- Ведь я уже говорил тебе.
   - Что ты говорил?
   - Ведь это то самое, где живут толстяк и четыре красивых девушки. Там
в траве лежат девушки, а из дому выходит толстяк.
   Издали шел, пошатываясь, тучный старик. На животе у него была красная
повязка, лицо пылало. Он поднял, благословляя,  плохо  слушавшиеся  руки
над парнями и девушками. Они порхали вокруг него, дразнили и щупали его.
Две красавицы с длинными  волосами  положили  ему  на  лысину  венок  из
виноградных листьев. Сами они были в венках из роз. За ним  два  батрака
тащили гигантский котел, который сверкал и дымился. Все расположились на
траве вокруг супа. В кустах зашумел неожиданно  налетевший  ветерок.  Из
рук в руки переходила бутылка.  Где-то  медленно  и  печально  поднялась
мелодия, со вздохом пронеслась между  замолкшими  весельчаками  и  опять
затерялась в высоком дерне. Вдруг зазвенел тамбурин; он стучал и гремел.
Вскочила одна пара, за ней другая. Старик в виноградном венке поднялся с
земли,   заковылял   на   своих   коротких   ногах    навстречу    обеим
золотисто-смуглым красавицам - на их щеках играла тень от длинных ресниц
- и они начали танцевать. Тарантелла сбросила  венки  с  их  голов,  они
задыхались, старик опрокинулся на спину и  долго  барахтался,  как  жук,
прежде  чем  ему  удалось   повернуться   и   встать.   Аплодисменты   и
развевающиеся юбки, сплетение нагих  членов;  смех,  поцелуи,  а  сквозь
бледную сеть олив просачивался розовый  источник.  Он  омывал  горизонт,
затоплял небо; на его волнах плавали главы пиний.
   И вдруг из виноградника бурно, стремительно выбежало что-то,  грубый,
рычащий зверь, быть может, лесной бог, раздраженный  запахом  дриад.  Он
бросился на безбородого юношу с полными тоски бровями, который  стоял  в
стороне с флейтой у губ, и увлек его с собой.  Они  танцевали.  Вечернее
зарево расплывалось, смех затих: они  танцевали.  Измученное  и  горячее
тело юноши бессильно лежало, подавшись назад, в  объятиях  другого:  они
танцевали. Пары уже падали в траву; наконец,  заснула  последняя.  Но  в
бледном сумраке, при первом мерцании звезд, носились в пляске две  тени:
одна короткая, мягко покоряющаяся, другая бурная, требующая.

***

   С наступлением дня герцогиня опять выехала из Капуи.  Она  остановила
экипаж перед виллой, где смотрела на празднество, и торопливо  пошла  по
аллее. Трава блестела; на ней лежало еще  несколько  спящих;  среди  них
старик. Она обошла его со всех сторон, внимательно  разглядывая;  солнце
пестрило его лысину,  лицо  было  спрятано  между  руками.  Она  приняла
решение и потрясла старика за плечи.
   - Измаил-Ибн-паша?
   Он издал хриплый звук, приподнялся  и  упал  обратно  на  траву.  Она
засмеялась.
   - Я знала это... Измаил-Ибн-паша! Здесь ваш друг, герцогиня Асси.
   Старик сразу сел, протирая глаза. Он прищурился.
   - Вы здесь, герцогиня? Очень мило с вашей стороны. Мы так  веселились
тогда, в Заре, перед вашим бегством. Представьте себе, что с тех  пор  и
я.
   Он  шумно  зевнул,  глаза  его  исчезли.  Затем  он  поднялся  совсем
пристыженный и недовольный.
   - Здесь только и делаешь, что пьешь.  А  особенно  теперь,  во  время
сбора винограда. Так и доходишь до того, что вы, к стыду моему, видели!
   - Удивительно то, что вообще встречаешь вас  здесь,  вас,  посланника
его величества, султана, при далматском дворе!
   - Великолепно, герцогиня, скажите  это  еще  раз:  посланника  -  как
дальше? Я стал старым крестьянином и немножко туго соображаю. Да, старым
крестьянином, которому  это  скромное  поместье  доставляет  средства  к
жизни.
   - Поразительно!
   Вдруг она вспомнила.
   - А Фатма? Принцесса Фатма?
   - Она в доме. Мы потом сделаем визит принцессе, принцесса еще спит. А
пока я покажу вам свои владения, герцогиня, хотите?
   Он шел рядом с ней в светлом полотняном  костюме,  с  красным  лицом,
окаймленным пушистой белой бородой, и  разглаживал  красную  повязку  на
круглом животе.
   - На этом току вымолачивают маис из початков, здоровое занятие. Рядом
помещение, где доят коров... Пойдемте, взглянем  на  виноградные  тиски!
Хотите видеть, как бродит барда? Здесь совсем особенный запах. Потом  мы
еще просунем голову в свиной хлев. Ах, герцогиня, деревенская жизнь!
   - Представьте себе, со мной происходит то же самое, я тоже хотела  бы
сделаться простой крестьянкой.
   - Я это понимаю, я это понимаю.
   Они прогуливались по обширному лугу, на котором мирно  расположились,
пережевывая свою жвачку, быки. Паша вдруг остановился.
   - Но все-таки это странно.  Вы,  герцогиня,  были  самой  беспокойной
женщиной, какую я знал. Даже за двадцать тысяч драхм ежегодной пенсии я,
простите, не взял бы вас к себе в гарем. Мы очень забавляли друг  друга,
этим я могу похвастать. Как восхищали меня ваши революционные  проделки!
А приключение с принцем Фили, который теперь стал  королем,  а  когда-то
был лакеем у вас. Ах! Ах!
   - А вы,  паша,  ваши  рассказы!  Вы  были,  собственно,  парижанином,
умевшим живописно говорить об ужасах Востока и, иногда, из дилетантизма,
принимавшим  в  них  участие.  Мне  самой  хотелось  принять  участие  в
некоторых из них! Мы очень хорошо подходили друг к другу.
   - Да, да. Самая  гордая  дама  интернационального  общества  и,  смею
сказать, бывалый светский человек -  и  что  стало  с  нами  обоими?  Вы
видите, что все напрасно. Судьба берет нас за руку и вертит кругом;  что
нам за дело до того, что происходит за нашими  плечами?  Кораблекрушение
выбрасывает нас нагими на новый берег:  мы  получаем  другое  платье,  а
иногда и никакого; такова вся жизнь.
   - В этот момент я готова этому поверить.
   - Я верю этому уже в течение трех лет... Выпьемте теперь  по  стакану
молока. Потом мы посмотрим, не проснулись ли мои дамы.
   Они вошли в  квадратную  галерею;  дом,  поднимавшийся  этажом  выше,
помещался в ней, точно в лопнувшем стручке.  Во  дворе  павлин  огромным
хвостом подметал мостовую. Он подбежал к своему хозяину, забавно изгибая
шею с золотисто-синим отливом. Султан  на  его  голове  покачивался.  Он
вспорхнул за ними по отлогой лестнице.
   В комнате, в которую они вошли, стоял запах эссенций и пота спавших в
ней женщин.
   - Madame Фатма, вы знаете меня? - спросила герцогиня.
   Фатма тяжело заковыляла к ней. Она изумленно раскрыла  детские  глаза
под накрашенными веками. Она стала гораздо полнее Ее желтоватый  пеньюар
был  расстегнут,  под  ним  виднелась  шелковая  зеленая  рубашка.   Она
поднялась на цыпочки и приблизила свое лицо к лицу  гостьи.  Ее  дыхание
отдавало сильнее прежнего сладким табаком и решительнее - чесноком.
   - Нет, - искренне созналась она.
   - Подумай, - отечески приказал паша. - Ты встречалась с этой дамой  в
Заре лет... лет пятнадцать тому назад.
   - Герцогиня Асси? - недоверчиво, с заблестевшими глазами,  прошептала
Фатма.
   - Но кто же заколдовал вас? Вы не постарели, нисколько - но вы  стали
совсем другой. Мне кажется, теперь я знаю вас лучше, чем прежде...
   - В самом деле?
   - И я совсем не удивляюсь, что вы вдруг  очутились  у  нас  Тогда,  в
Заре, я удивлялась, когда вы приходили.  Я  даже  немного  робела  перед
вами. Вы были чем-то совершенно незнакомым. Никогда в  то  время  вы  не
бросались так на подушки.
   Герцогиня покоилась на двух больших, голубовато-серебряных  подушках.
Напротив нее на кучу зеленых, с лиловыми цветами, опиралась, почти стоя,
высокая, совершенно нагая женщина. Она была менее жирна, чем  Фатма,  но
шире ее, и тело у нее было более плотное. Ее  маленькие  крепкие  груди,
широкий, без складок, Живот и бедра, сомкнутые, в мощную массу  животной
жизни, высоко и медленно  вздымались.  Неподвижные  глаза  блестели  под
грудой черных волос. Они сводом возвышались над низким  лбом  и  тяжелой
массой лежали на затылке. Руки были вытянуты по краям подушек и  унизаны
широкими браслетами, соскальзывавшими на кисти с  крупными  пальцами.  С
диадемы  свешивалось  покрывало;  оно,  колеблясь,  окружало   прическу,
спускалось вдоль руки, и, описав дугу, падало на колени; прозрачное, как
воздух, дрожало оно над слабо блестевшей  слоновой  костью  этого  тела.
Легкая тень ложилась на бока и сгущалась под мышками.
   - Это Мелек, - пояснил Измаил-Ибн-паша. - Моя вторая жена.  Третья  и
четвертая находятся рядом.
   Он поднял портьеру из тростника и бус и положил край ее  на  табурет.
Вторая комната была,  благодаря  полузакрытым  ставням,  полна  зеленого
света, а на пороге лежал вчерашний красавец-флейтист, нагой  как  Мелек;
он лежал на боку, подложив руку под  голову.  Фатма,  паша  и  герцогиня
молча смотрели на него; в это время мимо них  важно  прошел  павлин.  Он
взобрался на спящего,  повертел  блестящей  шеей  и  спорхнул  с  другой
стороны на пол, в зеленый  свет,  под  шелест  своего  пестрого  хвоста,
медленно скользнувшего по узкому, светлому колену юноши.
   В то же время из глубины комнаты быстро  и  грациозно  вышла  молодая
дама в изящном белом летнем костюме, с соломенной  шляпой  в  руке.  Она
осторожно, подняв юбки, обошла птицу и нагое тело.
   - Вот, герцогиня, это Эмина, - сказал паша.
   "Ах, - подумала герцогиня, - это та красивая длинноволосая девушка  в
венке из роз, которая так безудержно танцевала".
   Эмина бросила на Мелек и Фатму торжествующий взгляд.
   - Вы наги или плохо одеты. Я же была на посту, и я одета.
   Измаил-Ибн-паша шарил по всем углам.
   - Где же Фарида?
   Эмма пожала плечами. Фатма объявила:
   - Где же она может быть? Там, где ей весело. Она  опять  не  ночевала
дома.
   - А этот проклятый маленький неверный, который валяется без рубашки в
твоей спальне, Эмина! - пробормотал старик. - Я даю  вам  слишком  много
свободы, женушки.  Я  слишком  добр,  герцогиня,  -  добродушный  старый
крестьянин. Что вы тут натворили? Не спит  ли  мальчик  так,  как  будто
никогда не собирается проснуться?
   - Это Мелек виновата, - уверяла Эмина. - Не я самая дурная.
   Мелек медленно ворочала своими эмалевыми глазами. Фатма  прижалась  к
мужу, ероша ему бороду ручками.
   - Теперь ты видишь, кто у тебя  лучшая  жена.  Твоя  маленькая  Фатма
никогда не выходит  из  дому.  Ей  не  нужно  никого  -  ни  мужчин,  ни
мальчиков, ни девушек, ей нужен только ты, мой славный толстяк.
   - Посмотрите, герцогиня, - торжественно сказал паша с  навернувшимися
на глаза слезами, - сколько странного и прекрасного скрывается в женской
душе. Пока я был богат и запирал ее с сотней рабынь в своем гареме,  она
доставляла мне столько неприятностей, сколько только могла.
   - Самым страстным моим желанием было обмануть тебя  в  самом  гареме,
мой милый старичок, но это никак не удавалось...  Мне  еще  до  сих  пор
жаль.
   -  Но  теперь,  -  докончил  паша,  -  когда  она  живет  в   простом
крестьянском доме с открытыми окнами и дверьми и нравы в этой бесстыдной
стране позволили бы ей все, - теперь она  самая  верная,  самая  любящая
жена.
   Они были оба тронуты и ласково гладили друг друга.
   - Как же это случилось, паша, - спросила герцогиня, -  что  вы  стали
бедны?
   Все  молчали.  Вдруг  у  Мелек  вырвался  низкий  звук.  Эмина  бойко
заметила:
   - Но, Madame, это достояние всемирной истории. Он натворил  таких  же
глупостей, как и вы сами.
   Фатма ревниво оттеснила ее в сторону.
   - Не как вы, прекрасная герцогиня. Он поступил гораздо - глупее.
   - Конечно, гораздо, гораздо глупее, - пробормотал Измаил-Ибн-паша  и,
обессиленный постыдными воспоминаниями, опустился на ковер.
   Фатма защебетала:
   - Он сам своими руками погубил себя. Он до  тех  пор  швырялся  своим
счастьем, пока не случилась беда! Султан был так расположен к нему,  что
еще раз поручил ему управлять провинцией: а он ведь уже и в  первый  раз
скопил порядочное состояние. Что же он делает? Вместо того, чтобы класть
деньги в карман, он выбрасывает их. Он подкупает всех, он  хочет,  чтобы
провинция восстала и отделилась от империи. Не должен ли был ваш пример,
герцогиня, сделать его осторожнее? Все идет хорошо,  пока  не  приезжает
тайный доверенный султана  с  множеством  золота  и  с  полномочиями.  Я
предостерегаю Измаила-Ибн: "Позволь  мне  послать  к  нему  рабыню;  она
приведет его с наступлением ночи ко мне в гарем. Я клянусь тебе, что  он
не сделает мне ничего. Я дам ему  сонное  питье  и  отрежу  ему  сонному
голову. Или я отравлю его. Разве твоя мать, великая Зюлейка, не отравила
множество мужчин?" "После того, как она насладилась ими", - ответил  мне
паша. И из ревности он оставляет своего врага в живых, пока тот  сам  не
нападает на него. Тогда ему приходится бежать - ах, я как раз  примеряла
кружевную накидку, полученную из Парижа. Полюбуйтесь ею, вот  она.  Она,
конечно, разорвана, ведь она была на мне  во  всех  поездках  -  но  как
элегантна! Мой остальной гардероб должен был остаться там...
   Она заплакала. Измаил-Ибн-паша тяжело вздохнул.
   - Еще многое должно было остаться там:  все  мои  поместья,  все  мои
деньги, мои узорчатые ткани, амбары с зерном, которое я продавал  только
во время голода по очень высокой цене, и все мои  мамелюки  и  весь  мой
гарем. Друзья поспешно продали его, на  выручку  я  купил  это  скромное
имение. Я-то, старый крестьянин, доволен  -  но  мои  четыре  прекрасные
супруги!
   - Мы счастливы, возлюбленный, когда счастлив ты!  -  воскликнули  все
трое. С порога скромно повторила четвертая:
   - Когда счастлив ты, возлюбленный!
   И еще одна красивая девушка в смятых юбках, с растрепанными  локонами
и жгучими глазами, покачивающейся, томной походкой скользнула в  комнату
и упала на подушки.
   - Так ты опять здесь, Фарида? - с легким упреком сказал паша.
   - Для тебя, - ответила она, -  я  охотно  стала  бы  самой  последней
рабыней. Почему ты не продал тогда и меня: ты был бы гораздо  богаче.  Я
просила тебя об этом.
   - И я просила тебя об этом, - воскликнула Эмина. Фатма топнула ногой.
   - Я просила раньше вас.
   Мелек издала низкий звук. Паша нагнулся к герцогине и прошептал:
   - Они не сознаются в правде, потому  что  боятся  друг  друга.  Но  в
действительности каждая обнимала мои колени и молила меня  продать  трех
остальных и взять с собой ее одну. Да, так сильно они любят меня!
   Он покачивался из стороны в сторону и сиял.
   Фарида выбежала из комнаты.  Через  пять  минут  она  вернулась,  еще
непричесанная, но надушенная white rose, и  принесла  папиросы,  чаши  и
стаканы. Чаши были не из ляпис-лазури, как когда-то, а из фаянса.  Но  в
рахат-лукуме,  размягченном  водой,  герцогиня  узнала   дивные   "яства
отдохновения",  оставлявшие  на  языке,  на  котором  они  таяли,  тихое
предвкушение рая. Она подперла голову рукой и, лежа на своих  блестящих,
зеленых шелковых подушках,  напоминавших  ей  далекие  времена,  слушала
болтовню женщин и тихое воркованье павлина; она видела почтенную  фигуру
старика и нежные члены юноши и белые облака,  поднимавшиеся  из  кальяна
Мелек, - и все это покоилось на золотом фоне сказки. В окно  заглядывала
пронизанная солнцем гроздь;  за  окном  совершал  свою  работу  полдень.
Мечтательная радость лежала в комнате на всем: на шелках и на телах.
   - У меня является искушение  остаться  здесь,  -  неожиданно  сказала
герцогиня. - Что, если бы у вас купили ваше имение?
   Наступила пауза.
   - Я не совсем понял, что вы сказали, герцогиня, -  осторожно  ответил
паша.
   - Это не так трудно понять... О,  вы  останетесь  здесь,  вы  и  ваши
четыре дамы. Мы будем жить все шестеро здесь в доме.  Но  за  землю  вам
дадут деньги. Разве вам не было бы приятно опять иметь деньги?
   Паша долго покачивал головой; жены смотрели на него, затаив дыхание.
   - Я не стану отрицать этого, - наконец, объявил он. - Это было бы мне
приятно. Я признаю также, что я, старый крестьянин,  никогда  ничего  не
понимал  в  сельском  хозяйстве.  Здесь  имеются  известные   трудности,
например, подати. Я привык брать  их  у  других;  теперь  я  должен  сам
платить их: я слишком стар для таких вещей.
   - Вот видите.
   - И у вас есть покупатель,  герцогиня,  который  был  бы  согласен  и
способен исполнять здесь всю работу, в то время, как мы будем отдыхать?
   - Покупатель...
   Она вскочила, смеясь над собственным капризом, и подбежала к окну.
   - Вот он там развалился, наш покупатель! - воскликнула она.
   Женщины выглянули в окно; трое из них  прибежали  в  одно  мгновение,
Мелек подошла не торопясь. Паша смотрел из-за ее  плеча.  Во  дворе  под
одной из аркад,  на  солнце,  лежал,  свернувшись,  пастух  с  гор.  Его
загорелое  лицо  выглядывало  из  облезлых  черноватых  шкур,  точно  из
дряблого меха. Он сурово и неподвижно смотрел вверх: там смеялось  шесть
лиц. Женщины кричали от удовольствия, откусывая широкими  белыми  зубами
ягоды с виноградной кисти у окна. Острый язычок  Фариды  целовал  сквозь
прозрачный рукав руку герцогини, скользя по  ней  все  выше,  до  самого
плеча. Мелек сзади прижимала ее к своим твердым маленьким грудям.
   Вдруг раздался свирепый  визг  павлина.  Шум  разбудил  юношу,  и  он
столкнул птицу. Он встал, и, приложив одну руку к  заспанным  глазам,  в
другой держа флейту, подошел к ним, -  золотистый,  мягкий,  влекущий  и
томный. Женщины перестали  смеяться.  Он  опустил  глаза,  заметив  свою
наготу. Чтобы оправиться от смущения, он  поднес  флейту  к  губам.  Они
слушали его. Затем они дали ему пирожных: ему и павлину.

***

   Когда женщины объяснили дикому козьему пастуху, что это поместье,  на
котором  он  последние  двадцать  четыре  часа  жил  объедками   -   его
собственное, он оскалил зубы. Мало-помалу  он  понял,  что  над  ним  не
смеются. Он куда-то побежал и вернулся с тележкой, полной винограда.
   - Это я взял себе! - ухмыляясь пояснил он герцогине.  -  Теперь  оно,
значит, мое по праву.
   Он напряженно осмотрелся и сейчас же набросился на нескольких парней,
стоявших без дела.
   - Сейчас за работу!
   Праздничной беспечности в  поместье  Измаила-Ибн-паши  пришел  конец.
Алчный варвар завладел мягкими  людьми  золотого  века.  Они  безропотно
подчинились ему; он,  как  патриархальный  деспот,  выказал  себя  очень
милостивым по отношению ко всем женщинам, а также к красивым парням.  Он
жил среди них, в грубом холщовом костюме, немного  смягчившийся,  полный
сурового добродушия, вечно распевая грубые песни. Он делал вместе с ними
лепешки из поленты,  пек  их  над  углями  на  плоском  камне  и  глотал
горячими, как огонь. Он готовил им похлебку  с  цикорием  и  луком.  Те,
которых он заставлял любить себя, не получали ничего лучшего.
   Герцогиня часто ходила с ним в поле.  Его  худая,  точно  вылитая  из
стали, фигура нагибалась и поднималась  вместе  с  ударами  заступа.  За
коричневой  нивой  по  волнистому   холму,   на   вспаханных   террасах,
поднимались тихие, как тени, масличные деревья. Их корни, точно с трудом
двигавшиеся ноги, тащили вверх тяжесть масла, в  котором  утопал  склон.
Они были  красотой  и  богатством  этой  страны!..  Сладострастие  столь
тяжелого плодородия совершенно размягчило и обессилило их. У их  корней,
под застоявшейся водой, образовались очаги гниения. Насекомое  с  желтой
головкой, воевавшее с ними, проникало в их плоды и оставляло в них  свои
яйца. Железо садовода выдалбливало их ствол - но они  хрупкими  извивами
поднимали его зияющие пустые стены к свету.  Пепельная  зелень  их  глав
покоилась в нем, серебристо улыбаясь, как уже тысячу лет, - и  улыбаясь,
не склоняясь ни  перед  чем,  кроме  холода,  они  свершали  чудо  новых
урожаев.
   Она часто отдыхала в тени. Подле нее,  в  дроке,  круглились  большие
свежие арбузы с красными трещинами; ей стоило только протянуть  руку,  и
сок капал на нее. Мимо нее тихо бежал ручей. Наверху,  над  заборами,  в
длинные беседки из виноградных лоз спускалась темнота. Листья вплетали в
нее светлые узоры. По ту сторону в  гибкой  синеве  высились  прозрачные
горы. Герцогиня о