верхнюю  губу  носом  глядел
озабоченный глаз  упустившей  добычу  хищной  птицы.  Она  отставала  от
общества и жадным, приманивающим голосом кричала попеременно "Лилиан!" и
"Винон!", но с яростью отказывалась от помощи своих дочерей.
   Задыхающаяся и багрово-красная,  она,  наконец,  упала  в  кресло,  у
открытой двери в сад. Кардинал собственноручно придвинул  второе  кресло
для герцогини. Княгиня Кукуру воскликнула:
   - Занимайте смело все место,  герцогиня!  Вам  нужно  освежиться,  вы
хрупки. Мне-то вообще не нужен воздух, я обладаю здоровьем и силой!  Мне
шестьдесят четыре года, слышите, шестьдесят четыре, и я доживу до ста! С
его помощью!
   Она подняла глаза  кверху  и,  перекрестившись,  пробормотала  что-то
непонятное.
   - Да, да, Антон, - обратилась она  еще  громче  к  кардиналу.  -  Вы,
конечно, очень рады, что залучили ее к себе!
   И она роговой ручкой своей палки сильно хлопнула герцогиню  по  руке.
Кардинал сказал:
   - Наслаждайтесь вечерней прохладой, милая дочь, здесь, у Яникула, она
не вредна, и утешьтесь, если это возможно, в горечи изгнания!
   - Папперлапапп! - произнесла княгиня Кукуру, - друг, что вы  болтаете
об изгнании! Женщина молода, она может действовать и жить,  жить,  жить!
Деньги у нее есть, она сама не знает, сколько, а деньги, друг Антон, это
главное!
   Монсеньер Тамбурини сочно подтвердил: "Да, это так!".
   Графиня Бла осведомилась:
   - Ваша светлость, вы очень огорчены своей неудачей?
   - Не знаю, - смеясь, объявила герцогиня,  -  я  до  сих  пор  еще  не
исследовала себя хорошенько. В данный момент мне  это  безразлично,  сад
дышит такой прохладой.
   Бла кивнула головой  и  замолчала.  Павиц,  который  до  сих  пор  не
произнес ни слова, теперь заговорил. Мучительная  жажда  мести,  которая
теперь иногда вытесняла его желание лежать у ног герцогини  Асси,  вдруг
бросилась ему в голову. Его  лоб  покраснел,  он  сказал  страдальческим
тоном, избегая взгляда герцогини:
   - Печальное известие. Я не могу  дольше  молчать.  Поместьям  Асси  в
Далмации грозит конфискация. Государство собирается захватить их. В  эту
минуту это уже, может быть, совершилось.
   Кардинал спокойно спросил:
   - Вы уже знаете это?
   - Вот письмо моего агента.
   Павиц отступил, удовлетворенный и все же раздираемый страданием.
   Кардинал прочел и подал бумагу герцогине. Затем ее  схватила  Кукуру.
Она  подвергла  ее  исследованию  и,  убедившись  в  ее   достоверности,
разразилась смехом. Она усиливала шум своей палкой,  которой  непрерывно
стучала о пол.  Затем  глаза  старой  дамы  увлажнились,  и  она  сильно
закашлялась, слегка взвизгивая время  от  времени.  Монсиньор  Тамбурини
смерил герцогиню сбоку недоверчивым и негодующим взглядом, как  ставшего
неплатежеспособным клиента. Герцогиня вдруг спросила:
   - Государство... конфискует мои поместья?  Это  значит,  что  Николай
отбирает их у меня?
   Павиц мрачно ответил:
   - Да.
   - Ах, Николай... и Фридерика и...  Фили,  -  сказала  она  про  себя.
Услышанное вызвало в ней глубочайшее изумление. Оно не  доходило  до  ее
сознания, как несчастье, постигшее ее;  не  думая  о  последствиях,  она
видела  перед  глазами  только  самый  факт.  Король  Николай  в  порыве
отеческого недовольства подписал  важный  акт;  Фридерика  стояла  подле
него, колкая и решительная, Фили - совершенно пьяный. Бедные люди, чтобы
нанести удар противнику, они не нашли ничего лучшего, как украсть у него
деньги! Это могло бы придти в голову и  Рущуку!  Вдруг  она  услышала  у
самого уха голос графини Бла:
   - Не правда ли, ваша светлость, в этом есть что-то смешное?
   - Что-то... Откуда вы знаете?
   Она в изумлении подняла глаза.
   - Совершенно верно, я нахожу то  же  самое.  Но  скажите,  откуда  вы
знаете?
   - По портретам далматских правителей. В них есть что-то такое строго,
- как бы  сказать,  строго-буржуазное.  Они  должны  быть  необыкновенно
нравственными, и, конечно, то, что они теперь совершают по  отношению  к
вам, ваша светлость, они делают неохотно. Король Николай, - как вы могли
разгневать его? Он такой почтенный.
   - Почтенный, это настоящее слово для него! - воскликнула герцогиня  с
подергивающимся лицом. Обе молодые женщины  одновременно  расхохотались.
Они невольно протянули друг другу руки. Бла пробормотала: "Конечно,  это
буржуа..." и пододвинула свой низкий табурет. Она села перед  герцогиней
почти у ее ног.
   Сан-Бакко, сильно взволнованный новостью,  бегал  взад  и  вперед  по
галерее. Размахивая руками, он возбужденно говорил с самим собой; иногда
вырывалось какое-нибудь  громкое  Слово.  Наконец,  он  прорвался.  Так,
значит,  беззаконие  этих  гнусных  тиранов   уже   не   удовлетворяется
порабощением народа, они дерзают  нарушать  права  старых  родов  на  их
родовые поместья.
   - Тысячелетняя фамильная собственность, - кто имеет право  оспаривать
ее у меня? Никакое государство и никакой король - только бог!
   После этого изречения  революционер,  сокрушавший  по  эту  и  по  ту
сторону  океана  все  наследственные  права,  обвел  слушателей  грозным
взглядом.
   - Неизвестно откуда явившийся монарх, пришедший в страну  с  дорожным
мешком в руке! Даже не завоеватель!  Но  я  уничтожу  его!  Я  дознаюсь,
насколько Кобурги моложе, чем Асси! И я сообщу это газетам!
   Горячность Сан-Бакко напомнила Павицу счастливые дни.  Ему  чудилось,
что со всех сторон опять стекается народ; он окружал его, шумно дыша,  и
Павиц уже чувствовал под ногами доски какой-нибудь бочки  с  вином.  Его
глаза засверкали, руки начали дрожать, и он заговорил. Он держал одну из
своих больших речей: к этому никто не был подготовлен. Дамы  испугались,
кардинал равнодушно рассматривал этот новый человеческий тип.  Монсиньор
Тамбурини утратил на мгновение решительность своих суждений под  напором
этого красноречия и старался уяснить себе, чего  оно  может  стоить  при
подходящих условиях.
   Герцогиня рассеянно смотрела в сторону; она слишком часто  бывала  на
репетициях в театрах. Мало-помалу она  стала  разглядывать  своих  новых
знакомых. Бла, скептически изучавшая смену выражений  на  лице  трибуна,
производила  впечатление  элегантной  женщины  без  будущего,  тонкой  и
доброй. Прекрасные, женственные черты ее лица выражали ум. Винон Кукуру,
темная блондинка, хихикала в свой носовой платок. Со своим тупым носиком
и ямочками она казалась избалованным ребенком, не знающим  горя.  Но  ее
сестра Лилиан, - та, казалось, пережила  все  и  была  сломлена  жизнью.
Волосы у Лилиан были темно-рыжие, с  фиолетовыми  бликами.  Она  держала
опущенными тусклые глаза, кончик ее носа начинал  краснеть,  руки  уныло
лежали  на  коленях,  как  бессильные  моллюски.  Чужому  взору  девушка
представлялась совершенно белой и холодной от умерших скорбей, забытых в
ее груди, точно трупы. Она позволяла видеть эти трупы  каждому.  Никакое
общество не было достаточно важным, чтобы стоило что-нибудь скрывать  от
него.
   Висевшие за спиной дам, за Тамбурини и Сан-Бакко,  на  длинной  стене
галереи старые картины были такими же неблагодарными слушателями Павица,
как и общество на балконе. Молодой человек с зачесанными на виски и  лоб
волосами и неодинаковыми глазами с задумчивой  нежностью  глядел  вдаль,
вытянув голову над высоким,  жестким  плоенным  воротником.  Миловидная,
богато одетая девочка, пускала мыльные пузыри  над  столом,  на  котором
лежали ее  карманные  часы.  Ее  попугай  с  криком  улетал,  ее  собака
бросалась к столу. Видно было, что шпиц  будет  еще  проделывать  всякие
штуки, а птица - кричать, когда часы малютки уже остановятся и  радужная
пена ее десяти лет лопнет. Рядом с ней мрачная, как смерть, красавица  с
волнистыми волосами, вся в аграфах и развевающейся вуали держала в руках
решето. Ее жирный, заостренный  на  конце  палец,  указывал  на  дырявую
утварь, как на  жизнь,  в  которой  все  напрасно  и  бесплодно.  Юдифь,
стройная  дева,  высоко   поднимала   бледное   лицо   под   украшенными
драгоценными камнями волосами и не  глядела  на  свои  сильные  руки,  в
которых сверкал меч и истекала кровью голова.
   Павиц делал судорожные усилия, чтобы поддержать в себе  иллюзию,  что
его окружают почитатели. Мало-помалу его красноречие  потонуло  в  общем
равнодушии. Он заикался, хватался за влажный лоб и,  наконец,  замолчал,
пристыженный и несчастный. Старая княгиня все  время  таращила  на  него
глаза, открыв рот. Едва он замолчал, она  закрыла  рот  и  заговорила  о
чем-то другом.
   Двое   слуг   с   выбритыми,   ласковыми   губами   тихо    разносили
прохладительные.  Герцогиня  и  Бла  взяли  снежные  трубочки;  кардинал
положил кусочек сахару в воду со льдом; Сан-Бакко и Павиц подлили в  нее
рому; Кукуру пила чистый ром; ее дочь  Винон  ела  ванильное  мороженое.
Монсеньер Тамбурини приготовил оранжад, причем фруктовый сок  капал  ему
на пальцы, и предложил его  печальной  Лилиан.  Она  небрежно  протянула
руку; он отвел стакан и с искривленным ртом и грацией плохо  укрощенного
зверя попросил:
   - Сначала улыбнитесь!
   Она  повернулась  к  нему  спиной,  но  встретила  взгляд  матери   и
вздрогнула. Она опять обернулась к Тамбурини,  улыбнулась  ему  с  таким
видом, как будто могла сделать и это, и выпила напиток разом, как  будто
решившись принять яд.
   Кукуру наложила себе полную тарелку мармеладу.  Она  крикнула  лакею:
"La bouche". Резким движением она так сильно перегнулась в сторону,  как
будто хотела засунуть голову под стул; потом с треском  вынула  изо  рта
челюсти и положила их в подставленную чашку.
   - Вам нужны зубы для еды, а мне только для разговоров. Жую я нёбом, -
с усилием завыла она голосом, который вдруг стал глухим  и  старушечьим.
Он прокатился по галерее, благородные очертания которой были созданы для
тонких, вдумчивых речей людей духа.
   Кардинал беседовал с герцогиней о монетах и камеях. Он велел принести
ящики и показывал ей некоторые экземпляры.
   - Я никак не мог узнать, откуда вот эта. На одной стороне  изображена
виноградная кисть, а на другой под буквами иота и сигма амфора.
   Она воскликнула, пораженная:
   - Я ее знаю!  Она  с  Лиссы,  моего  прекрасного  острова.  Я  напишу
епископу; вы позволите мне,  ваше  преосвященство,  предложить  вам  еще
несколько?
   - В состоянии ли вы еще сделать это? - спросила Кукуру. -  Ведь  ваши
земли отняты у вас.
   - Вы правы, я совсем забыла об этом.
   Она подумала.
   - Ну, епископ пришлет мне монеты из любезности, -  улыбаясь,  сказала
она.
   - Нет, нет, оставьте это лучше!
   Старуха была недовольна. Она опять вставила свои  зубы  и  заговорила
ясно.
   -  Друг  Антон  слишком  много  занимается  такими   глупостями,   не
поддерживайте его в этом. Он думает только о том, куда бы выбросить свои
деньги, и у него ничего  не  остается  для  энергичных  предприятий,  от
которых богатеют целые  семьи.  Если  у  нас  есть  деньги,  то  есть  и
обязанности!
   Кардинал тихо вставил:
   - Все в свое время, милый друг.
   Он больше не обращал внимания на старую даму, искавшую  подтверждения
своего мнения у монсиньора  Тамбурини.  Он  подул  на  покрытый  резьбой
камень и нежно провел по нему пальцем. Она насмешливо крикнула:
   - Как он чистит его! Как он влюблен в  этот  вздор!  Друг  Антон,  вы
всегда были бабой!
   Тамбурини опять обратился к Лилиан.
   - Спойте что-нибудь, - сказал он, и под сладкой оболочкой, в  которую
он облек эту просьбу, смутно  чувствовалось  что-то  грубое,  как  будто
угроза господина и владельца. Она отвернулась, не взглянув на него. Мать
резко крикнула:
   - Ты слышишь, Лилиан, тебя просят спеть. Для чего ты  берешь  дорогие
уроки?
   Девушка беспомощно взглянула на герцогиню.
   Та попросила:
   - Сделайте мне удовольствие, княжна Лилиан.
   Она тотчас же встала и медленно направилась к концу галереи. Там  она
остановилась и спела что-то. Ее не было ясно видно.  Ее  голос  боязливо
носился  по  галерее,  точно  придушенный  сумраком.  Сверкающая  фигура
мраморного  мальчика  за  ее  спиной  прикладывала  палец  ко  рту.   Ей
похлопали, и она вернулась на свое место, усталая и без следа  оживления
на щеках и в глазах.
   Близилась полночь; герцогиня простилась. Ее ждала  карета  кардинала:
она  пожаловалась  на  длинную  дорогу,  и  графиня  Бла  предложила  ей
сопровождать ее.
   Обе женщины проехали Лунгару. На углу Борго на заднем плане мелькнули
колонны св. Центра. Перед кабачками при свете садовых подсвечников сидел
народ и пил вино. Некоторые с громкими криками играли в морру.
   - У бедной Лилиан  вид  жертвы,  которой  нет  спасения,  -  заметила
герцогиня.
   Бла объяснила:
   - Жертва материнской политики. Кукуру потеряла  свое  состояние.  Она
необыкновенно деловита и дает векселя  под  будущее  своих  дочерей;  но
слишком крупные векселя, ей ничего не останется. Вы ничего не слышали  о
покойном князе?
   - Кое-что. Говорят, что он растратил все, что у него было, на актрис.
   - К нему несправедливы, он давал деньги так же охотно актерам. Он был
горячим поклонником открытой сцепы, и где бы  в  Неаполе  или  вообще  в
королевстве подобное учреждение ни боролось с трудностями, он являлся на
помощь. В более поздние годы он сам разъезжал с труппой. Он сидел каждый
вечер во фраке и черном парике,  чопорный  и  глубоко  серьезный,  среди
шумной публики самого низшего пошиба.  В  заключение  он  поднимался  на
сцену и кланялся. Актеры были  его  детьми,  он  женил  их  и  давал  им
приданое, мирил ревнивых мужей и жен и выслушивал их любовные  исповеди.
Его семья не имела ничего еще при  его  жизни.  Княгиня  уже  сорок  лет
любовница графа Бурнсгеймба.
   - Все еще? - воскликнула в испуге герцогиня.
   - Успокойтесь, ваша светлость. Вы слышали, что сказал кардинал: все в
свое время. Теперь заботиться  о  содержании  семьи  приходится  уже  не
матери, это должна делать Лилиан.
   - Таким же способом?
   - По-моему, худшим. Женщина с тонкой натурой  и  находясь  в  крайней
нужде, возмущается против такого Тамбурини.
   Они оставили за  собой  замок  и  мост  Ангела  и  поехали  по  Корсо
Витторио. Между гордой могилой цезарей и жалкими  руинами  недостроенной
улицы над сверкающей рекой танцевали в развевающихся одеждах  запоздалые
веселые ангелы во плоти. Из резко очерченной тени, отбрасываемой  новыми
строениями, на лунный свет прокрадывались неопределенные фигуры, худые и
ленивые. Они протягивали мягкие руки преступников проституткам,  которые
выходили им навстречу без шляпы, с открытой грудью, покачиваясь,  вихляя
бедрами и зевая.
   - В самом деле... Тамбурини? - повторила герцогиня.  -  У  него  есть
манеры, которым они учатся в ризницах. Дома он должен быть грубым.
   - Он сын крестьянина и по натуре крестьянин со всеми его  качествами.
Самое характерное из них - скупость. Бедная  Лилиан  не  разбогатеет  от
своих грехов.
   - К чему же это варварство, к чему?
   - Три года тому назад Лилиан любила принца Маффа. Я  не  говорю,  что
она не любит его и теперь.  Ему  нужны  были  деньги.  После  нескольких
недель высокомерного кокетства она при известии о его помолвке  потеряла
голову и письменно предложила ему себя. Письмо ходило по рукам  в  клубе
принца, и старуха Кукуру, чтобы спасти, что можно было, свела свою  дочь
с Тамбурини.
   - С ничтожным священником! Какая нетребовательность!
   - Монсеньер Бурнсгеймб тоже был ничтожным священником, когда  княгиня
снизошла до него. Впоследствии из него вышел  кардинал.  Мать  надеется,
что пурпур последует за дочерью в постель ее монсеньера. Что вы  хотите,
в такие вещи верят. Кроме того, для погибшей девушки постель  монсеньера
- настоящая очистительная ванна. Я не знаю, герцогиня, а знаком  ли  вам
этот взгляд набожных людей?
   - Я ничего не имею против такого взгляда,  если  только  он  принесет
пользу бедной маленькой Лилиан.
   - О, многие считают ее проступок уже искупленным, и  через  некоторое
время она могла бы прилично выйти замуж, если бы...
   - Если бы она не была так печальна, эта печальная княжна.
   - Не только печальна. К  своему  несчастью,  она,  очевидно,  придает
значение человеческому достоинству. Я почти  боюсь,  что  внутренно  она
возмущена!
   - Она знает, по крайней мере, почему. А  кардинал?  Он  допустил  все
это?
   Карета  свернула;  они  находились,  возле  церкви  Иисуса.  С  Корсо
двигались группы возвращающихся из театра.  Шумящие  шелком  женщины  за
столами перед ярко освещенными кафе приближали свои накрашенные  лица  к
усам щеголей. К смеху и жужжанью голосов на тротуарах, к звону  денег  и
хрусталя, к унылым зазываниям старух и  детей  с  газетами  и  восковыми
спичками присоединялись отдаленные звуки оркестра, как будто встречались
друг с другом ночные птицы.
   - Кардинал? - сказала Бла, - он был всегда бабой, как выражается  его
подруга. В их дуэтах мужскую  партию  исполняла  всегда  Кукуру.  Теперь
песня кончена, он избавился от насилий ее грубого голоса. Только страсть
к дорогому старому хламу была в  состоянии  дать  ему  силы  для  этого.
Теперь он наслаждается своей независимостью и  с  упрямством  слабых  не
дает старой подруге  даже  того,  что  должен  был  бы,  как  порядочный
человек, давать ей.
   - Значит, он обыкновенный эгоист?
   - Нет, не обыкновенный! Утонченный, при случае  способный  сделать  и
добро, исключительно из любопытства и не веря в добро.  Если  пощекотать
его женское любопытство, он, пожалуй, мог бы даже отнестись с участием к
борьбе народов за свободу!
   - Но любить свободу...
   - Никогда. Она останется ему так же безразлична, как и вопрос,  будут
ли через двадцать лет еще существовать князья церкви. С него достаточно,
что он сам - князь.
   - Этот старый человек неприятно  холоден.  Не  принадлежит  ли  он  к
чешским Бурнсгеймбам?
   - Он происходит из рода бряцающих саблями вояк с запахом конюшни,  от
которых он должен был прятаться со своей  хрупкостью  и  духовностью.  Я
представляю себе, что юношей он много лицемерил,  сделался  нелюдимым  и
болезненно себялюбивым. Священническое одеяние он надел  только  потому,
что в той среде для такого характера, как у него, это  был  единственный
способ быть признанным. Новый папа очень любит его,  они  помогают  друг
другу при сочинении латинских  од  на  тему  о  глухоте  или  эпистол  о
приготовлении салата из цикория. Вы заметили, герцогиня, как он  смотрит
на свои медали и геммы? С глубоко-тревожной любовью, не правда ли,  и  с
завистью?
   - С завистью?
   - Потому что они переживут его.
   После некоторого молчания Бла прибавила несколько тише:
   - В конце концов, из всех нас, собравшихся сегодня вечером, он, может
быть, все-таки единственный, которого можно назвать счастливым.
   - Вы забываете Винон Кукуру? - заметила герцогиня.
   - О, Винон: девушка, каких много, беззаботная и веселая. За столом, в
пансионе за шесть лир, где княжеская семья Кукуру для рекламы  живет  за
пять, она насмехается над немцами.
   - А Сан-Бакко?
   - Вполне счастлив  он,  вероятно,  бывает  только  при  парламентских
дуэлях, которых у него ежегодно происходит две или  три.  Его  словесное
воодушевление, которое вы знаете, служит ему только заменой рукопашного.
Правда, он любит высокие идеи и верит в них, потому что он христианин  и
рыцарь. Но они должны также давать ему право на действия, которым... как
бы сказать, недостает буржуазной солидности.
   - Он беден. Как собственно он живет?
   - Он живет свободой и патриотизмом. Так как он подарил свое состояние
стране, то он считает каждого земляка своим должником. Он уже целые годы
живет в отеле "Рим"; за обедом его всегда окружает целый рой  адвокатов,
журналистов, любопытных  и  людей,  которым  надо,  чтобы  старый  борец
засвидетельствовал  их  любовь  к  отечеству  или  их  радикализм.  Один
единственный раз хозяин осмелился  послать  ему  счет.  Сан-Бакко  велел
позвать его. "Это для меня? - спросил он, хмуря л