представить, как странно у меня на душе. Ко  всем  предметам
что-то прибавилось, что-то радостное. Мое  блаженство  полно;  мне  даже
завидуют.
   - Кто же?
   Она подумала: "Так как леди Олимпия не пренебрегала никем"...
   - Якобус. Бедняга ведет себя так шумно с горя.  Он  громко  заявляет,
что завидует мне, - чтобы этого не подумали.  Вы  не  думаете,  что  это
так?
   - Кто знает.
   Она думала:
   "Как должна была я разжечь его, если он зарится на это счастье!"
   - Ах, я был бы так доволен, если бы мне завидовали.
   - Это нехорошая черта, счастье вас портит.
   - Мы, счастливцы, следуем своим инстинктам. Только не копание в чужих
душах! Только не самомучительство: как отвратительно все  это!  Духовная
жизнь вообще достойна презренья; она бывает только у несчастных.
   - Духовная жизнь до сих пор давала вам превосходство над... нами.
   - Благодарю за такое превосходство. Я не хочу духовной жизни. Не хочу
ничего знать, ничего видеть... Впрочем, Якобуса я  примирю  с  собой.  Я
сделаю вид, что верю, будто он обладал леди Олимпией до меня.
   - Ведь вы оскорбляете свою возлюбленную!
   - Какие громкие слова! Что  значат  подобные  вещи,  когда  любишь  и
любим. Она поняла бы меня! Я чувствую потребность привлечь всех на  свою
сторону, чтобы увеличить свое счастье. Мир и  дружба...  Позвольте  мне,
герцогиня, сказать это всему обществу.
   Он выпил свой стакан, снова наполнил его  бургундским  и  постучал  о
него.
   - Милостивые государыни и милостивые государи!  Мы,  как  вы  знаете,
чествуем двух героев, которые, если бы это от них  зависело,  довели  бы
дело до того, что мы не могли бы их больше чествовать. К счастью, это не
удалось им. К еще большему счастью, они протянули друг другу руки. Будем
жить все рука с рукой! Будем счастливы! Любить и  быть  любимыми  -  вот
единственное, что идет в счет... Леди Олимпия сейчас  будет!  -  вставил
он, глядя на часы. - Идти туда, куда влекут нас чувства,  без  сомнений,
без торопливости, без обязанностей и по возможности вдвоем. Наслаждаться
всем, чем обладает мир. Вчера еще  мы,  леди  Олимпия  и  я,  в  Киодже,
обдумывали, как мы, если бы это было возможно, распределили бы по Европе
часы нашего дня. Мы решили после полудня есть крабов в маленьком курорте
на Балтийском море;  когда  на  берегу  там  станет  слишком  прохладно,
закончить прогулку в  Венеции,  на  Лидо;  свободный  час  перед  обедом
провести на Итальянском бульваре; пообедать в Риме, в маленьком салоне у
Раньери; вечер разделить между Скалой  и  лондонским  концертным  залом;
после этого съесть в Вене порцию мороженого и лечь  спать  при  открытых
окнах на берегу Альпийского озера.
   Он нежно осмотрел свой искрящийся бокал.
   - Будем счастливы: это так прекрасно! Выпьем за наших героев!

***

   Нино выпил свое вино и незаметно встал из-за стола.
   "Что мне здесь делать! Какой неудачный день! Я не сижу  возле  своего
большого друга. И Иолла не сказала мне еще ни одного  слова.  Фиалки  на
кружевах у ее шеи я видел два  раза,  и  раз  мельком  ее  профиль.  Она
опустила ресницы: тот, с кем она говорила,  наверно  почувствовал  тихое
дуновение: они так длинны.
   И я все время сидел, облокотившись о стол.  Мортейль  заметил  это  и
показал своей соседке. На днях два осла из лицея видели меня с ней.  Как
они жалки, ни один не любит, как я! Но если бы у них явилось подозрение,
- если бы они посмели высказать его: я думаю, я задушил бы их!
   Ах, почему я не сильный и не взрослый! Какое  блаженство  вызвать  на
дуэль этого Мортейля! Неужели это в самом деле невозможно? Ведь мне  уже
четырнадцать лет. Дядя Сан-Бакко должен быть отмщен. Уж я отплачу  этому
дураку за то, что он недавно сказал: "Этот мальчуган совсем влюблен",  -
он это сказал прямо-таки  презрительно.  Остальные  кивнули  головой,  с
какой-то лицемерной и вежливой нежностью, как будто об этом  и  говорить
не стоит. Пусть бы они лучше молчали! Они еще увидят! Как они могут  так
поступать со мной - со мной!"
   Он, не поднимая глаз, пробежал ряд маленьких комнат.  Его  остановила
запертая дверь: он свернул в боковой коридор.  Вдруг  он  остановился  в
изумлении.
   "Куда я попал? Здесь все еще есть комнаты, которых  я  не  знаю.  Там
стоит  кровать;  но  зал  велик,  полон  воздуха  и  расписан,  как  все
остальные. Дверь и окна открыты; я думал,  что  в  спальнях  дам  пахнет
всякими эссенциями. Кровать железная и очень узкая. Вокруг  нет  никаких
вещей; не видно даже, чтобы здесь кто-нибудь  мыл  когда-нибудь  руки...
Кто может спать на этой кровати?..
   Нет, я не буду лгать! Я отлично знаю, что она спит на  ней...  А  вот
лежит и чулок, его забыли здесь. Мне хочется поднять его -  почему  нет?
Теперь мне было бы стыдно, если бы я  не  сделал  этого...  Он  длинный,
длинный, блестящий и черный; на  ощупь  он  невероятно  мягкий,  -  это,
конечно, шелк. Его несомненно уже носили, мне  стоит  только  всунуть  в
него руку - вот так, - и он сейчас примет форму ноги...  Сердце  у  меня
уже опять подкатилось к горлу. Иногда я думаю, что у меня порок  сердца.
Но мне все равно, пусть будет, что будет... А Иоллы ноги,  как  у  самых
прекрасных женщин на картинах - я уже не помню, на каких. Как странно, я
вдруг вижу целый клубок больших  голых  ног.  Все  нарисованные  женщины
протягивают мне свои ноги, - но они топорны, фуй, топорны в сравнении  с
ногами Иоллы".
   Мысли  его  вдруг  смешались.  Он  сильно  побледнел  и  в  страстном
самозабвении закусил губы. Прежде чем он отдал себе  отчет  в  том,  что
делает, руки  его  уже  распахнули  бархатную  куртку;  они  расстегнули
рубашку  и  прижали  торопливо  свернутый  чулок  к  сердцу.  Оно  глухо
застучало; шелк стал  теплым.  Мальчик  выглянул  из  окна  на  медленно
движущуюся воду  внизу.  Он  не  испытывал  стыда,  но  неясные,  полные
соблазна картины тяжело и мучительно волновали его.
   Вдруг он бросил чулок, застегнул платье и вышел из комнаты.
   "Они опять заметят это. Они видят это по  моим  глазам,  я  не  знаю,
каким образом. Одно слово со стороны  этого  Мортейля!  Я  ненавижу  его
почти так же, как моего отца, - разве может кто-нибудь  быть  хуже,  чем
был он? И я ненавижу его, конечно, больше, чем аббата Фриули и господина
Тигретти, моих частных учителей. Эти лицемеры  и  мелочные  мучители,  -
разве кто-нибудь может быть более жалким, чем они?"
   Горячность его вспышки поразила его самого.
   "Мортейль? Я в самом деле ненавижу  его?  Что  мне  однако  до  этого
негодяя? Нет, нет, все они противны мне, - все, кто  получает  от  Иоллы
слова и взгляды, все, кто сидит с ней за столом, все, кто дышит  тем  же
воздухом, что и она. Ах, я ревную даже к моему большому другу;  я  хотел
бы, чтобы он вернулся в Рим. Иолла должна быть одна со мной. Я увезу  ее
в зачарованный сад. Никто не посмеет войти  в  него,  я  прикажу  строго
охранять его. Мы будем счастливы там"...
   - О, это еще  придет!  -  громко  воскликнул  он.  Разгоряченный,  со
спутавшимися  мыслями,  бегал  он  по  комнатам.  Картины  без  перерыва
тянулись по стенам. Мальчик бросал им свой вызов: - Вы все же  не  ярче,
чем моя жизнь!
   Его жизнь! Она вся состояла из детства, одинокого  и  бедного  теплом
любви.  Взамен  того,  она  горела  жаром  душевного  возмущения,  жарой
детского гнева без границ и  бурной  жажды  справедливости.  Так  часто,
когда дом, аллея, деревенская стена и Страсти Господни одиноко сгибались
под тяжестью полудня, он делал прогулки, которые были бегством: к  морю,
всегда к морю, - и протягивал  свои  слабые  руки,  прочь  от  убогой  и
злобной действительности, к обители благородства и мощной радости, туда,
далеко к горизонту, где наверно было ее царство. А в  своей  коморке  он
истязал себя булавками, ремнями, щипцами - только для того, чтобы  иметь
преимущество  перед  отцом  и   учителями,   которые   были   так   злы:
преимущественно перенесенных страданий, суровых мыслей.
   "Я буду ненавидеть вас, пока буду жив!  -  снова  поклялся  он  себе,
возвращаясь из спальни своей возлюбленной, - и я буду гордым,  как  дядя
Сан-Бакко, и прекрасным, да, таким прекрасным, как она сама, моя Иолла!"
   Общество еще сидело за столом.
   - Ты, верно, дрался с кем-нибудь? - спросил его его большой друг.
   - Нет, но у меня страшная охота к этому, - ответил Нино, глядя  прямо
в лицо герцогине.
   "Пусть себе замечают", -  думал  он.  Но  они  не  обращали  на  него
внимания. Об истории с чулком, которая позабавила бы  их,  не  догадался
никто. Они и не подозревали, какая любовь бурлила и кричала среди них.
   Все перешли в кабинет Паллады. Герцогиня вышла на  террасу  и  подала
знак. Под высокий решетчатый  портал,  переплетающиеся  железные  прутья
которого блестели, скользнула темная гондола. Затем над мертвыми цветами
искусственного сада понеслась причудливая и печальная мелодия.
   - Это слепые, - сказала герцогиня. - Маркиз, они играют в честь вас.
   Сан-Бакко поцеловал ей руку.
   - Но я попросил бы что-нибудь менее проникнутое отчаянием.
   - Что-нибудь веселое! - воскликнули остальные.
   Зибелинд сказал:
   - О, я приготовил кое-что очень  веселое.  Безобидно  веселое.  Прошу
вас, господа, потерпите две минуты. - И он поспешно удалился.
   Якобус спросил герцогиню:
   - Где слепые?
   Она вышла на  террасу,  чтобы  показать  их  ему.  Очутившись  с  ней
наедине, он сейчас же спросил:
   - Когда вы выезжаете на дачу, герцогиня?
   - Скоро. В вилле производился ремонт... Вы так торопитесь?
   - Я тороплюсь приступить к своей картине, вы знаете, к какой.  Прежде
чем листья пожелтеют, вы мне будете  нужны  для  нескольких  сеансов  на
воздухе.
   - Это вы недурно придумали.
   - Так как при этом вы будете без платья, то должно быть тепло.
   -  Милый  друг,  вы  страдаете  навязчивой  идеей.  К  счастью,   она
безобидна. Поэтому и не спорю с вами.
   - Герцогиня, вы прекрасно  знаете,  что  должны  удовлетворить  меня.
Иначе погибнет многое.
   - И вы уверены, что это так важно для меня?
   Они тихо и быстро бросали слова. Вдруг они замолчали, оба испуганные.
Слепые нежно играли какой-то танец. Герцогиня улыбнулась.
   - Вы художник. Ваше тщеславие  заставляет  вас  относиться  к  своему
занятию чересчур серьезно.
   - Вы называете это занятием? Но для вас самой, герцогиня, -  с  силой
воскликнул он, - это было богослужением, которое наполнило  лучшие  годы
вашей жизни. Вспомните же, чем вы обязаны искусству!
   - И вам?
   - Конечно, Было бы неблагодарностью, недостойным поступком,  если  бы
вы не услышали меня!
   - Вы мальчик, стремительный и себялюбивый и неспособный признать, что
мир не вертится вокруг вас.  Вам  везло  во  всем;  теперь  вы  искренне
возмущены, что один  раз  вам  что-то  не  дается.  Я  прощаю  вам  вашу
невинность и неопытность.
   - Вы обязаны...
   - Ни вам, ни  искусству.  У  меня  нет  никаких  обязанностей.  Когда
искусство надоест мне, я пойду своим путем.
   Она оставила его и вернулась в комнату. Все глаза были устремлены  на
даму, которая вошла с другой стороны.
   - Господин фон Зибелинд?
   - Madame Бланш де Кокелико, - ответил его голос. Гостья, прихрамывая,
мужскими шагами прошла на середину зала. У  нее  были  красновато-желтые
волосы и жирная, бледная  кожа;  под  спадающим  неподвижными  складками
черным   шелковым   платьем   чувствовался   костлявый   остов,   полный
развращенной гибкости.
   Мортейль засмеялся, ему было противно, но этот маскарад  щекотал  его
нервы.
   - Браво, Зибелинд, это в самом деле Кокелико. Я очень хорошо знал ее.
   - Я тоже, - презрительно сказал Якобус.
   - Ну, да, кто же не знает меня?  -  объявил  Зибелинд  по-французски.
Французские слова легко слетели с его уст.
   - Право, это она, - сказал окаменевший  Сан-Бакко.  -  При  разговоре
узнаешь ее. Я раз ужинал с ней. Несчастный Павиц тоже был при этом.  Она
самым бесстыдным образом издевалась над ним.
   Якобус сказал Нино:
   - Посмотри-ка на эту фигуру. Все, понимаешь,  решительно  все  в  ней
фальшиво. Когда она вечером  ложится  в  постель,  от  нее  не  остается
ничего, кроме маленького остова, как у селедки.
   Мальчика охватил испуг. Представление  о  голове  с  серебристо-серым
студенистым хвостом, одиноко лежащей на огромной подушке, поразило  его.
Бланш исполняла какой-то номер, нечто безобидно веселое.
   - Шея! - содрогаясь, прошептала Джина.  Певица  поворачивала  во  все
стороны шею,  жилистую  и  покрытую  таким  толстым  слоем  пудры,  что,
казалось, на нее наложена была гипсовая повязка. Рот зиял,  как  широкая
кровавая  рана.  Узкие,  изогнутые  угольные  штрихи  над   ее   глазами
поднимались кверху; она стояла, опустив книзу руки, так неподвижно,  что
не заметно было даже дыхания, и бойко, тусклым и хриплым голосом, пела о
своих неутолимых желаниях. Дворников, конюхов с запахом самца и  навоза,
мясников, живодеров, палачей с запахом крови и  самца,  -  вот  что  она
любит. В заключение она сделала два-три усталых, непристойных  движения:
великая,  отрезвившаяся  и  уже  наполовину  ушедшая  в  частную   жизнь
развратница давала новичкам беглое указание. Мужчины захлопали.  Беттина
глупо хихикала.
   - Это настоящее искусство! - объявил Мортейль, искренне  восхищенный.
Герцогиня устремила взор на Палладу; ей  было  не  по  себе.  Затем  она
спросила себя, пожимая плечами:
   "Неужели я суеверна?.. Он говорит о богослужении,  которое  наполнило
лучшие годы моей жизни. Но ведь это была только игра. Что  ж,  если  она
надоела мне. Я окружила себя декорациями и символами: Паллада, ее  храм,
в котором я славила ее,  зал,  который  я  воздвигла  для  нее,  души  в
мраморе, статуи - мои подруги, та женщина на террасе с ее белой  угрозой
- все это гнетет меня и вызывает во мне скуку. Я отодвигаю их в сторону,
будто они сделаны из папки. Я  хочу  опять  быть  свободной,  совершенно
свободной, искать новую страну и жить на неведомый лад".
   Она воскликнула:
   - Какая  удачная  шутка,  господин  фон  Зибелинд.  Вы  так  внезапно
открываете нам свои таланты!
   - Счастье, герцогиня! Счастье вызывает наружу все хорошее, что есть в
нас.
   Он  был  растроган,  и  чувство,  прорывавшееся  сквозь  застывшую  в
холодной   непристойности   маску,   возбуждало    ужас,    как    нечто
противоестественное. Он сидел в прямом кресле,  заложив  ногу  за  ногу,
положив руки на ручки кресла, и предоставлял любоваться собой.
   - Я сознаюсь, что всегда страшно гордился своим сходством с Кокелико.
Вы, вероятно, давно заметили его.
   - Сходство со старой бабой! - оскорбительным тоном заметил Якобус.
   - Почему  нет?  -  мягко  и  самодовольно  ответил  Зибелинд.  -  Мне
понадобилось только немного румян.
   Мортейль нагло заметил:
   - Так как вы уже и раньше были совершенно покрыты ими.
   - Второй номер! - прокричал Зибелинд, поднимаясь.  С  воды  донеслись
звуки польки. Он спел несколько тактов, оборвал и сказал:
   - Лели Олимпия не может больше заставлять нас ждать... видите, вот  и
она.
   Он  довел  строфу  до  конца,  не  спуская  с   возлюбленной   своего
обольстительного взгляда кокотки.
   - Миледи, найду ли я у вас одобрение? Бланш де Кокелико поет в  честь
вас, миледи... Твоя  гондола  здесь,  дорогая?  -  тихо  и  взволнованно
спросил он. Она сердито ответила:
   - Что за наглость! Кто эта неприличная фигура?
   - Я Готфрид, - шепнул он. - Но, однако, моя маска должна быть хороша!
   - Я не знаю никакого Готфрида - или, если и знаю, то очень мало. И  у
меня нет никакого желания возобновлять это знакомство.
   - Какая остроумная шутка, миледи!
   Он подпрыгнул на одной ноге.
   - Вы,  по-видимому,  в  удивительно  веселом  настроении.  Неужели  я
причиной этого? Мне очень жаль. Вы возбудили мое  любопытство  тем,  что
говорили так горько и так глубокомысленно. Можно было испугаться; не все
даже было понятно. В вашем глупом счастье я нахожу вас просто unfair.
   Он засмеялся и подмигнул.
   - Ведь я Бланш де Кокелико, очень худая женщина, а вы - очень полная.
Вы, конечно, слышали об искусстве, которым знаменита Бланш? Лишь  теперь
мы будем любить друг друга, миледи.
   - Я сейчас потребую, чтобы вам указали дверь, - сказала  она,  смерив
его взглядом через плечо и отходя. Он вдруг начал дрожать  с  головы  до
ног, но смеялся таким же порочным смехом, как прежде.
   - Значит, сегодня вы не возьмете меня с собой? - спросил  он,  следуя
за ней.
   - Он разыгрывал  из  себя  одинокого  и  страдающего,  а  был  просто
неприличным субъектом, - заметила она, возмущенная обманом.
   - Время терпит, я понимаю шутки, - уверял он.
   Он сделал пируэт и, заметно хромая, вернулся к обществу. Он тотчас же
с хриплыми выкриками запел следующую строфу. Не успев кончить, он  опять
бросился к леди Олимпии.
   - Но завтра наверно!  -  настойчиво  просил  он  с  такой  судорожной
улыбкой, что слой румян на его лице заметно двигался взад и вперед.
   - Что это за человек, от которого никак нельзя отделаться? - спокойно
и громко спросила она.  Он  вдруг  вскинул  кверху  левую  руку  и  упал
навзничь с сильным треском, не сгибаясь, так что на шелковом  платье  не
образовалось ни одной складки.
   - Этим должно было кончиться, - спокойно сказала леди Олимпия.
   - Конечно, это можно было предвидеть весь вечер, - объявил  Мортейль,
вставляя в глаз монокль.  Якобус  с  бешенством  перешагнул  через  тело
Зибелинда.
   - Это омерзительно, мы не должны были допускать этого.
   - Это забавляло герцогиню, - сказал Сан-Бакко.
   - И доставляло удовольствие всем нам...
   Он пробормотал со стыдом, опустив голову.
   - Как это вообще было возможно.
   - Не правда ли, это было жутко - уже давно? - сказала Джина Беттине.
   Обе женщины тихо последовали за лакеями,  которые  унесли  Зибелинда.
Один держал его за ноги, другой - за голову;  они  вынесли  несчастного,
точно длинную восковую куклу, - ловкое подражание пороку.  Они  положили
его на кровать через три комнаты. Джина  смотрела  на  него,  содрогаясь
перед женщиной, которая раздавила его. Беттина  с  наивным  любопытством
заглядывала через ее плечо.
   - Жаль, - сказала она, - было так весело.
   - В самом деле?
   - Нет, - в сущности нет.
   Она указала на лежащего и в горестном порыве прибавила:
   - Бедный человек! С Якобусом дело обстоит точно так же.
   - О! - произнесла Джина. Беттина безнадежно покачала головой.
   - Он слишком любит ее.
   - Вы видите это и страдаете, не правда ли?
   Беттина жалобно шепнула:
   - Да.
   - Когда нибудь это прекратится.
   - О, нет, он  слишком  несчастен.  Больше,  чем  человек  может  себе
представить. Он сам мне это сказал.
   - Я знаю это: и он, и - герцогиня. Когда двое мучат друг друга, я это
замечаю.
   - Он открыл мне свое сердце... Вначале он рассердился на меня за  мой
приезд и не обращал на  меня  никакого  внимания.  Потом  в  один  очень
печальный час он сказал мне все. Окно  было  завешано,  шел  дождь,  его
голова лежала у меня на коленях. Это было прекрасно.
   Джина подумала про себя:
   "Она благодарна, когда он ей жалуется, что другая  женщина  отвергает
его... Я не знаю, была бы я тоже такой? Я понимаю ее".
   - Если бы я могла снять с  него  часть  его  страданий!  -  вздохнула
Беттина.
   - Если бы я была герцогиней... - нерешительно напела Джина.
   Беттина встрепенулась.
   - Ну?
   - Я думаю, я сделала бы это.
   - Не правда ли, вы сделали бы его счастливым. О, я  тоже  сделала  бы
это, несомненно!
   - Я сделала бы это из любви к искусству, - пояснила  Джина,  -  чтобы
возникло прекрасное творение.
   - Я сделала бы это для него, -  сказала  Беттина,  -  чтобы  он  стал
великим... но герцогиня не хочет сделать  этого  ни  для  него,  ни  для
искусства. Разве она холодна?
   Джина решительно заявила:
   - Нет, я знаю ее. Она не холодна. Я люблю ее.
   - Странно, что и я люблю ее. Но я и боюсь ее.
   Джина опустила глаза.
   - Я тоже.
   - Она так с