нн, где живет в плену красота".
   "Далеко оттуда, у тенистой  стены,  в  глубине  ризницы,  на  красной
Камчатке плоской трибуны, в голубом широком плаще сидит Мадонна. Над ней
гаснет золото купола. Под белым головным платком светится бледное  лицо,
маленькое, круглое, надменно  поднятое  кверху.  Полуоткрытые  глаза  не
выдают ее гордых страданий. Она смотрит в сторону, поверх  человечества,
которое так грубо.  Губы  ее  узки  и  тесно  сомкнуты...  но  меня  они
целовали... Я часто сама бываю этой Мадонной. Часто я ангел,  который  у
ног другой тихой царицы, в светлом зале статуй, играет на виоле, склонив
голову, робко  углубленный,  почти  страдающий  от  счастья,  что  может
воспевать ее".
   "Я гений на могиле великого  скульптора,  гений  с  мягкими  плечами,
широкой юношеской грудью, узкими бедрами и длинными, изящными ногами,  -
и я белокурая, белая, полная мученица,  прическа  которой  исчезает  под
нитями жемчуга; с нее срывают парчовое платье, и она прячет голову между
поднятыми, пышными, изнеженными плечами. И я же - полунагая,  в  красной
юбочке, негритянка, приставляющая кинжал к ее голубиному горлу".
   "Я дышу во всех этих великолепно изогнутых,  пышных,  янтарных  нагих
телах женщин, которые лежат на мягких тканях  и  звездами  венчают  чело
друг другу, - и других, в золотых одеждах, белых, мощных и  недоступных,
которые восседают на тронах в серебряной синеве на потолках пышных  зал.
Народы с изумлением смотрят на них, и их окружают создания с  прозрачной
кожей и розовыми пальцами: создания сладострастного света".
   "И я горю в кровавых распятиях, где ленивые брюнетки,  с  зелеными  и
кровавыми молниями драгоценных камней в крашеных  белокурых  волосах,  в
странных и соблазнительных позах толпятся вокруг древа господней  пытки.
На огромном белом коне возвышается гигант; бронзовые  латы  сжимают  его
нагое тело. Складки мясистого живота  выступают  из-под  них.  Одетые  в
ярко-красные  ландскнехты  с  карикатурным  усердием  играют  в   кости.
Какой-то человек в черных доспехах поднимает красные знамена к  мрачному
грозовому небу. Зловеще светлые и пестрые на фоне темных  туч  сидят  на
далеких масличных холмах маленькие старики и женщины из чуждых стран.  И
муки этого креста  среди  сладострастия  резких,  тяжелых,  лихорадочных
ночных красок - только вызванный опиумом сон этих старцев и их  голубых,
желтых, лиловых одалисок".
   "Моя  кровь  мягко  и  сильно  пульсирует  в  тихо  дышащей  женщине,
положившей голову на руку. Дивные волны ее членов  покоятся  среди  волн
тихих холмов. Ее тело переливается во мне в молчаливую, теплую страну".
   "Тут же раздаются глухие, мягкие звуки флейты. У пруда, под высокими,
тихими деревьями, нагая, мечтательная язычница  прикладывает  ребенка  к
своей груди. Суровый молодой пастух бодрствует  со  своим  посохом.  Моя
кровь обращается в деревьях и в материнской груди. Она журчит источником
внутри этих плодородных холмов.  Она  поет  в  глухих  и  мягких  звуках
флейты".
   "Яркие лучи на  затылках  пышных  красавиц  -  я  чувствую,  как  они
скользят по моему телу. И я дрожу с робкой  маленькой  Психеей,  твердые
маленькие груди которой пробуравливают полотно, и которая прячет лицо  в
тени".
   "Вы все, растения и дети, неугомонные воины и мягкие любители  покоя,
флейты и кинжалы, гетеры и мадонны, -  вы,  что  парите  над  умоляющими
руками одинокого, и вы, что живете при ярком свете  и  на  глазах  толпы
непонимающих: вы тысяча и один  мой  день.  Мои  часы,  проносящиеся  на
золотой колеснице, привозят с собой всех  вас.  В  моей  жизни,  которую
благословляет искусство, вы расцветаете. Я знаю, опьянение невероятным -
совершенством. Я изливаюсь только в совершенное".
   "Что могло бы небо дать мне еще? Искусство  делает  меня  недвижимой,
созерцающей, медлительной. Богиня вкладывает мне в руки мою  жизнь,  как
драгоценную вазу, отливающую янтарным блеском,  прозрачную,  прохладную,
покрытую фигурами. Я  держу  ее  в  руках,  мои  пальцы  скользят  вдоль
профилей фигур. Менада шатается в упоении, нимфа смеется  и  отблеск  их
вечной красоты падает на смертную руку".
   "О, я буду держать спокойными руками тихую  вазу  моей  жизни,  чтобы
никакое оскорбление, никакое пятно и навязчивое дыхание мрачного мира не
помутили ее целомудренного блеска,  -  до  часа,  когда,  благодарная  и
счастливая, вложу ее обратно в руку богини, которая дала мне ее:  всегда
неудовлетворенной, всегда чуждой, всегда окруженной  оливковыми  ветвями
Паллады".

IV

   Она держала свою жизнь в руках, ни разу не задрожавших, семь лет.  Ее
почти не знали. Она была ближайшей поверенной всего, что в Венеции спало
в камне или сверкало несравненными красками. Для всего  слабосильного  и
тщеславного, что суетилось вокруг, она оставалась чужой. Ее тесный  круг
состоял почти всегда из одних и тех же  лиц,  и  никто  из  них  не  мог
похвалиться, что ему  был  открыт  доступ  к  сокровенному  в  ней.  Она
устраивала празднества, ее гости доставляли ей зрелища. Они  оживляли  и
согревали ее дом; но между собой и герцогиней Асси они чувствовали нечто
вроде освещенной рампы.
   Но иногда  она  обращала  сердечное  слово  к  прибывшим  издалека  и
уезжавшим на следующий день.
   Она замечала на площади Св. Марка молодую девушку с  севера,  которая
слонялась по  ней,  самоуверенная  и  беззаботная.  Неделю  спустя,  она
встречала ее на  том  же  месте,  со  смущенным  лицом  и  нерешительной
походкой. А еще через неделю эта девушка стояла в конце площади и уже не
улыбалась. Страх перед необъяснимым незаметно ложился на ее лицо.
   Во дворе  палаццо  дожей,  перед  гигантской  лестницей,  она  иногда
встречала  трех  или  четырех   молодых   англичанок.   Вместо   жалкого
путеводителя  они  приносили  с  собой  дорогую,  тяжелую   книгу.   Они
откидывали позолоченную пергаментную  обложку;  одна  читала,  а  другие
смотрели вверх, на гигантов. Пестрые шелковые шали спадали  с  их  белых
полотняных летних шляп на желтые локоны, и чувство делало их лица  почти
красивыми.
   Герцогиня посылала кого-нибудь проследить, где они живут;  затем  она
приглашала их. Потом Мортейль и старик Долан подсмеивались  над  робкими
фигурами, которые,  широко  раскрыв  глаза,  молча  сидели  на  кончиках
стульев. Герцогиня возражала:
   - Я знаю одну аристократию: аристократию чувства. Плебеями я  называю
тех, кто чувствует безобразно. Поставьте какого-нибудь незнакомца  перед
Мадонной Беллини; вы увидите, к какому классу он принадлежит.
   Перед  Мадонной  Фрари  она  встретила  однажды  молодую  женщину   с
тринадцатилетним мальчиком. Она была худощава и одета просто  и  изящно;
на ее прозрачно-бледном лице по обе стороны заострившегося  носа  горели
два пятна. Блестящие черные волосы наполовину закрывали уши,  в  которых
висели  крупные,  прозрачные  брильянты.  На  руках  не   было   никаких
украшений; они были бледны и слишком длинны, как  руки  святой.  Подобно
им, они жаловались. И они прикасались к ребенку с таким же пылом  и  так
же бессильно, как женщина на картине к своему. Казалось, над незнакомкой
гаснет золото того же купола, и голубой широкий плащ Мадонны покрывает и
ее.  Чем  дольше  смотрела  она  в  лицо  Мадонны,  тем  более   похожей
становилась на нее: надменной, полной ревниво оберегаемых  страданий,  с
узкими, крепко сомкнутыми губами... Герцогине страстно захотелось  чтобы
они открылись для нее... У мальчика были полудлинные  пепельно-белокурые
волосы, откинутые со лба крупными локонами. Между своевольными короткими
губами сверкала влажная белая полоска. Рот был такой  смелый,  что  имел
почти глупое выражение. Глаза,  голубые  и  пламенные,  бросали  быстрые
взгляды из-под радостно изумленных бровей, точно сквозь  высокие,  узкие
триумфальные арки. Он был строен и худощав. Одна из его рук, со  странно
тонкими суставами, лежала на спине, сжатая в кулак. Одна из изящных  ног
была выставлена вперед в воинственной и все же несвободной позе. На  нем
была черная бархатная куртка с  широким  белым  воротником,  покрывавшим
плечи. Этот наряд производил впечатление старинного костюма художников в
уменьшенном виде. Но поверх него мальчик пристегнул саблю.
   Герцогиня стояла сзади него. Он обернулся и посмотрел на нее с робким
изумлением.  Затем  поспешно  отвернулся.  Несколько  минут   он   стоял
совершенно  спокойно.  Только  его  голова  несколько  раз  дергалась  в
сторону. Наконец, он опять быстро и решительно повернул к ней лицо.  Она
прочла на нем,  что  успела  стать  для  него  событием  -  быть  может,
чудесным.  В  глазах  мальчика  молниями  пробегали  видения   волшебных
приключений. Она подумала о Сан-Бакко в его благороднейшие,  далекие  от
всякой житейской мудрости моменты. Вспомнились люди и  в  Заре,  которых
опасности на службе  у  нее  делали  на  несколько  часов  свободными  и
прекрасными.
   "Тем, - думала она, - нужны были революции и войны,  чтобы  зажечь  в
них  мимолетное  воодушевление.  Насколько  отраднее  стоять   за   этим
мальчиком. Он еще не знает, что значит отказаться от высших  надежд.  Он
как будто вот-вот вспомнит, для чего он рожден, - стоит  мне  улыбнуться
ему". - Она сделала это. Он покраснел и отвернулся. Она вышла. Мать,  не
отрываясь, смотрела на Мадонну и ничего не заметила.
   Герцогиня  встречала   эту   новую   парочку   почти   ежедневно:   в
художественных магазинах, в церквах или на пароходе в Большом канале.  У
матери было все то же замкнутее и сосредоточенное  выражение  лица.  Она
крепко держала мальчика за руку и не выпускала ее даже тогда, когда  они
сидели рядом на пароходе.  Только  иногда,  когда  над  водой  мимо  них
скользила  готическая   загадка   или   мавританская   сказочная   греза
какого-нибудь дворца, она указывала  на  нее  своим  худым,  заостренным
пальцем и что-то говорила мальчику на ухо.
   Он каждый раз ждал появления герцогини. Он был невнимателен  ко  всей
нарисованной и изваянной красоте, на которую указывала ему мать, до  тех
пор, пока не находил  чудесную  незнакомку.  Он  кланялся  ей  молча,  с
торжественной гордостью и всегда краснея.
   Однажды, во время поездки в Лидо, герцогиня  уронила  книгу.  Мальчик
сильно побледнел; в нем  происходила  мучительная  борьба:  он  стыдился
предстоящего   смелого   поступка   и   еще   больше   стыдился    своей
нерешительности. Второпях он зацепился ногой за платье матери.  Он  чуть
не опоздал: один из мужчин, бывших с герцогиней, уже нагнулся за книгой.
Она шепнула ему: "Оставьте!" Мальчик поднял ее. Он  разгладил  смявшиеся
листы, не поднимая от них глаз. Его длинные  ресницы  бросали  узорчатую
тень на мягкую щеку. Герцогиня заметила голубую  жилку  над  его  тонкой
переносицей, ее поразило, как слаба и  бела  была  его  шея.  Она  взяла
книгу.
   - Благодарю тебя, мой милый, - сказала она, как будто он  принадлежал
к сопровождавшим ее друзьям. - Ты можешь прочесть это?
   Это были венецианские сонеты Платена. "Да", - ответил он,  вытаскивая
из кармана другую немецкую книгу. Она  была  раскрыта  на  новой  главе.
Мальчик протянул ее герцогине; она прочла: "Корсар  похищает  принцессу.
Удастся ли им пробраться под пушками крейсера?"
   Он побежал обратно к матери, которая уже искала  его.  Она  нахмурила
брови и мягко, но крепко схватила его за руку. Но затем  она  посмотрела
туда, куда он указывал ей взглядом. И вдруг  она  выпустила  мальчика  и
сделала движение своей говорящей рукой: "К этой даме ты можешь идти. Иди
же!"
   Но он пошел вперед, на нос парохода, где  было  пусто,  и  уселся  на
ветру. Герцогиня видела его профиль с короткой губой, слегка  вздернутым
носом и освещенным солнцем круглым локоном, выбивавшимся  из-под  шапки;
задорно  и  ясно  выделялся  этот  профиль  на  летнем  воздухе,   точно
вырезанный на большой жемчужине. Ей было легко  прочесть  на  его  ясном
челе все фантазии и игры, которые теперь унесли его далеко  отсюда.  "Он
корсар, - поняла она, - и лавирует с принцессой под  пушками  крейсера".
Потом она подумала:
   "Возможно, что и я  невольно  принимаю  участие  в  игре  в  качестве
принцессы. Кто может знать, каким невероятным приключением он  станет  в
душе такого мальчика? И, право, мне почти  хочется  пойти  и  совершенно
серьезно принять участие в игре... Как горд этот  мальчик!  Его  взгляды
прорезывают солнечные  лучи,  как  ласточки.  Радуясь  своему  будущему,
проносятся они по лагуне, по этой навсегда  отрезанной  от  моря  полосе
воды".

***

   Наконец, она встретила обоих у Якобуса, в его мастерской на Кампо Сан
Поло. Кроме них, не было  никого;  художник  познакомил  ее  с  синьорой
Джиной Деграндис и ее сыном Джиованни.
   - Как поживаешь? - спросила герцогиня мальчика.
   - Мы друзья, - пояснила она, обращаясь к матери с просьбой  разрешить
эту дружбу. Синьора Деграндис была безмерно  счастлива.  Она  не  хотела
верить доброте этой прекрасной незнакомой женщины. Она  робко  протянула
руку и лишь мало-помалу овладела собой и разговорилась;  ее  застенчивая
грация указывала на тяжелое и одинокое прошлое. "Кто  она?"  -  спросила
себя герцогиня после первых ее слов, перебирая в памяти  образы  прежних
дней.
   Якобус обвил рукой шею мальчика  и  подвел  его  к  свежему  полотну.
"Смотри хорошенько", - сказал он и сильными штрихами набросал  несколько
голов.
   - Кто это?
   - Я.
   - А это?
   - Мама.
   Мать стояла сзади, испуганно улыбаясь.
   - Есть ли у него талант?
   Якобус весело засмеялся.
   - Со мной у него будет талант!
   И он играл тонкой рукой мальчика.
   - Нино, будь внимателен, - шепнула мать, - это твой первый урок.
   Ее голос прерывался от тайного благоговения.
   - Великий художник принимает участие в тебе.
   - Пожалуйста! Мы не тщеславны, правда, дружок, -  воскликнул  Якобус,
набрасывая углем такую забавную рожу, что мальчик  громко  расхохотался.
Герцогиня с любовью и жалостью смотрела на мать. Она думала:
   "Если бы этот юный Иоанн не имел такой наружности, как  один  из  его
флорентинских братьев четыреста лет тому назад, и если бы у него не было
этого открытого взгляда, - была ли бы тогда речь о его таланте?  Как  он
стоит, заложив руки за  спину?  У  него  совершенно  нет  желания  взять
карандаш в руки. Он с любопытством и удивлением  смотрит,  какие  фокусы
проделывает знаменитый художник".
   Синьора Деграндис думала:
   "Какая милая эта герцогиня Асси, - какая милая и какая  красавица!  С
тех пор, как она здесь, маэстро находит у моего  сына  талант.  Она  как
будто принесла его с собой!"
   Мальчик указал головой на герцогиню.
   - Почему вы не рисуете и эту даму?
   - Я нарисовал ее давно, - ответил Якобус.
   - La duchesse Pensee, - сказала синьора  Деграндис  с  таким  горячим
восхищением, как будто  герцогиня  сама  была  творением  руки  мастера.
Блестящие  глаза  бледной  женщины,  без  устали  вперялись   в   резные
канделябры, выложенные мозаикой ящики  и  затканные  сложными  рисунками
материи,  которые  лежали  на  них,  темно-красные  и  трагичные,  точно
пропитанные кровью старых  королей-героев.  Она  боролась  с  каждой  из
картин, прежде чем та отпускала ее, и спешила к следующей в лихорадочной
тревоге, как бы не упустить чего-нибудь прекрасного. Ею овладел припадок
кашля. Она при помощи носового платка насильно заглушила  его  и  с  еще
влажными глазами вернулась к здоровым, не знающим угрозы  смерти  вещам.
"Bello!" - сказала она, и это слово обняло мир.
   Она призналась герцогине, что не знает в Венеции ни одного  человека.
Она вращалась только среди произведений искусства, и только ради друзей,
которые у нее были среди них, она жила в этом городе.
   - И вы хотите добиться от картин и статуй, чтобы они стали друзьями и
вашему сыну, не правда ли, синьора Джина? Я сама хотела бы  вкрасться  в
число этих тихих друзей. Вы придете оба ко мне? Обещайте мне это.
   Джина обещала. Она с первой же минуты вся отдалась новой подруге. Она
разочаровалась в людях,  созналась  она;  ее  бедная  тоска  по  доверию
сегодня впервые отважилась приоткрыть один глаз.
   - Ах! Я хотела бы оградить Нино от их насилий. Пусть  каждое  из  его
представлений будет прекрасной картиной, каждая из его  мыслей  ведет  в
царство искусства. Как вы думаете, это удастся, герцогиня?
   Герцогиня, не отвечая, наблюдала, как мальчик смотрел в окно,  поверх
руки художника. Его глаза были  ясны  и  открыты  навстречу  жизни;  его
слабую шею прорезывали голубоватые линии.
   - И потом он дитя больной матери, - тихо сказала Джина.
   Герцогиня все  еще  разглядывала  его.  Вдруг  она  не  могла  больше
сдерживаться и горячо потребовала:
   - Позвольте ему жить, жить, сколько в его силах.
   - Но почему бы и не в качестве художника, - прибавила она. - Нино, не
правда ли, ты хочешь стать художником. Как  счастлив  будешь  ты,  когда
твои творения пронесут твое имя по всему свету.
   Нино с удивлением посмотрел на нее.
   - Я хотел бы лучше сам пронести его по всему свету,  -  возразил  он,
покраснев.
   - А бессмертие, мой милый, что скажешь ты о нем?
   Мальчик гордо покачивался на каблуках:
   - Странствующие рыцари все бессмертны.
   - Браво! - воскликнул Якобус. - Вот тебе моя рука.  Мы  оба  из  дома
Quichotte de la Mancha... Бессмертие! - повторил он со смехом, в котором
чувствовалась горечь. Он вложил руку Нино в свою и  нагнулся  к  нему  в
своем камзоле времен Ренессанса - бархатном, с  шелковыми  рукавами.  На
шее у него было белое жабо, на носу - очки. Нагнув  голову,  он  смотрел
поверх них, сурово и испытывающе  и  всегда  неудовлетворенно.  Седеющий
вихор свешивался ему на лоб. Герцогиня, пораженная,  спросила  себя,  не
таким ли будет и Нино в сорок лет. У нее даже явилось желание, чтобы это
было так. Затем  она  заметила,  что  у  художника  и  у  мальчика  была
одинаковая короткая, своевольная  верхняя  губа;  это  наблюдение  почти
испугало ее.
   Мать и сын простились. Якобус попросил герцогиню:
   - Не оставляйте меня  теперь  одного.  Вы  говорили  о  бессмертии  и
напомнили мне этим мои старые глупости.
   - Какие глупости? - спросила  она,  опускаясь  в  источенное  червями
кресло с ярко вычищенными ручками и благородными формами.
   - Прежде всего, глупость - вздумать продолжать могучую грезу тех, кто
жили за четыреста лет до нас.
   Он ходил перед ней взад и вперед.
   - Раз я вообразил, что одно из их ощущений перелилось  в  мою  кисть:
это было тогда, когда я написал Палладу Ботичелли. Теперь я  сомневаюсь:
это одно мгновение величия  было  так  давно,  я  хотел  бы  видеть  его
подкрепленным вторым таким же.
   - Будьте сильны! Считайте себя бессмертным!
   - Ах! Ведь бессмертие - награда  за  то,  что  еще  сильнее  нас:  за
творение, превосходящее нашу жизнь и возвышающееся над ее вершиной. Быть
может, это всего какая-нибудь одна статуэтка, на которой мы  пишем  свое
имя с такой гордостью, что оно как  будто  мечет  искры.  Много  времени
спустя, женщина, умеющая  чувствовать  красоту,  возьмет  в  заостренные
пальцы маленькую, старую,  отысканную  где-то  бронзовую  фигуру,  будет
ласкать стройные формы  и,  смахнув  пыль,  найдет  уже  забытое  имя  и
произнесет его. В образе этой женщины я представляю себе бессмертие.
   - Тем лучше, если вы заранее знаете, какой вид оно имеет.
   - Что из того? Эта женщина, чувствующая все  прекрасное,  никогда  не
будет вертеть между пальцами мою бедную статуэтку.  С  тех  пор,  как  я
узнал ее в Риме, она становилась все холоднее и недоступнее. Ее  кожа  с
тех пор подернулась серебром, как персик в стакане  воды.  В  ее  глазах
колеблется тихое пламя. Ее красота сделалась более  зрелой  и  при  этом
более холодной и спокойной.  Ноздри  ее  тонкого,  большого  носа  менее
подвижны, ее губы резче обрисованы и полнее. Теперь она вполне  Паллада,
какой я написал ее заранее в среднем из ее залов,  -  только  богиня.  В
Риме она была человечнее.
   -