обе  стороны  от
себя на низкую скамью у подножия  длинного  резного  сундука.  Герцогиня
стала перед ними.
   - Нино Свентателло - это сказка об одном мальчике,  который  спал  на
ступенях колодца, потому что у  него  не  было  постели.  Когда  в  одно
прекрасное утро  он  проснулся,  ему  принадлежал  Рим:  одному  важному
господину, возвращавшемуся домой на рассвете, понравились его  белокурые
кудри и тень вокруг его сомкнутых век. Он приказал отнести  его  в  свой
дворец и позаботился о том, чтобы ему  с  крайней  осторожностью  надели
новое платье: белые шелковые башмаки, чулки  и  штаны,  красную  куртку,
зеленый шитый камзол, - он надеялся, что, когда Нино  проснется  в  этом
княжеском наряде, он будет вести себя очень смешно.
   Но Нино, как только открыл глаза,  рассмеялся  сам  от  удовольствия,
увидя кавалеров, которые приветствовали его.  Их  парики  волочились  на
пол-локтя по земле, так низко кланялись они. Он сейчас  же  потянулся  с
такой грацией; лакею, пролившему шоколад, так ловко дал пощечину и сел с
такой  уверенностью  на  любимую  лошадь  важного  господина,  что  этот
последний, наконец, сказал: - Постой! Ты держишь себя так, как будто  ты
принц! - Вы так думаете? - ответил Нино.  Господин  понял  шутку.  -  Ты
будешь им в самом деле. Но прежде  ты  должен  доказать,  что  обладаешь
мужеством, благовоспитанностью и  красноречием.  Обладать  этими  вещами
легко для того,  кто  уже  носит  платье  кавалера.  Поэтому  ты  должен
выказать их в твоем старом платье. - В старом? Я никогда не носил ничего
старого. Ему надели его старое платье. - Я согласен на этот маскарад,  -
сказал Нино. Он посмотрел на  кучера  господина:  -  Это  очень  сильный
человек, я рискну.
   Когда господин проезжал со своей  прекрасной  дочерью,  Нино  лег  на
дорогу, подставив шею прямо под правое  колесо.  Справа  сидела  молодая
девушка,  она  испуганно  вскрикнула.  Кучер  натянул  поводья,   колесо
коснулось шеи Нино. Господин хотел выскочить, но девушка удержала его: -
Ты так тяжел, экипаж накренится, и он погиб. -  Между  тем,  как  лошади
били копытами у его головы, Нино говорил:
   - Вы знаете меня, прекрасная принцесса: я один из мальчиков,  которые
стояли у золотой дверцы вашей  ярко  расписанной  шелковой  колесницы  и
протягивали руку: но я опустил свою, потому  что  ваши  глаза  были  так
огромны и так сини. Вы знаете меня,  я  один  из  мальчиков,  которые  у
кухонного окна  вашего  дворца  вдыхали  запах  кушаний,  заедая  коркой
черствого хлеба. Но наверху, у вашего окна я увидел кусочек белого плеча
с золотым локоном на нем - и предоставил свой хлеб  другому.  Вы  знаете
меня, я один из мальчиков, которые  обхватывали  руками  золотые  прутья
решетки вашего парка, когда на пестрых лужайках кавалеры и дамы играли в
мяч. Но я увидел, как развевались ваши золотые локоны и как носилась  по
цветам, не причиняя им никакого вреда, ваша легкая фигура, - и  обхватил
прутья еще крепче, иначе я перескочил бы через решетку,  вмешался  бы  в
блестящее общество и упал бы к вашим ногам. И  так  как  я  не  придумал
ничего другого, я лежу  теперь  под  золотыми  колесами  вашей  нарядной
коляски и говорю вам, как вы прекрасны и как  я  люблю  вас.  (При  этом
голос Нино дрожал, потому что то, что он говорил, было правдой, - или он
думал, что это правда; он сам уже не знал этого). И  сейчас  ваш  кучер,
хотя он и очень силен, не сможет больше сдерживать лошадей, и я умру  за
вас. Потому что люди, толпой окружающие меня, остерегутся вытащить  меня
из-под колес. Они  слишком  любят  красивые  речи  и  слишком  жадны  до
интересных  зрелищ,   чтобы   прежде   времени   положить   конец   этой
увлекательной и захватывающей сцене.
   - Но я сделаю это!  -  воскликнула  молодая  девушка,  выпорхнула  из
экипажа и подняла Нино. - "Кто ты? - Я принц  Нино,  ваш  батюшка  знает
меня. - Важный господин рассердился:  -  Что  это  за  комедия?  Что  ты
выдумываешь, бродяга? - Нино ответил спокойно и  с  достоинством:  -  Вы
хотели, чтобы я разыграл комедию бродяги. Я, принц, должен был доказать,
что  и  в  платье  бродяги  обладаю  мужеством,  благовоспитанностью   и
красноречием. Разве не мужество, что я кладу  шею  под  колеса  коляски,
запряженной двумя дикими жеребцами?  Разве  не  благовоспитанно,  что  я
делаю это в честь дамы? И не засвидетельствуют  ли  все  присутствующие,
что я даже в необыкновенной и опасной позе умею говорить?
   Господин расхохотался, приказал опять надеть  Нино  платье  принца  и
женил его на своей дочери.
   Якобус кончил; он с гордостью услышал, как мальчик возле него  глотал
слезы. "Она должна была бы  видеть  это",  -  подумал  он.  Нино  думал:
"Господи, что если теперь принесут огонь! Ведь у меня мокрые глаза".  Он
не смел пошевелиться; в комнате царила тишина.
   - Синьора Клелия, вам понравилась сказка? - спросил Якобус.
   Все ждали. Наконец, из темноты донеслось тоном раздраженного ребенка:
   - Я не знаю. Мой отец умирает.
   - О! О!
   Якобус бросился к ней, он обнял ее в темноте так  крепко,  как  будто
хотел оторвать от порога могилы.
   - Почему ты не сказала этого раньше? - пробормотал он. - Почему ты не
дала утешить себя? Ведь я - твой.
   - Я пришла к тебе, да, - но это была ошибка. У  меня  нет  никого.  Я
совсем одна. Ты, может быть, думал обо мне, когда... раньше вы были  так
веселы?
   Он выпустил ее и велел принести огонь. Он забегал по комнате.
   - Герцогиня, не принимайте этого близко к сердцу, умоляю вас.
   Как только стало светло, герцогиня бросилась к Клелии.
   - Я потрясена, - несколько раз тихо сказала она.
   - Нет, нет, я совсем одна, - упрямо  повторяла  молодая  женщина,  не
сдаваясь. Она не хотела возбуждать участия, она не думала больше о  том,
чтобы изображать, как раньше, приятную картину жалующейся нимфы. Она  не
хотела видеть в глазах других отражения своей прелестной мечтательности.
Наконец-то ее не должны были больше находить милой. Нет, она хотела быть
совсем  не  милой,  совершенно   отвергнутой,   лишенной   человеческого
сочувствия  и  сердечности!  В  качестве  единственного   утешения   она
стремилась  к  тому,  чтобы  вносить  холодок  жути  и  страха  в  жизнь
счастливых, ограбивших ее.
   - Мы пойдем туда, не  правда  ли,  герцогиня?  -  спросил  Якобус.  -
Синьора Клелия, мы не оставим вас.
   - Это лишнее.
   Герцогиня обхватила  снизу  ее  беспомощно  протянутые,  отстраняющие
руки.
   - Он умирает? Вы не поверите, как я боюсь этого!
   Ее неожиданная страстность поразила Клелию.
   Якобус смотрел на них; он вдруг присмирел.
   - Останься здесь, - попросил он Нино. - Останься с маленькой Линдой.
   И они ушли.

***

   В воздухе было что-то тягостное. Небо  разливалось  темным  пламенем,
точно огненный поток из расплавленных небесных тел. Мрак тесных улиц был
усеян  яркими  пятнами:  качающимися  цепями   светящихся   разноцветных
бумажных шаров и волнующимися рядами девушек в платках - синих,  желтых,
розовых. Народ праздновал  день  своего  святого.  Он  двигался  взад  и
вперед, в чаду от жарившегося масла,  среди  пьяного  смеха,  влюбленных
призывов, заунывных мелодий гармоники и задорных песен мандолины.
   Они быстро прошли сквозь праздничную толпу, думая об умирающем.
   Клелия возмущалась:
   - Я не хочу. Я должна потерять сразу  возлюбленного  и  художника.  Я
буду бороться, я буду злой, отвратительно злой.
   И она с яростью думала, против кого направить свою злость.
   Якобус бежал от нетерпения.
   "Этот старик невыносим. По какому праву  он  умирает  и  мешает  мне?
Наконец-то мне предстоит овладеть женщиной, которой я  добился  с  Таким
трудом; как смеет случиться что-нибудь раньше этого!.. И  ей  страшно  -
как и мне".
   Она спрашивала себя:
   "Почему я боюсь этого мертвеца? Кто был  он?  Один  из  служителей  в
храме богини! Правда, он не мечтал  робко  и  блаженно,  как  Джина;  не
привешивал тяжелых венков, не сжигал ароматных трав и не извлекал звуков
из больших золотых лир, как это хотела бы делать я. Он был властолюбивый
и скупой жрец, который  за  вышитым  совами  занавесом  считает  золотые
монеты. Он ломал работающих, он выжимал из них последнюю  силу.  Что  он
делал с Проперцией! И все-таки у меня теперь такое чувство, как будто он
оставляет меня одну и  в  опасности,  как  оставила  меня  Проперция.  Я
остаюсь одна с  тщеславными  фатами,  как  Мортейль,  с  леди  Олимпией,
развратной  авантюристкой,  с  Зибелиндом,   врагом   света.   Сан-Бакко
является, как гость; он оставил за собой все подвиги и  умеет  почитать.
Но мальчик Нино еще  не  может  довольствоваться  поклонением;  его  еще
только тянет к подвигам... И я  сама  чувствую  что-то  в  себе,  что-то
горячее и неумолимое гонит меня из торжественной галереи вниз по высоким
ступенькам, о которые разбиваются волны  непосвященного  народа.  Я  уже
исчезаю в них, я уже погибла.
   Ее пугала безрассудная толпа, колыхавшаяся и толкавшаяся вокруг  нее.
Они взошли на пароход и доехали до Ca d'oro. Когда они вошли в  переулок
возле палаццо Долан, навстречу им  попались  три  молодые  девушки.  Три
парня наклоняли сзади покрасневшие лица к медно-красным  узлам  волос  и
громко распевали у самых золотистых шей что-то  нежное,  что  заставляло
девушек смеяться. Одна из девушек держала между зубами розу.  Она  вдруг
обернулась к своему поклоннику и губами бросила ему розу  прямо  в  рот.
Герцогиня видела это, входя в портал.
   У подножия лестницы толпились слуги. Они вздрогнули  при  виде  своей
госпожи.
   - Что случилось? - спросила Клелия.
   Слуги подталкивали друг друга, корчились, заикались.
   - Джоакино, у тебя разорван пиджак... Твое платье  совершенно  мокро,
Даниэль.
   Между величественными пустыми мраморными  перилами  вниз  спорхнул  с
сознанием своего достоинства маленький, нарядный человечек.
   - Графиня, я приветствую вас. Вы пришли вовремя.
   - Доктор, что с моим отцом?
   - Он чувствует себя хорошо, графиня.
   - Он останется жив?
   - Успокойтесь, - легко бросил врач. - Правда, он не будет жить, но он
перейдет в вечность во сне... Ах, вот что...
   Он прервал себя.
   - Вас удивляет вид людей. Это ничего. У нас только что был  маленький
пожар в комнате больного... Боже мой, это, очевидно, произошло в  момент
необъяснимого подъема сил... Меня как раз не было. Граф встал с постели,
я спрашиваю себя, как? Он  поджег  с  помощью  обыкновенной  жестянки  с
маслом картины на высоких подставках у кровати, столетние  шедевры.  Эти
старые, сухие рамы, этот высохший  пергамент,  все  это  вспыхнуло,  как
солома. Я прибежал вовремя и  позвал  слуг.  Я  счастлив,  графиня,  что
оказал  услугу  вашему  дому.  Конечно,  несколько   терракот   лопнуло,
несколько картин сгорело.
   - А мой отец?
   - Граф лежал на  полу  и  раздувал  пламя.  Его  рубашка  загорелась.
Успокойтесь, графиня, ничего  не  произошло;  все  обстоит  по-прежнему.
Моему искусству удалось сохранить  графу  жизнь,  по  крайней  мере,  на
ближайшие полчаса. За ближайшие полчаса нам нечего бояться, - или  почти
нечего: можно ли когда-нибудь знать?  Я  должен  теперь  отправиться  на
важный консилиум, но я сейчас же вернусь. Мое почтение, графиня.
   Они поднялись наверх. Умирающий лежал среди большого зала, головой  к
входу, зарывшись в подушки. С высоких разрушенных мольбертов из  черного
дерева и бронзы к постели стекал широкий поток старинных драгоценностей.
Рамы почернели и  потрескались,  обожженные  полотна  свернулись.  Пахло
горелым тряпьем. Среди всего этого опустошения жалобно простирала кверху
руки Ниобея. Герцогиня  узнала  в  продырявленной  картине,  на  которой
стояли ноги статуи, свой собственный портрет.  Она  наступила  на  яркие
обломки и сказала себе, что здесь красота и величие жили  три  -  четыре
сотни лет, - чтобы погибнуть у ее ног.
   - Почему допустили это? -  раздраженно  спросила  она.  -  Почему  он
остался один?
   -  Мой  муж,  -  плаксиво  сказала  Клелия,  -  очевидно,  ушел.  Его
расстраивает, когда кто-нибудь умирает.
   - Перенести кровать в другую комнату?
   - Ах, к чему!
   Она покачала головой, подавшись плечами вперед.
   - Бедная женщина, - пробормотал Якобус, в мучительной  неловкости  не
зная, как ему держать себя.
   - Как он бледен! - сказала герцогиня. Она вдруг заметила это.
   - Раз он умирает... - ответил Якобус, заложив руки в карманы.
   Она подошла к кровати и настойчиво сказала:
   - Ваша дочь здесь. Граф Долан, вы слышите? Ваша дочь. И мы  тоже.  Вы
видите меня?
   - Бесполезно, - заявил Якобус, подходя с  другой  стороны.  -  Он  не
узнает никого. Разве вы не видите, что им владеет только одна мысль?
   Она видела это. Последний остаток этой почти иссякшей жизни изливался
в одном усилии: еще раз вырваться из покровов,  в  которых  подстерегала
смерть. Руки работали,  голова  легкими  толчками,  без  надежды  и  без
отдыха,  подвигалась  к  краю  подушки.  Кожа  была  бела,  как  бумага.
Болезненные впадины между иссохшими щеками и  огромный,  жесткий  крючок
носа правильно и быстро подергивались. Тяжелые складки  век  сдвигались,
погасший взгляд в короткие мгновения сознания искал чего-то.
   - Клелия, дайте же ему ее! - попросила герцогиня.
   Это был тот римский бюст, который  Проперция  могла  подарить  только
одному, - ее милая Фаустина,  та,  которую  Долан  называл  ее  душой  и
которую  он   окончательно   отвоевал   себе,   когда   умерла   великая
несчастливица.
   Дочь поставила ее на край постели.
   - Ты узнаешь меня, папа? - спросила она.
   Его судорожно сжатые пальцы принялись царапать  и  терзать  камень  и
душить бедную обезображенную шею избранной и принесенной в жертву  души,
с которой когда-то, в дни своей силы, боролся и он.
   "Какие жестокости, неслыханные и  безумные,  горят  теперь  под  этим
черепом? - спросила себя герцогиня. - И ведь он сам уже почти перешел  в
каменную вечность, которой принадлежит милая Фаустина".
   Наконец он обессилел, и камень  выпал  из  его  рук.  Клелия  плакала
гневными слезами: ее умирающий отец не  обратил  на  нее  внимания.  Она
сделала движение плечами, как будто оставляя  все  за  собой,  и  быстро
вышла из зала.
   Герцогиня указала на обломки вокруг и затем на старика.
   - Это тоже была страсть, - сказала она печально и гордо.
   - О чем тут жалеть, - жестоко ответил он. - Существуют  более  важные
вещи.
   Он бродил по комнате, глубоко встревоженный,  прислушиваясь  к  тому,
что делалось у него в душе. Вдруг он остановился; ему показалось, что он
видит ее в первый раз.
   - Это поразительно! Так до ужаса хороша  она  не  была  еще  никогда;
никогда у нее не было такой пожирающей, страшной красоты.  Это  жизнь  в
сладострастии,  которую  я  хочу  написать;  это   Венера,   которую   я
предугадываю в ней и которая  принадлежит  мне!  О,  теперь  нет  больше
сомнений... И ее сила растет у этого смертного одра! Не окрашиваются  ли
ее губы ярче? Это отжившее тело как будто уже раскрылось перед  нами,  и
из него вышли тысячи новых, безымянных зародышей, - как будто круговорот
уже совершился, и горячая жизнь, какую знал, быть может,  этот  ушедший,
ударяет нам в лицо. Да, я тоже чувствую это:  точно  источник  молодости
бьет к нам из маски смерти, бьет в наши глаза  и  рты  и  наполняет  нас
чем-то опьяняющим. Она не будет отрицать, что это любовь!
   - Герцогиня! - тихо и почти властно сказал он.
   - Я знаю, - сказала она, глядя на него и тяжело переводя дыхание.  Их
обоих  одновременно  охватил  порыв,  чуть  не  унесший  их  от  кровати
умирающего, чтобы  броситься  в  опьянении  на  грудь  друг  другу.  Они
цеплялись за прутья кровати и смотрели друг на друга при неверном  свете
свечи, бледные, бессознательно улыбаясь.
   - Вы принадлежите мне, - снова заговорил он. - Ведь вы Венера.
   Он уперся руками о  кровать  и  смотрел  на  нее  поверх  очков.  Его
седеющая борода распласталась по груди. На нем все еще был его бархатный
камзол  с  белым  жабо.  Черный  плащ,  под  которым  он  спрятал   его,
неподвижными складками спадал с плеч.
   - Венера?
   - Как я и предсказал вам... Не узнал ли я и Минерву в вас, прежде чем
вы стали ею? Тогда вашей  красоте  было  предназначено  становиться  все
более холодной. Воздух вокруг вас отливал  серебром,  вы  прижимались  к
мрамору и исчезали среди статуй. Теперь вы тревожите мрамор, на  который
опираетесь. Вы сообщаете ему странную лихорадку. Взгляните  вот  на  тот
разорванный портрет...
   - Вам хочется видеть меня такой. Мои портреты - это ваши желания.
   - Конечно. Каждый из ваших портретов только желание.  Насытьте  меня,
наконец, - тогда появится шедевр. Потому что, герцогиня...
   Он торжественно повысил голос:
   - ...вы обязаны дать мне шедевр. Когда-то мне  пригрезилась  Паллада,
которую написал бы великий мастер четыреста лет  тому  назад.  Теперь  я
хочу написать никем невиданную Венеру. Моей Палладой  вы  жили  все  эти
семь лет. Вы приняли жертву моего искусства и моей жизни, - я  напоминаю
вам всегда об одном и том же. Теперь дайте мне Венеру,  которая  в  вас!
Дайте мне себя!
   Он опомнился и подавил свое возбуждение. Спокойно  и  высокомерно  он
прибавил:
   - К чему я так прошу. Это и без того ваша судьба.
   - Может быть, - ответила она. - Тогда предоставьте меня ей и ждите.
   - Ах, ждать, ждать, -  когда  мы  уже  давно  знаем  все  и  во  всем
согласны.
   - Вы точно ребенок, вы становитесь красны  от  нетерпения  и  желания
настоять на своем. Вы называете это любовью? Я  позволяю  вам  говорить,
потому что вы ребенок.
   - За вами  портрет!  -  вскрикнул  он.  -  Он  говорит  смелее  меня.
Посмотрите на него. Ниобея стоит на нем ногами: жаль. В прошлом сентябре
я сделал эскиз в вашей вилле. Это должна  была  быть  любящая  искусство
важная дама в своем парке. Клянусь вам, что я не хотел ничего  большего.
Недавно я закончил ее. И что же? В лесистый фон, на  котором  в  тяжелом
молчании желтеет листва,  вкралось  что-то  тревожное,  жаждущее.  Вы  в
парадном туалете, с высоким вышитым воротником, стоите  перед  мраморной
балюстрадой. Мрамор живет,  ведь  вы  замечаете  это?  Вы  кладете  свою
обнаженную руку на цоколь, и под ее прорезанной  жилками  узкой  кистью,
которая  свешивается  с  него,  играя   пальцами,   жилки   камня   тоже
окрашиваются темнее и как  будто  набухают.  Что  это?  Ваза  над  вашей
головой вздувается и ждет оплодотворения, пляска женщин на  ее  выпуклой
поверхности становится более жгучей... И  вы  сами,  герцогиня,  -  ваше
платье колышется мягкими, томными  и  жаждущими  складками;  ваши  глаза
полузакрыты, почти слепы от желания, одна из ваших  темных,  мягких  губ
целует другую. Несколько красных листьев  лежат  у  ваших  ног.  В  воде
внизу, у рощи, кровавятся красные огни. Я забыл, откуда они. Что говорит
эта тяжелая, втайне изнывающая осень? Что говорите вы, герцогиня?  Я  не
знаю этого. Я, следовавший за вами к каждой  полосе  воды  и  к  каждому
куску стекла и ловивший каждое ваше отражение, -  я  не  знаю  этого.  Я
написал это.
   - Вы знали это только что, - тихо сказала она.
   Он ответил так же:
   - И вы тоже знаете это.
   - Может быть... Но я замечаю также, что мы слишком  разгорячились.  А
между нами лежит...
   - Остывший труп, - с жестоким смехом докончил Якобус.
   Ей стало страшно.
   - Клелия! - крикнула она. Она повернула голову; свет свечей  вплел  в
ее волосы золотисто-красные лучи,  ее  профиль,  обращенный  в  темноту,
казался белым и каменным.
   - Клелия, ваш отец...
   Портьера заколебалась; но шагов  убегающей  не  было  слышно.  Клелия
убежала в свою комнату; она заперла дверь, бросилась на диван и зарылась
лицом в шелковые подушки. Они забились ей в рот. Она ногтями  рвала  их.
Вдруг она, задыхаясь, подняла голову и посмотрела на себя в зеркало.
   - Я уже совсем синяя, - сказал она. - Это  чуть  не  удалось  мне,  я
могла бы уже быть м