Вы знаете,  что  я  собираюсь  стать
королевой?
   - Вы пугаете меня, герцогиня. Сможете ли вы  тогда  милостиво  забыть
то, что узнали обо мне сегодня?
   - Я попрошу вас стать любовницей моего мужа.  Это  облегчило  бы  мою
задачу... Это в том  случае,  если  я  вступлю  на  престол  Далмации  в
качестве супруги Фили. У меня есть выбор: я могу  это  сделать  также  в
качестве возлюбленной Рущука. Что вы советуете мне?
   - Связь с Рущуком. Мне власть не доставила бы удовольствия,  если  бы
она была законной и не требовала борьбы и интриг.
   - Пожалуй. Я была бы коронованной куртизанкой. То, чего я не добилась
революцией, я получила бы, играя, в спальне.
   Она наслаждалась этим представлением, она  влюбилась  в  него.  Винон
засмеялась. Она небрежно протянула два пальца по направлению к Тронтола:
он бросился к ней. В то же время она сказала:
   - Герцогиня, мой муж.
   И Жан Гиньоль низко поклонился.

***

   У  него  было  лицо  кроткого  фавна,  с  большим   мясистым   носом,
поставленным  немного  криво.  В  темно-каштановой  бороде  поблескивали
рыжеватые нити. Светлые брови изумленно изгибались под плоско  лежавшими
волосами, а солнечные карие глаза смеялись. Его трудно было  понять;  он
казался  то  застенчивым,  то  очень  самоуверенным,  то  шутливым,   то
тоскующим, то наглым, то беспомощным.
   - Здесь слишком жарко, - сказала она ему, - пойдемте  подышим  свежим
воздухом.
   Они прислонились в соседнем зале к открытому окну и  несколько  минут
стояли молча. Дул северный ветер; сильный порыв его заставил  вздрогнуть
обоих. Герцогиня обернулась и заметила, что они  одни.  Жан  Гиньоль  не
отрывал от нее взгляда; его дерзость показалась ей ребяческой.
   - Мы можем пойти дальше, - сказала она. - Здесь столько места...
   - Все, что вы хотите, герцогиня, - немного хрипло сказал он. - Только
не тосковать по вас!
   Она смутилась, - так искренно это звучало.
   - Разве это так плохо? - почти томно ответила она. Он набросил на нее
пуховую накидку и при этом коснулся пальцами ее плеча. Она закуталась  в
нее, озябшая и возбужденная. Потом бросила взгляд  на  бальный  зал,  из
которого вырывался свет, точно сияющее фосфорное облако. Со всех  сторон
манили блуждающие огоньки. Ряд зал, по которым она проходила  с  поэтом,
среди снопов света  лежал  почти  сумрачный  от  одиночества.  Герцогиня
чувствовала, как судорога навеянного танцами сладострастия  разрешается,
уходит от нее, возвращается в тот очаг пламени. Она устала.  Ее  сердце,
раньше бившееся с безумной быстротой, билось теперь  очень  медленно.  В
затылке  и  в  темени  она  ощущала  болезненное   раздражение   тайного
возбуждения,  подстерегавшего  под  видимой  сонливостью.   Ночь   будет
бессонной, она знала это заранее. И ей  хотелось  дать  успокоить  себя.
Хотелось любить. Ее томило сладкое  желание  слышать  серьезные,  нежные
слова, положить руки на склоненные перед ней плечи и  позволить  обожать
себя.
   - Разве это так плохо?
   И она улыбнулась ему, подняв полные белые плечи.
   - Это ужасно, - решительно объявил он, наморщив лоб.
   - Но почему? - спросила она, искренне огорченная. - Какой яд я  могла
бы влить в жилы того, кто полюбил бы меня? Вы думаете, что я зла?
   - Напротив, - нехотя сказал он, коротко качнув головой.
   - Но я не знаю, кого вы  могли  бы  любить.  Ни  один  человек  не  в
состоянии заставить вас полюбить себя.
   - Это совсем не так трудно, - медленно, мечтательно сказала она.
   Он становился все сдержаннее.
   - Быть может, вы все-таки любите кого-нибудь... кого нет здесь и...
   - И?
   - И кто вполне понимает вас?
   Она очнулась и с улыбкой подумал о Нино.  Что  понимал  Нино?  Но  он
любил ее. Она сказала:
   - Я требую только мужества.
   И ее улыбка стала совсем загадочной, немного легкомысленной,  немного
мечтательной: он не мог понять ее. Вдруг он спросил:
   - Я вас кажусь очень глупым?
   Она звонко рассмеялась.
   - Я только всегда удивляюсь, когда тот, кто пишет циничные  книги,  в
жизни оказывается таким невинным.
   Его большой нос казался очень пристыженным.
   - Только не обижайтесь, вы от этого нисколько  не  проигрываете.  Это
даже гораздо оригинальнее. Две молодых княжны чуть не дерутся из-за  вас
- право, когда я говорила с Лилиан, одно мгновение я  видела  по  глазам
Винон, что она не может больше выдержать; затем  она  занялась  маркизом
Тронтола.  Вы  же  бродите  по  залам,  немного  рассеянный,  и  наконец
развлекаете в углу старую даму.
   - И это вы видели? А вы казались такой увлеченной.
   - О, быть может, я всегда только кажусь...  Но  мы  говорили  о  вас.
Можно быть откровенной? Когда видишь  вас,  как-то  не  верится  в  вашу
жизнь. Вы увезли одну княжну и женились на другой. Кроме  того,  вы  тот
человек, который в Европе, где никто больше не читает  стихов,  произвел
стихами такой фурор, как другие...
   - Биржевыми аферами или скандальными процессами -  именно  такой.  Но
вникните в мои стихи! Их  язычество  не  только  в  невинном  отсутствии
стыда. Они языческие еще и потому, что отливают жизнь, великую  жизнь  и
всех ее богов, в благоговейную форму, потому что в ветре, в солнце  и  в
эхе заставляют предчувствовать некоего, кто стоит за ними, и потому  что
они дают понять, что этот некто - мы сами; потому  что  они  прославляют
нас и могучую землю, каждому из наших переживаний сообщают красивый  лик
и оставляют каждому из наших ощущений его собственное тело, его здоровое
тело... Я очень велик, герцогиня, - я, давший выражение этому язычеству:
ибо моими устами говорит эпоха,  дивная,  еще  очень  тревожная,  только
стремящаяся к оздоровлению эпоха Возрождения, к которой мы  принадлежим.
Избранные, в  которых  эпоха  чувствует  себя,  чувствуют  и  меня:  вы,
герцогиня, прежде всех.  Массы,  встретившие  меня  вихрем  одобрений  и
возмущения и расхватавшие сотни изданий, - они приветствуют или  осыпают
бранью во мне обыкновенного сквернослова.
   Он прервал себя и спросил:
   - Вам не скучно слушать все это?
   Она не ответила. Он горячо и со вздохом сказал:
   - Простите, мой  вопрос  был  обиден.  Если  бы  вы  знали,  мне  все
становится ясным с опозданием на  две  секунды...  Теперь  я  перейду  к
княжнам и скажу вам то, что вы уже знаете; что я не  соблазнитель  и  не
struggler for life. Я сам не знаю, как все это могло случиться со  мной.
Я переживаю от всего только отражение. Я стою  у  бассейна  между  двумя
статуями. Одна погружена в созерцание  самой  себя  и  прислушивается  к
себе, другая  вглядывается  в  мир.  Обе  отражаются  в  бассейне,  и  я
разглядываю их в воде, где они немного туманнее, немного  чище,  немного
загадочнее.
   - Вы сочиняете свою жизнь?
   - Да... Многое, конечно, действительность. Так, я  думаю,  что  Винон
любит меня. Я твердо верю, что она любит только меня и что ее  кокетство
обманывает лишь других, но не меня.
   Это он сказал очень гордо. Герцогиня нашла его трогательным.
   -  Напротив,  Лилиан,  -  продолжал  он,  -  холодна.  Я  никогда  не
воображал, что составляю что-нибудь для нее. Но я хотел пережить все это
из-за красивого стиха! Я увез ее - о, я буду искренен - потому  что  она
была княжна и прекрасна, и в своем несчастье доступна мне. Мы,  мужчины,
жалки, мы осмеливаемся взять только то, что доступно... Когда она  стала
моей, я мало-помалу заметил, что она моя жена. Она была мятежницей,  она
восстала против света, навязавшего ей Тамбурини. Я был бродягой,  полным
бессознательной, прекрасной  ненависти!  Она  имела  за  собой  позор  и
бегство и освободилась от всяких моральных обязательств: она  обманывала
и меня самым непристойным  образом  -  словом,  она  была  вне  вопросов
морали, как и я, потому что я мог  рассказать  о  себе  самые  постыдные
вещи. Ах! Мы  были  предназначены  друг  для  друга.  Она,  возмущенная,
чувствовала мои еще едва слышные стихи. Она была княжна и бедна,  я  был
беден и поэт.
   - Вы любите ее еще!
   - А потом, когда Винон отняла меня у нее, и она стала совсем одинокой
- ее книга, эта чудесная книга,  которую  она  швырнула,  как  красивую,
толстую, пятнистую змею, в лицо свету, так решительно, так безбоязненно,
так свободно...
   - Вы еще любите ее! - повторила герцогиня, восхищенная.
   Он опомнился и весь съежился:
   - Нет. Ведь она презирает меня.
   - Но вы, вы!
   - Вы слышите, меня презирают... Я как ребенок, я принадлежу тому, кто
хорошо обращается со мной. Поэтому я остаюсь с Винон; она милая девочка.
Когда я вижу Лилиан - она даже не избегает меня, - она  так  горда,  она
такая артистка! - мне хочется только плакать при мысли о  том,  какой  я
буржуа!
   - Значит, вы любите ее.
   - Люблю ли я вас самое, герцогиня? Это было  бы  гораздо  интереснее.
Ах! Тогда я должен был бы не только пасть духом оттого,  что  я  буржуа.
Тогда я мог бы спокойно повеситься, потому  что  я  не  дон  Жуан  и  не
Риенцо, не художественное произведение и не великий художник, не  Иисус,
не белокурое дитя, не старый  клоун,  не  Гелиогабал,  не  Пук,  не  дон
Саверио и даже не всегда Жан Гиньоль... А все  это  герцогиня,  все  это
нужно вам!
   Она остановилась в изумлении. Это было в длинной зеркальной  галерее,
среди золота и хрусталя, и она слышала, как замирали их шаги. В  зеркале
она видела подвижное, гримасничающее лицо своего спутника, его  шутливую
грусть - и видела, что он дрожал  от  тайного  желания  высказать  ей  в
безобидной форме вещи, с которыми носился уже давно, которые взвешивал и
закруглял в своем уме. Он увидел в зеркале ее улыбку и сознался.
   - К чему хитрить! Я сдаюсь. Да, герцогиня,  я  интересуюсь  вами  уже
много лет. Я читал светскую хронику, слушал все,  что  говорили  о  вас,
разгадывал и дополнял... Да, я один из тех, кому вы  дали  материал  для
грез: я один из многих. Такая женщина, как вы, становится  для  молодого
человека в пустыне  суетливого  города  и  чердачной  комнаты  спутницей
жизни. В газете он иногда встречает ваше  имя;  оно  написано  для  него
золотыми  буквами,  и  его  мечта  преследует  ваши  золотые  следы   до
сказочного берега, уносится  за  вами  в  пышные,  утопающие  в  цветах,
шумящие от наслаждений города, на упоенные любовью моря  или  к  старым,
могучим творениям, в среду одухотворенных, все понимающих людей, которых
юношами мы представляем себе живущими где-то в мире и в  несуществовании
которых убеждаемся лишь мало-помалу, с трудом...
   - Я была вашей музой? - спросила она. - Вы хотите польстить  мне,  но
вы не знаете...
   - О, польстить! К чему льстить, когда сам слишком  самоуверен,  чтобы
желать хорошего суждения о себе!.. В  образе  вашем,  герцогиня,  мне  в
течение десяти - двенадцати лет представлялись мои  юные  язычницы,  мои
хрупкие танагрские фигурки - уже тогда, когда они еще неизвестные стояли
в моей мансарде. Я знал о вас, как о великой поборнице свободы. Потом  в
один прекрасный день  вы  стали  фантастической  искательницей  красоты.
Затем вы превратились в жрицу любви, которая стонет и вскрикивает в моих
книгах, и которой я обязан своей славой.
   Он продекламировал это  глубоко  серьезным  тоном,  с  торжественными
жестами.
   - Теперь я ежедневно смотрю на ваше лицо и ежедневно нахожу новое. Вы
очень добры, вы фривольны, вы то жестоки  и  небрежны,  то  задорны,  то
полны чистого веселья, то мягки до грусти.
   "Вы смертельно пугаете Рущука с чистой высоты вашей бессмертной грезы
о свободе. Вы язвите ему и насмехаетесь над ним, бедного же короля  Фили
вы утешаете и щадите. Вы  -  легкий  дух,  играющий  этими  бедными,  не
имеющими  выбора,  телами...  Среди  сладострастнейшего   вальса   вдруг
раздается, точно безумный аккорд,  ваше  рыдание...  Вы  возмущаетесь  с
Лилиан, наслаждаетесь с Винон. Вы - Винон и Лилиан и  все  остальное.  Я
уже сказал вам, чем надо быть, чтобы удовлетворить вас... Посмотрите  на
себя в зеркале - сосчитайте себя!
   Зеркала стократ повторяли ее образ. То с обращенным вперед лицом,  то
со сверкающим затылком, то с задумчивыми глазами, то  с  улыбкой,  то  в
мечтательном сумраке, то бледная и холодная, то искрящаяся от радости  и
света свечей, то похожая на мимолетный фантом, двигалась  она  -  всегда
она сама - под меняющимся светом и исчезала в стеклянной глубине.
   Тихо,  немного  печально,  подумала  она  о  вакханке,  которой  была
когда-то, в юности.
   - Я прежде уже раз узнала себя, - сказала она, - какой я  была  много
лет тому назад в течение одной ночи... Посмотрите, вот там, сзади, на ту
маленькую фигуру под золотыми гирляндами двери:  это  Хлоя,  призывающая
Дафниса.
   - Это из вашего детства?
   - Да.
   -  Игра.  Вы  -  игра,  ежедневно  обновляющаяся.  Вы  -  неожиданное
настроение, нечаянное ощущение, шествующее в здоровом, праздничном теле.
Даже ваши платья - душа!  Язычница,  каждое  утро  просыпающаяся,  точно
вновь родившись на свет, с новым солнцем в глазах,  с  полным  забвением
вчерашних сумерек!.. В эту минуту вы вся - дух и на несколько  мгновений
настроены так, как настроены всю жизнь  чисто  духовные  люди,  о  каких
грезил тот юноша. О, это хорошо, что вы сейчас снова станете иной!  Если
бы все осталось как теперь, как будто вы стоите с цветным мелом в руке и
рисуете мне картины, а я читаю вам стихи, и в обмен душ  вы  вкладываете
как раз столько женского очарования, сколько  нужно,  чтобы  дать  гений
мужчине, который чувствует вас: о, это было бы опасно! В конце концов он
полюбил бы вас!
   "Полчаса тому назад, - подумала она, - мне хотелось быть любимой им".
   Она недовольно сказала:
   - Из всех моих настроений вы забыли одно очень естественное.
   - Неужели?
   Она посмотрела на него в зеркале. Он  казался  элегантным,  светским,
вызывающим в своем синем фраке, высоком воротнике, бархатном жилете.  Но
его лицо фавна, казалось, беспомощно выглядывало из-за стволов леса  или
из мансарды, о которой он говорил.
   Она повернулась и пошла обратно по залам, по которым они  пришли.  Он
последовал за ней, безгранично испуганный  переменой  в  ее  настроении,
спрашивая:
   - Можно мне в другой раз рассказать вам, что я вижу в моем  бассейне,
в бассейне с двумя статуями? Я вижу в бассейнах и зеркалах только вас.
   Якобус говорил:
   - Следовать за вами к каждой полосе воды и к каждому куску стекла.
   - Он похож на Якобуса не только этими словами. Мне скучно с ним.
   Перед  ними,  горя  и  волнуясь,  открылся  бальный  зал.   Несколько
запоздалых игроков Из комнат с рулеткой брели к нему, точно  ослепленные
насекомые.
   Жан Гиньоль мягко просил:
   - Можно мне быть тихим, покорным, нежным толкователем вашей души?
   Она возразила:
   - Толковать не имеет смысла, когда можно столько переживать.

***

   Она отослала его со своей накидкой.
   Тотчас же из-за колонны выступил какой-то господин и поклонился ей.
   - Господин Тинтинович?
   Обветренное лицо придворного  задвигалось,  как  будто  он  собирался
щелкать орехи.
   - Здесь, герцогиня, чувствуешь, для чего рожден!
   - Для чего же, мой милый?
   - Я обладал многими женщинами, я работал в рудниках и спал на диванах
игорных домов Парижа. Теперь я граф и  очень  богат.  Для  вас  я  готов
сделать еще больше! - с силой воскликнул он.
   - Вы говорите, по крайней мере, то, что думаете. Итак?
   - Там, в вашем бальном зале, видя вас танцующей, я сказал себе: граф,
ты прогадал жизнь, если герцогиня не  будет  твоей.  Ты  возьмешь  ее  с
собой, никто больше не увидит ее. Ты сделаешь ее королевой Далмации, для
того, чтобы она вышла за тебя замуж.  Короля  ты  устранишь,  свою  жену
тоже, Рущука растопчешь. Всем, кто стоит на твоем пути,  придется  иметь
дело с твоим оружием. И она будет королевой, а ты будешь обладать  ею  -
всегда.
   - Благодарю вас, - ответила она. - Мне хотелось бы прежде сделать еще
один тур вальса.
   Тинтинович остался один, в сильном недоумении.
   Но на пороге к ней подлетел Палиоюлаи.
   - Он оскорбил вас своей навязчивостью, негодяй?  Он  будет  надоедать
вам еще больше, я знаю его. Прикажите, герцогиня, и он исчезнет в эту же
ночь. Верьте моим честным намерениям, я очень могущественная личность...
   - И вы убьете вашего короля, его министра, вашу жену  и  всех,  всех,
кто мешает вам жениться на мне, иметь меня для себя одного - навсегда. И
все  это  потому,  что  сегодня  ночью  вы   чувствуете   себя   немного
возбужденным. Благодарю вас за доброе намерение.
   Она танцевала - и в глазах и лепете всех молодых людей, руки  которых
касались его корсажа, она узнавала то же желание -  сдержанное,  горькое
или упрямое, - похитить ее, запереть, обладать ею - всегда. "Ни один  не
способен любить меня в этот час, когда я прекрасна и жажду любви,  -  не
думая об утре, когда  я  стану  чужой.  Жан  Гиньоль,  расчленивший  все
движения моей души, не почувствовал  -  или  не  хотел  почувствовать  -
одного, которое относилось к нему самому. В глубине души он, может быть,
боялся - как и все остальные. Но он хотел бы  всегда,  всегда  лежать  у
моих ног, как хотели бы этого и  Тинтинович,  и  Палиоюлаи,  и  Фили,  и
Рущук, и все остальные. О, я изведаю многих из них - быть может, и того,
кто в это мгновение дышит над моей грудью. Но это будет только так,  как
будто я подношу к губам букет. Ни один человек не отвечает мне. За  эхом
стою я сама: так говорит мой поэт. Во всех зеркалах, стократ,  до  самой
зеркальной глубины, танцую я - всегда я, - совсем, совсем одна".
   Воздух в огромном зале был удушливый,  кисловатый  и  жаркий.  Вальсы
стонали лихорадочнее и томительнее. На полу шуршали сухие  цветы.  Шорох
шаркающих ног звучал безутешно. Сквозь шторы просачивался дневной  свет:
то одна, то другая женщина замечала в зеркале  желтизну  своего  лица  и
исчезала. Рущук сказал Измаилу-Ибн-Паше: "Чтобы больше не слышать  твоей
фразы", - и ушел с Мелек. Винон уже была в гардеробной. Маркиз  Тронтола
вертелся между дверьми  в  ожидании  благоприятного  момента.  Вдруг  он
улизнул, бросив косой взгляд на плаксивое лицо дивной графини  Парадизи.
Она  утешилась  с  мистером  Вилльямсом  из  Огайо.  Лилиан   обменялась
несколькими словами с Рафаэлем Календером. Затем она, белая и надменная,
вышла из зала, не обращая внимания на лорда Темпеля, поклонившегося  ей.
Он последовал за ней, спокойный и очень надменный. В задних комнатах дон
Саверио вел деловую беседу  с  некоторыми  господами,  которым  везло  в
карты. Графы Тинтинович и Палиоюлаи встретились последними у выхода. Они
хотели враждебно разойтись, но повернулись, пробормотали: "Бедный  друг"
и потрясли друг другу ловкие руки. Подле них зазвенел женский смех, -  и
придворные тут же поладили с двумя стройными, накрашенными  блондинками,
экипаж которых куда-то исчез.
   По  опустевшим  залам  с  их  полным  театрального  обмана   блеском,
неутомимо шагал, помахивая скипетром, король Фили в пурпурной  мантии  и
бумажной короне. Время от времени он делал повелительный жест и говорил,
поднимая кверху ручки:
   - Ну, куда вы девались,  господин  фон  Рущук?  Теперь  вы,  наконец,
знаете,  кто  из  нас  двух  король?  Один  из  нас  господин!  -  смело
выпрямившись, утверждал он.
   Но лакеи уже тушили свечи.  Король  видел,  как  тень  поглощает  его
царство; вздыхая и путаясь в своем шлейфе,  он  двигался  по  все  более
узкой полосе света. Наконец, бледный свет утра выгнал его из дому,  мимо
зевающих лакеев. Никто не обратил на него внимания.
   Герцогиня стояла на балконе  своей  комнаты;  она  увидела  короля  в
утреннем свете на пустой улице. Наклонившись вперед,  видимо  робея,  он
негибкой походкой сановника шел по дороге в своем печальном великолепии.
Он показался  ей  концом  празднества.  Она  вспомнила  неиспользованное
сладострастие, которое носила по залам  на  своих  губах,  своей  груди,
своих скользящих бедрах и посмотрела вслед этому величеству, на  которое
не было никакого спроса.
   Она послала за ним  лакея;  иначе  король