   - Тем не менее я надеюсь, что вы  только  картина,  -  успел  он  еще
заметить.
   - Я тоже, - ответила она.
   Когда они опять столкнулись, он объявил:
   - Я люблю только там, где мало вижу и где для меня нет искусства. Мое
искусство должно быть  сильным,  строгим,  безличным  и  независимым  от
мягких чувств. Любовь... рассказать вам, где я любил больше всего?
   - Расскажите.
   - Я рисовал где-то в России охотничьи картины и каждое утро по дороге
к павильону, который служил мне мастерской, проходил  мимо  огороженного
куска парка. Хвойные деревья и кусты были плотно охвачены серой  стеной,
точно большой  букет.  Темная  аллея  вела  к  бассейну,  где  ежедневно
двигалась белая фигура. Я видел только  полоску  белого  лица  и  легкие
движения нежных членов. И каждый раз я  долго  стоял,  охватив  пальцами
прутья решетки, и вглядывался в суживающуюся перспективу, в  поисках  за
душой парка, как я называл это существо. Она бродила вокруг бассейна,  а
я чувствовал это так, как будто она тщетно кружила вокруг моей души. Так
я больше не любил.
   - Этого вы, значит, не нарисовали?
   - Это было только чувство. Это не было картиной - как вы, герцогиня.
   Они низко  поклонились  друг  другу;  танец  был  окончен.  Герцогиня
отошла.
   - Ну, что, моя крошка, -  спросила  леди  Олимпия  одиноко  стоявшего
художника. - Вы укрощены?
   - В данный момент меньше, чем  раньше,  -  объявил  он.  -  Я  горячо
сожалею.
   Она взяла руку Мортейля и опять приказала подать свою гондолу.
   Якобус, опустив голову, бродил по залам и размышлял:
   - Зачем я рассказал ей, что женат?  При  первом  ближайшем  случае  я
уверю ее, что это была ошибка и что я разведусь. Она скажет, - о, я знаю
ее, - что так и следует. Женщина будто  бы  вредит  моему  искусству,  я
принадлежу всецело своему искусству. А так как оно принадлежит ей... Да,
я исполню ее желание - и желание  другой  тоже,  которая  так  невежливо
ловит меня на моем теле в тот момент, когда мне кажется,  что  я  больше
всего - душа, и когда я думаю о душе в  парке.  Ах!  Рука,  которую  она
подала мне в танце! Леди Олимпия чересчур  уж  гордится  властью  своего
тела, но в известную минуту я все-таки сознаюсь ей, как я  нарисовал  бы
ее руку: в тот момент, когда она гладит темную голову мальчика,  который
дрожит и задыхается под ее ленивой лаской, или когда она разбрасывает по
удушливому ветру растерзанные лепестки темной розы... А где я вижу  руку
герцогини? На  украшенной  фигурами  выпуклости  драгоценной  вазы.  Она
скользит вдоль их профилей. Менада шатается в упоении, нимфа смеется,  и
отблеск их вечной красы падает на смертную руку.

***

   Никто не видел, как Проперция покинула дом Наконец,  герцогиня  нашла
ее в искусственном саду над лагуной. Она стояла, высоко  подняв  руки  и
держась ими за высокую, темную, блестящую решетку. Это имело такой  вид,
будто она напрасно трясла ее и повисла утратившими  мужество  руками  на
широких сплетающихся железных ветвях, между синими кедровыми  шишками  и
лилиями с желтыми, неподвижными стеблями, под  чарами  белого  грифа  на
верхушке.
   Герцогиня дотронулась до ее плеча  и  повела  ее  обратно  через  ряд
укромных комнаток к другому концу дома. В канале,  под  мостом  и  между
столбами, окрашенными в черный и синий цвет, стояли гондолы;  на  каждой
была герцогская корона. Они вошли в одну  из  гондол,  и  она  без  шума
скользнула по зеркальной  глади.  Последние  праздничные  огни  гасли  в
черной воде. Тяжело надвигались темные дворцы; ослепительно  сверкали  в
лунном свете балконы. Вслед им с арок порталов смотрели каменные  маски;
усталые, истертые ступени спускались к воде. У  фасадов  над  печальными
волнами висели покинутые каменные скамьи.  Потемневшие  мраморные  плиты
мрачно блестели, а из железных квадратов окон посылала  им  привет  рука
молчания. По обширной белой  площади  бесшумно  скакал  медный  всадник.
Грозя через плечо сверкающим лицом, ужасный и прекрасный, он был великим
переживанием этой ночи: она стояла на коленях перед ним.
   Дикий лавр, резко блестя, шелестел на выветривающихся стенах,  вокруг
гербов и  каменных  изваяний.  Перед  ними  маленькие  львы  прижимались
мордами к лапам. Герцогиня думала:
   - Искусство охраняется силой. Искусство не погибнет никогда.
   Но Проперция вдруг выпрямилась. Она сидела в тени; ее  лицо  казалось
бледным, расплывающимся пятном на черном сукне.
   - У меня такое чувство, как будто я уже умерла, - сказала она. - Я не
могу больше работать. Он убивает меня. И при этом он хочет меня, я  знаю
это. Но он не берет того, чего хочет, потому что он стыдится природы. Он
так искусственен, а я нет. О, если бы  у  моей  любви  было  отравленное
жало, чтобы возбуждать его! Если бы я была бессердечной и сладострастной
авантюристкой или своевольной, властолюбивой девушкой, которая не  любит
его! Но у меня есть только моя простая  страсть,  и  она  пожирает  себя
самое. Я изучала  анатомию  и  знаю,  что  после  смерти  желудок  часто
пожирает самого себя. Такова и моя страсть, потому что  он  не  дает  ей
никакой другой пищи, - и у меня такое чувство, как будто я уже умерла.
   Герцогиня ничего не ответила, она думала:
   "Проперция смешна и величественна. Как она могла так  напугать  меня?
Да, ее горячее дыхание донеслось ко мне из зала Венеры вместе с дыханием
других и гнало меня перед собой, испуганную и слабую. Страсть Проперции,
Клелии, Якобуса,  Мортейля  и  леди  Олимпии  окутала  меня  всю,  точно
горячий, красный плащ. Каждый раз, как я хотела  его  сбросить  с  себя,
изуродованная, влажная и дрожащая рука Зибелинда сжимала его  крепче.  Я
была слаба. Зачем я спросила Якобуса,  любит  ли  он  меня...  Теперь  я
намекнула бы ему, что пора начать расписывать кабинеты.
   Этой Проперции мне уже нечего говорить ничего подобного. Я  чувствую,
она отошла от всего. Но я перестаю жалеть  ее,  я  катаюсь  с  ней  и  с
удивлением смотрю  на  нее.  Я  слишком  много  металась  между  людьми,
хитростями, грезами, низостями.  Теперь  я  отдыхаю  и  смотрю.  Грозное
величие Коллеоне или гибнущее Проперции, - какое зрелище более блестяще?
Души так же величавы, как и произведения искусства, и я  сама,  в  конце
концов, зрелище для себя. Разве иначе я не погибла бы так же, как и она?
Все, что хочет одолеть меня, я побеждаю игрой. Жажда свободы  и  величия
овладела мной: я играла Диану, даже не зная  этого.  Теперь  я  Минерва,
говорят они. Кто знает, не играю ли  я  Минерву,  потому  что  борюсь  с
лихорадкой искусства? Так на своем детском острове я  играла  сладостные
образы старых поэм и прислушивалась к эху голоса Хлои, звавшей Дафниса".
   Удары весел гулко раздавались под  мостами.  Их  стройные  арки  были
переброшены через узкую водяную дорожку, и кусты кивали с одного  берега
на другой. Они  кивали  через  окутанные  синевато-зеленой  тенью  стены
садов,  лежавших  в  синевато-зеленом  свете,  между   крутыми,   узкими
дворцами, залитыми  синевато-зеленым  сиянием;  со  своими  неподвижными
верхушками, на которых не пели птицы, они,  казалось,  прислушивались  к
фонтанам,  которые  не  журчали.  Издали,  из  отдаленных  каналов,  где
неведомые гондолы совершали свой темный путь, счастливый или  печальный,
донесся голос гондольера. Проперция прислушалась  с  безумным  взглядом.
"Там плывут они, - думала она, -  Морис  и  женщина,  которую  он  любит
сегодня. Они лежат