а... Дивная графиня Парадизи с  тревогой  смотрела  на  маркиза
Тронтола и лорда Темпеля, игравших в экарте. Она  облегченно  захлопнула
веер, когда Тронтола выиграл.
   Герцогиня думала: "Этот дом  -  точно  салон  куртизанки.  Здесь  все
продается, дороже всего - хозяйка дома. Мне  очень  хотелось  бы  знать,
какую сумму дон Саверио потребовал бы за меня самое".
   Среди игроков сидели элегантные и сомнительные  господа  Палиоюлаи  и
Тинтинович с торчащими усами и холодными глазами. Их суровые  лица  были
еще  гуще  прежнего  усеяны  тонкими,  как  волосок,  морщинками,   тела
представлялись воображению еще более смуглыми и обветренными,  с  седыми
лохматыми волосами под ослепительно-белыми рубашками. Еще более странные
истории приходили в голову при взгляде на этих придворных, которым, быть
может, предстояло окончить жизнь в качестве крупье.
   Король Филипп поцеловал ей руку; он сказал  очень  ласково,  тягучим,
скрипящим голосом:
   - Здравствуйте, герцогиня, я, право, очень рад, что мы  находим  друг
друга в добром здоровье.
   И он погрузился в тупое молчание. Король сильно  горбился  и  большей
частью не поднимал глаз от земли Когда он смотрел  на  кого-нибудь,  его
лоб был наморщен, а улыбка бесцветна. Своей негибкой, важной походкой он
производил впечатление пожилого  сановника,  окончательно  застывшего  в
своей тупости и обладающего механической  опытностью  в  деле  наделения
нагоняями и похвалами. Он опять поднял голову и указал на анфиладу  зал,
бесконечно сверкающую в сценическом обмане сотен  отшлифованных  зеркал,
полную  свечей,  шелков  и  белых  плеч,   позолоченной   штукатурки   и
нарисованных тел, цветов и  драгоценных  камней,  колонн  из  фальшивого
мрамора, ярко блистающих мозаик и томных глаз. Король заметил:
   - Вы устроили себе восхитительный дом,  герцогиня,  этого  нельзя  не
признать - и такой уютный.
   После этих слов он окончательно впал в изнеможение.  Рущук,  стоявший
за его креслом, пояснил герцогине:
   - Его величество только в двенадцать часов получат  рюмку  портвейна.
Остается еще четверть часа... После этого его величество будут всю  ночь
на высоте положения.
   Она сказала:
   - Что, если бы вы послали его спать?
   - Что вы, ваша светлость! Мы гордимся  успехом  системы  воздержания,
которой мы подвергли его величество.
   - А! Прошло время стаканов шампанского с коньяком?
   - Боже сохрани! Рюмка портвейна в полночь,  ради  беседы  с  гостями;
рюмка красного столового вина за обедом, из внимания  к  присутствующим.
Прежде мы давали рюмку также утром; но это оказалось излишним,  так  как
до обеда у его величества нет никаких обязанностей, кроме работы с нами,
министрами.
   Рущук произнес  это  глухим,  мягким  голосом,  с  той  стоящей  выше
высокомерия независимостью,  которую  дают  почести  и  успехи.  Он  был
багрово красен и весь покрыт сухими пучками  белых  волос.  Тяжесть  его
живота гнула его книзу. В разговоре он с  напряжением  выпрямлялся;  при
этом подвижная масса жира переливалась то в одну, то в  другую  сторону;
и, чтобы сохранить равновесие, Рущук  описывал  в  воздухе  движения  то
левой, то правой рукой.  Вокруг  него  носились  одуряющие  благоухания,
казалось, исходившие из всех частей его тела, - из каждой особое.
   - Вы удивительно пошли вперед, ваше сиятельство, - сказала герцогиня,
глубоко заглядывая ему в глаза. - Подумать только, что вы мой придворный
жид!
   Он снисходительно улыбнулся, точно интимности из старых времен.
   - Поэтому-то ваша светлость и не сделались королевой, - с подкупающей
откровенностью сказал он.
   - Я не понимаю.
   - Очень просто. Когда Николай умер, мне не стоило бы  никакого  труда
объявить его наследника больным - детей ведь у него нет - и призвать  из
Венеции вашу светлость, претендентку, последнюю из старейшего  туземного
рода. Вы взошли бы на трон со всеобщего согласия, при ликовании  народа.
Вы, конечно, и не думали  об  этом?  В  том-то  и  дело,  только  бедный
далматский народ напал на эту мысль, и я велел сказать ему,  что  вы  не
хотите. Ах! Я остерегся призывать вас. Потому что для вас я  всегда  был
бы только вашим придворным жидом, - и вы  правы,  почему  бы  мне  и  не
признать этого. Все другие боятся меня и поэтому не могут меня знать;  я
не лицемерю, но и не открываю им себя. Почему бы мне, по крайней мере, с
вами, герцогиня, не позволить себе роскоши искреннего слова?  -  спросил
он с жестом, величественным в своем спокойствии.
   - Я тоже не вижу причины, - ответила герцогиня.  Рущук  потеплел.  "Я
говорю хорошо", - подумал он и тотчас же почувствовал некоторую симпатию
к своей слушательнице.
   - Таким образом, я предпочел предпринять курс лечения его величества.
Вследствие  этого  его  величество  смотрит  на  меня,  как  на   своего
благодетеля,   и,   чтобы   избегнуть   всякого   вредного   напряжения,
предоставляет мне управление страной - мне и моей жене.
   - Вашей супруге, урожденной Шнакен.
   - Беате Шнакен, - повторил он с удовлетворением.
   - Поздравляю. Как должна быть счастлива королева  Фридерика,  что  ее
дом не лишился верной Беаты!
   - Мы все живем дружно  и  счастливо.  Это,  однако,  не  мешает  мне,
герцогиня, смотреть на управление имуществом  вашей  светлости,  как  на
дело, по крайней мере, такой же важности, как каждое из  государственных
дел. Ваша светлость не можете этого знать, но я значительно обогатил вас
смелыми спекуляциями. Может быть, ваша светлость поблагодарите  меня  за
это в будущем.
   - В каком будущем?
   Министр покачал головой.
   - Дом Кобургов не имеет будущего. Он живет только в лице этого, столь
же высокого, сколь привлекательного господина, который не слышит нас.
   И он указал на короля. Полуотвернувшись и сгорбившись, Фили  созерцал
свои ноги.
   - В дом Кобургов я  никогда  не  верил;  поэтому  я  и  сделался  его
министром... В вас, герцогиня, я верил чересчур. Вы  были  бы  неудобной
госпожой; я был очень рад, когда вам пришлось бежать.
   Его искренность опьяняла его. "Разве я не современный государственный
человек? - говорил он себе. - К чему лгать?".
   - Будем надеяться,  что  вы  никогда  не  вернетесь.  Но  если  после
прекращения королевского дома воля народа - а он иногда  позволяет  себе
иметь волю - все-таки принудит меня  призвать  вас,  надеюсь,  что  ваша
светлость сумеете оценить меня по заслугам.
   - Будьте спокойны.
   - Если ваша светлость подумаете, что  все,  чего  вы  добивались  для
вашей бедной  Далмации  и  чего  со  своей  женской  политикой  чувства,
конечно, не  могли  достичь,  было  осуществлено  мной  самым  блестящим
образом...
   - Было осуществлено?
   - Я дал стране конституцию  и,  следовательно,  свободу  подходить  к
избирательной урне. Каждый получает пять франков, избирает за это  моего
кандидата и поздравляет себя со свободой. Ах! Свобода дорога, не говорил
ли я вам этого заранее? Она стоит по пяти франков на человека. Но  я  не
успокоюсь на этом; и когда мне удастся поднять финансы еще больше, чем я
это сделал до сих пор, я введу, одно за другим, также и  справедливость,
просвещение и благоденствие. Ваша светлость увидите: когда вы  вернетесь
в страну, вы будете вполне удовлетворены.
   - Вероятно, тогда  у  меня  будет  только  одно  желание:  а  именно,
переправить  вас,  ваше  сиятельство,  в  купе  первого   класса   и   с
вознаграждением в несколько миллионов через границу.
   - Ваша... светлость... шутите.
   - Или приказать зашить вас в мешок и бросить в море.
   Министр чуть не подпрыгнул на месте и запыхтел.
   - Это зависит только от того, насколько я найду страну турецкой.
   - Ваша светлость примите во внимание, что я удвоил ваше имущество...
   - И что вы задушили свободу и даже стремление к ней.
   - Какое это имеет значение для вашей светлости?
   Он болтал в неудержимом страхе, снова, как  тогда,  в  те  неприятные
времена, когда два унтер-офицера,  схватившие  его,  возложили  на  него
ответственность за далматскую революцию.
   - Ваша светлость ведете здесь такую  веселую  жизнь.  Ваша  светлость
заняты  любовью.  Простите!  О  вашей   светлости   рассказывают   такие
удивительные истории... Что вам до далматской свободы?  Вы  долгие  годы
жили только  искусством:  что  вам  теперь  искусство?  Теперь  для  вас
существует только любовь. Обратите  внимание,  как  смотрят  на  вас  те
господа, даже дамы! Дамы и  мужчины  -  все  здесь  сходят  с  ума!  Все
возбуждены, сами не зная чем. Дамы неестественно разгорячены, а  мужчины
оживленнее обыкновенного. И во всех  углах  называют  ваше  имя,  каждый
хочет показать,  что  знает  о  вас  больше  соседа,  каждый  опьяняется
созерцанием вашего затылка - какой затылок стал у вас! - и, глотая  одно
из ваших жгучих вин, воображает, что уже ощущает на губах ваше дыхание.
   Он вытер лоб, торопливо думая: "Я совсем размяк от воодушевления;  уж
не болен ли я?" Он пощупал свой пульс. "Или это только  потому,  что  я,
после стольких лет, снова  испытываю  страх  перед  человеком?..  Да,  я
испытываю страх и еще что-то другое, чего я ни в коем случае  не  должен
был бы испытывать, так как мое положение очень опасно".
   Он задыхался, точно под ударами плети.
   - Вы - богиня любви! Что вам искусство? Что вам свобода?
   -  То  же,  чем  она  была  для  меня  в  двадцать  лет,  -  тихо   и
снисходительно ответила она. - Свобода - только слово, я же  человек,  и
душа у меня все та же - только судьбы меняются и символы... Вы не можете
понять этого, барон  Рущук  -  но  успокойтесь,  не  бойтесь,  здесь  не
разыгрывается трон: мы будем танцевать.
   Она слегка коснулась его веером и сказала на ходу:
   - Пойдемте.

***

   Она прошла мимо Лилиан Кукуру:
   - Идемте!
   Лилиан пошла с  ней.  Они  были  выше  большинства  гостей.  В  толпе
выделялись их затылки и прически:  черная,  усеянная  каплями  жемчужин,
рядом с темно-рыжей, полной фиолетовых огней. Из одного  из  наполненных
зал  вслед  да  ними  протиснулся  Измаил-Ибн-паша,  окруженный   своими
четырьмя женами. Они были одеты по-турецки, и их супруг  торжественно  и
гордо вел их. Показалась Винон  Кукуру  со  своим  мужем,  поэтом  Жаном
Гиньоль, который с робкой гордостью показывал под  своим  тускло-голубым
фраком амарантового цвета жилет. Дивная графиня Парадизи вдруг оказалась
полунагой; она выступила из своей огромной кружевной накидки,  точно  из
лунной дымки, сверкая брильянтами, которыми  было  усеяно  ее  тело.  На
герцогине было белое платье без всяких украшений, собранное под грудью и
у затылка, с прорезом на правом бедре. Она вступила  на  порог  бального
зала в то мгновение, когда музыка  умолкла.  Танцующие,  еще  прерывисто
дыша, проходили мимо, рассматривая ее. За ней вытягивалась сотня  голов.
Затем подошел дон Саверио и вывел ее на середину  зала.  Она  двигалась,
положив руку на бедро. При каждом  шаге  в  отверстии  короткого  хитона
показывалась нога, и туго обтянутая переливающейся светло-зеленой тканью
чехла она  обрисовывалась,  показывала  играющие  мускулы  и,  казалось,
дышала,  словно  необыкновенное  и  соблазнительное  морское   животное,
катившееся в прозрачной волне. Все искали его, теряли его, шли  за  ним,
точно  во  сне,  убаюкиваемые  расслабляющей  и  возбуждающей  мелодией,
которая несла их  на  своих  волнах,  точно  по  теплому  морю,  полному
фосфорического блеска.
   Вокруг все благоухало. Ароматы, скрытые  в  дереве  мебели,  в  обоях
стен, просачивались наружу. Женщины, с  змеиным  шорохом  двигавшиеся  в
своих  узких,  раскрывающихся  кверху,  как  чашечки  цветов,   платьях,
смешивали, точно в чашах, которые  небрежно  предложили  бы  прорезанной
голубыми жилками рукою, благоухания, исходившие от волос, корсажей, тел,
цветов. Зал был весь украшен гирляндами  цветов.  Они  колыхались  между
колоннами, склонялись к танцующим, задевая их плечи, трепетали вместе  с
ними и разгорались, как они.
   Герцогиня оставалась в середине зала; она  медленно  кружилась  между
четырьмя  колоннами,  увешанными  пылающими  и   колеблющимися   цветами
олеандра. Она мягко откинула голову назад; тяжелый узел волос поднимался
на затылке, блестящие глаза были устремлены на счастливое  лицо  принца.
Он что-то говорил ей журчащим голосом, из его  выпуклой  груди  исходили
мягкие, сдержанные звуки. Она сказала ему, что  довольна,  и  улыбнулась
паше. Он с методической веселостью танцевал с  Эминой,  носившейся,  как
вихрь. "Мы снова на празднике жатвы, - подумала герцогиня. - Зачем  поре
винограда кончаться когда-либо?" Бессознательно она  подняла  руку,  как
будто между пальцами у нее была полная кисть.
   Вдруг из толпы ей подала руку  Лилиан  Кукуру.  Они  вошли,  точно  в
палатку, под полуоткинутый гобелен  с  изображенными  на  нем  любовными
историями Юпитера, висевший между двумя колоннами.  Герцогиня  отдыхала,
опершись локтем о  подушки.  Лилиан  стояла,  выпрямившись,  возле  нее;
серебряная ткань, облегающая, жесткая,  непроницаемая,  сверкала  на  ее
членах. Из узких отверстий платья выступали полные, матово-белые руки  и
шея, а волосы огненными языками лизали сокровища ее тела.
   - Вы стали красавицей - сказала герцогиня. Лилиан молчала.  -  Мы  не
должны были бы показываться рядом. Это жестоко! Я думаю, что  многие  из
тех, кто смотрит на нас, теперь искренне несчастны.
   Лилиан возразила:
   - А многие  поистине  счастливы,  поверьте  мне!  Я  показывала  себя
сначала в Париже, потом в Риме, на сцене,  в  трико,  при  электрическом
освещении.
   - Я знаю это. Вы сделаете это и в Неаполе?
   - Это решит Рафаэль Календер. Вы видите его, вот он  стоит  с  женами
паши. Я сделала его своим импрессарио, так  как  Бланш  де  Кокелико  не
приносила ему больше ничего, -  и  я  требую  от  него,  где  бы  он  ни
показывал меня, только одного: чтобы он  делал  уступку  молодым  людям.
Студенты и художники не платят почти ничего.
   - И вы считаете, что делали молодых людей счастливыми?
   - Очень счастливыми. Я публично и со спокойной совестью показываю  им
красоту, за  подделкой  которой  они  обыкновенно  гонятся  украдкой.  Я
убеждена, что они не испытывают никаких желаний, кроме желания  смотреть
на меня; я слишком прекрасна.
   "И слишком холодна", - подумала герцогиня.
   -  Под  их  взглядами  я  очищаюсь  от  отвратительных  прикосновений
угрюмого грешника, которому я была подчинена когда-то.  Вы  видели  это,
его желания скользили по моей коже, как что-то влажное, гнилое... О, мне
нужна еще ежедневная ванна чистого восхищения, - сказала она, охваченная
отвращением. Затем она с живостью прибавила:
   - И, стоя на сцене, нагая и залитая светом, я поднимаю ослепительный,
победоносный протест против всего лицемерия моей  касты,  против  всякой
грязи и ненависти к телу!
   Герцогиня внимательно смотрела на гордое, холодное  лицо  говорившей.
Ей казалось, что это говорит она сама.
   - Вы - восставшая, о, я люблю вас!
   - Вы, любящая свободу! Вы, такая одинокая! - сказала Лилиан. -  Разве
мы не сестры?
   - Насколько это вообще возможно... Вы, Лилиан,  тоже  очень  одиноки.
Когда вы любили Жана Гиньоль, вы думали,  быть  может,  что  одиночеству
настал конец?
   - Я уж не помню. Мы оба  питали  прекрасную  ненависть  к  морали.  В
парижских артистических кафе, в которых он жил со мной, многие были, как
он. Потом они снимают бархатные жилеты и женятся.
   - Он не снял своего, хотя он муж Винон.
   - Он достоин сожаления; он не может решиться стать буржуа вполне. Ему
и тогда ни одной минуты не было вполне ясно, что он хочет увезти меня. В
конце концов я увезла его, незадолго до смерти  матери.  Это,  вместе  с
предстоящим арестом, убило ее. У Тамбурини сделалась желтуха.
   Лилиан  бесстрастно  и  спокойно  говорила  обо  всем  этом,  как   о
воспоминаниях, с которыми покончила. Она  вернулась  из  Парижа  в  Рим,
чтобы быть бельмом на глазу у всех. И Винон, этот ребенок, отняла у  нее
Жана Гиньоль, который становился знаменитым. Почему он последовал за ней
и женился на ней? Из честолюбия или из страха? Кто знает? Его  молодость
приходила к концу. А почему Винон взяла его себе? Из зависти -  и  чтобы
отметить за свое лицемерное существование  и  за  то,  что  Лилиан  была
свободна... Лилиан сказала, что все это волнует ее вдвойне, так как  она
говорит с герцогиней Асси.
   - С ней, которую я когда-то под кнутом моей  жалкой  матери  помогала
обманывать и для которой моя рука была  слишком  нечистой:  я  не  смела
протянуть ее ей. Как я страдала! Еще немного, и все прорвалось бы раньше
времени. Вы так же жаждали свободы, как и я; это волновало меня.
   - И меня! - сказала герцогиня. - Мне кажется, что я целые годы дышала
возмущением, бок о бок, с вами, Лилиан. Я снова слышу  голос  Сан-Бакко:
как он был прекрасен!.. Теперь вокруг нас, точно битва, кипит любовь.
   Она улыбнулась, полная сладострастного желания борьбы, как  когда-то,
когда сердила и расстраивала старых, угрюмых людей в королевском  дворце
в Заре. Обмахиваясь веером, прислушивалась она к громкому дыханию вокруг
себя,  к  вздохам  и  воркованию.   В   зеркалах   отражались   бледные,
мечтательные и горящие лица, опьяненные то томными, то  жгучими  звуками
вальсов - точно пением своей крови - и ритмическим движением собственных
тел. Дивная графиня Парадизи лежала  на  низкой  спинке  своего  кресла,
обратив кверху  широкое,  бледное  лицо  с  жадно  раскрытыми  ноздрями,
вздрагивающими губами, глазами, пожирающими желания мужчин: лицо,  точно
из дышащих цветов, готовое отдаться каждому, кого манит погрузить в него
свои губы. Кружащиеся пары, забывшие обо всем пышные  женщины,  полулежа
предлагавшие себя, и  мужчины,  уткнувшиеся  в  их  корсажи  -  все  они
домогались, шепотом выражали  согласие  и  в  дрожащем  молчании  или  с
возбужденным смехом  глубоко  погружались  в  наслаждение  своим  тайным
трепетом. В неровном свете свечей на лица ложилась красная  пыль;  а  на
плечи, медленно соскальзывая с колонн, падали горячие, сухие цветы.
   Лилин кружилась  в  объятиях  лорда  Темпеля  и  надменно  и  одиноко
смотрела ему через плечо. Герцогиня танцевала - она уже не сознавала,  с
кем - и опьяненная, не чувствуя своего тела, со странно  поющей  кровью,
она кружилась, кружилась. Со  всех  сторон;  из  всех  уст  поднималось,
словно эхо ее покачивающихся,  зовущих  членов,  ее  имя;  то  с  дрожью
желания, то жестко и хвастливо, то со сладостным вздохом, то  с  тоской.
Король Филипп, которого несколько рюмок портвейна  оживили  больше,  чем
следовало, переходил от одной группы к другой и прислушивался.
   - Что это вы рассказываете, о герцогине, господа: право, это удивляет
меня.
   Он наклонился вперед и просовывал голову то туда, то  сюда,  в  явном
беспокойстве.
   - Ах, что там! - вдруг объявил он, - я не верю этому. Ведь вы не были
при этом?
   Рискованный рассказ произвел на него сильное  впечатление;  и,  чтобы
сохранить свое достоинство, он удалился чопорной походкой  сановника.  В
это мгновение герцогиня вырвалась из водоворота  танцующих  и  упала  на
стул рядом с ним. Ее кавалер отошел, уступая место его величеству.  Фили
сказал, дрожа:
   - Уж и хороши же  вы,  герцогиня,  в  этом  не  может  быть  никакого
сомнения.
   - Ваше величество говорили мне это и тогда. Но вид у меня был немного
другой, я думаю.
   - Да, вы изменились, но только к лучшему, - без комплиментов.
   - Я верю вам, ваше величество.
   Фили с открытым ртом искал слов Вдруг он решительно подсел  к  пен  и
принял очень нежный вид.
   - Герцогиня, так вы совсем забыли?
   - Что, ваше величество?
   - Что я любил вас?
   - Конечно, я помню... в виде дона Карлоса. Я не вняла вашим  мольбам,
правда? Простите меня! Теперь я не понимаю, почему я  когда-либо  давала
себе труд отклонить чью-либо просьбу... Что с вами, ваше величество?
   Седые волосы Фили заколебались на его бледном  лице.  Он  был  сильно
испуган.