тская страсть  Проперции  совершенно  не  соответствует
вашей особе.
   Он вздрогнул. Она продолжала:
   - Я не хочу сказать ничего обидного. Видишь вас рядом с этой женщиной
и спрашиваешь себя:  как  мог  этот  утонченный  молодой  человек  стать
объектом таких тяжеловесных чувств.  Под  их  тяжестью  он  имеет  такой
странный вид.
   - Странный? Говорите прямо! Смешной, хотели вы сказать. Меня  находят
смешным!
   Его горе прорвалось. Она возразила:
   - Я не отрицаю этого. Но говорят,  что  вы  могли  бы  изменить  это.
Находят, что вы должны были бы немножко приласкать бедняжку,  тем  более
что, по мнению многих, это не было бы вам трудно.
   - Это мнение многих. Им легко говорить. С меня довольно этой женщины.
Вы не знаете, герцогиня, целые годы я занимал при ней положение, похожее
на положение импрессарио. И при этом...
   Он даже покраснел от негодования. Вдруг он закусил губы. "Я  чуть  не
проговорился, - подумал он, - что никогда не обладал ею! Какое  счастье,
что я вовремя остановился". Он пожал плечами.
   - Она старше меня, эта  добрая  Проперция.  Красавицей  она  не  была
никогда.
   - Сегодня вечером мы несколько раз находили ее прекрасной.  Гений  во
всех возрастах прекрасен, когда прорывается наружу.
   - Ах, какая красивая мысль! В самом деле, эта женщина гениальна!  То,
что она сказала прежде: "Как можно больше  видеться  и  т.д.",  было,  в
сущности, очень ловко выражено. Впрочем, это изложение  в  призе  одного
стихотворения Мюссе. Но очень ловко выражено.
   Герцогиня подумала:
   "Неужели  этот  человек  состоит   исключительно   из   литературного
тщеславия?"
   Она спросила:
   - Вы, кажется, написали пьесу?
   - Ее ставили в Петербурге, в присутствии высокопоставленных особ.
   - Каково же ее содержание?
   - Эта пьеса была этюдом  об  абсолютной  страсти  в  женской  душе  -
страсти, которая не  допускает  компромиссов,  словом,  такой,  какой  в
действительности не бывает. Я  беспощадно  анализировал  ее  и  обставил
скептически наблюдающими характерами, как рефлекторами. Это  было  очень
забавно.
   - Могу себе представить. Пришлите мне книгу.
   Он поклонился, растаяв и бледно просияв.
   - А что касается Проперции, - заметила на прощанье  герцогиня,  -  то
теперь вы это знаете: ее преувеличенные чувства вредят вам. Смягчите их.
Настройте ее мирнее и счастливее, это в вашей власти.  Тогда  в  вас  не
будут больше находить ничего особенного.
   Она подозвала к себе Клелию. Мортейль подумал: "Я плюю  на  Клелию  и
Олимпию, пусть они видят это". Он подошел к  Проперции,  Она  тотчас  же
встала, мертвенно бледная. Они пошли рядом к двери в зал Венеры.  Низкое
отверстие  этой  двери  было  окаймлено  широкой  мраморной  полосой   с
вставками  из  эмали.  Там  Сибилла  плела  венок   из   зеленых   змей.
Молочно-белые ступени вели к золотому ландшафту. Орфей, нагой, играл под
фиговым деревом; в высокой траве перед ним стояли единорог, лев и серна.
По сияющей синеве мчался Фаэтон в колеснице,  запряженной  дико  ржущими
конями. Между свитками и статуэтками на золотом стуле  сидела  герцогиня
Асси в греческих одеждах.
   - Послушайте, моя дорогая,  -  сказал  он,  -  между  нами  произошло
досадное недоразумение. Надеюсь, что вы не  сердитесь  на  меня  за  эту
историю.
   - Нет, Морис, я только страдаю и хотела бы умереть.
   -  О,  о,  какие  громкие  слова!  Так  легко  не  умирают.  Впрочем,
признаюсь, я тоже чувствую себя не особенно хорошо.  Вы  сами,  наверно,
заметили, что в начале вечера я был бледен, как полотно. Я едва  решился
подойти к вам.
   - Вы бледны, Морис, потому что леди Олимпия здесь и потому что вы еще
думаете о наслаждениях с женщиной, которая вас не любит и которую вы  не
любите.
   - Проперция, я уверяю вас, это неприятнее  мне,  чем  вы  думаете.  Я
очень хорошо чувствую, что тогда вечером я потерял что-то, Я  прямо-таки
несчастен.
   Он видел, как она  с  раздувающимися  ноздрями  впивала  в  себя  его
вежливые уверения в своем горе. В ней ожила надежда.
   - Мы как раз так великолепно объяснились друг с другом,  -  продолжал
Мортейль. - Мы решили, наконец, покинуть  так  называемый  искусственный
сад, где все - стекло, свинец, железо, где все негодно  к  употреблению.
Мы хотели встретиться там, где пахнет землею, и раз в жизни броситься  в
траву, где нас будет жечь настоящая крапива, и к  нашим  губам  прильнет
теплая земляника.
   - Ты веришь в это, Морис? Ты хочешь  этого?  И  ты  пошел  за  первой
бессердечной искусительницей, которая поманила тебя!
   - Не говорите больше об этом, моя дорогая, мне это очень неприятно. В
свое извинение я  могу  сказать  только  одно:  леди  Олимпия  -  вихрь,
разгоняющий два корабля. Что можно сделать с вихрем? К тому же я  сделал
бы себя смешным, если бы отказал ей в том, что она  просила.  Вы  должны
понять это... А теперь подадим опять друг другу руки.
   - И покинем искусственный сад?
   - Мы засыплем его, моя дорогая, засыплем. С меня довольно его.
   Она схватила его руку.
   - Мой Морис, я счастлива.
   - Просто любить друг друга. Видеться, как можно  больше...  Вы  очень
хорошо сказали это. Это именно  в  моем  вкусе.  Пылкие  авантюристки  и
бесчувственные девочки не интересуют меня больше. Мое сердце занято.  Не
ясно ли это? Что думает об этом моя маленькая Проперция?
   -  Это  было  бы  слишком  прекрасно,  Морис,  это   не   может   так
продолжаться. Я не верю, что это может продолжаться. Разве ты не смеялся
с Клелией сегодня вечером? О чем вам было шептаться?
   - Но, моя дорогая, если бы ты была спокойна, ты бы  увидела,  что  мы
холодно шутили друг с другом. Мы сказали друг другу, что  решительно  не
подходим один к другому, и распрощались.
   - И это в самом деле кончено? Ты клянешься?
   - Разумеется, клянусь. Впрочем, чтобы доставить тебе  удовольствие  -
ничего не стоит поговорить с девушкой окончательно... А! Я устрою штуку!
Я знаю, что я сделаю.
   Их разлучили Сан-Бакко и  Зибелинд,  собиравшиеся  уходить.  Долан  и
Клелия тоже уходили. Проперция шепнула своему возлюбленному:
   - Ты поклялся, Морис. Помни это: будь прост и верен и  не  заглядывай
больше в искусственный сад. Ты не знаешь, как это было бы ужасно!..
   Она стояла, дрожа перед своей собственной угрозой.
   Долан тихо сказал ей что-то с повелительным видом. Она ответила:
   - Я иду, еще светло, и я хочу работать. Не из-за вас, граф, а потому,
что я счастлива!
   - Вы  идете  работать?  -  спросил  Сан-Бакко,  -  тогда  я  осмелюсь
попросить вас, синьора Проперция: сделайте нам для зала заседаний палаты
статую Победы.

***

   Мортейль слонялся по комнатам, напевая арию из какой-то оперетки.
   - Непременно выкину штуку! - с гордостью говорил он себе. - Я еще раз
сделаю Клелии предложение. Как это тонко, как  ловко.  Прекрасный  штрих
для комедии! Проперция будет восхищаться мною, я приятно поражу ее этим,
так как несомненно буду отвергнут, и моя наглость окончательно оттолкнет
от меня Клелию. Ах, она может быть довольна мною, эта великая женщина. Я
приношу жертвы для нее, совершаю даже житейскую  бестактность.  При  том
полувраждебном, легком тоне, который теперь  установился  между  мной  и
Клелией,  новое  предложение  является  чем-то  несомненно   смешным   и
безвкусным. Умная девочка сейчас заметит это и  даст  мне  отставку  раз
навсегда. Что ж! Пусть Проперция получит удовлетворение. Черт возьми,  я
порядочный человек. Всем остальным я сыт по горло, и это увидят.
   Он подразумевал леди Олимпию и искал ее. Но она исчезла. Она  увлекла
Якобуса на террасу, ко входу в зал Венеры. Этого не заметил никто, кроме
Зибелинда; он ушел,  мучимый  ненавистью  и  вздыхая  от  желания.  Леди
Олимпия сказала:
   - Тихий ветерок лагуны в майский вечер - вот  подходящий  воздух  для
двух, обо всем позабывших любящих, как мы. Не поплакать ли нам немножко?
Станьте передо мной на колени, дорогой мой!
   Он смущенно и раздраженно засмеялся.
   - Предположим, что наше ожидание кончилось.
   - Уже? Но это было бы неприлично. Ведь я томлюсь всего две недели.  И
потом у меня решительно ничего  нет,  что  можно  было  бы  разбить  или
расплавить. В груди, которую вы любите, должны быть алмазы и глыбы льда.
   - Я это нашел в одной старой книге. В конце концов, я обойдусь и  без
этого.
   - В самом деле? И  удовлетворитесь  только  внешней  стороной  груди,
которую любите? Все равно, мы не должны так  скоро  прекращать  странное
состояние воздержания. Я его еще не знала, я едва вкусила его, -  и  кто
знает, вернется ли оно когда-нибудь. Вы видите, мне грустно.
   - Но я прошу вас доставить мне это счастье.
   - Будьте добры заметить, что не я требующая сторона. Я уступаю.
   Она подняла свою ослепительно белую руку к розовому лицу и подала  ее
ему, описав большой полукруг.  Он  нашел  это  движение  царственным.  С
загоревшейся кровью он  согнул  одно  колено  и  прильнул  губами  к  ее
блестящим ногтям. Вдруг им овладела потребность похвастать и подчеркнуть
свою мужественность. Он указал на  зал,  где  в  вечерних  лучах  кипели
вакханалии и празднества созревшей любви.
   - Я думаю, - сказал Якобус, - что вы ищете у меня большего, чем  одна
ночь, которую вы даете всякому. Вы знаете, кто я, и что все  это...  все
то, чем полны эти стены... во все это нам предстоит окунуться вместе.
   - Проведите в жизнь то, что вы нарисовали, - спокойно возразила  она.
- Я с самого начала рассчитывала  на  это;  вы,  вероятно,  помните  мои
слова. Прекрасные произведения искусства для меня обещания...
   Она засмеялась влажными губами и  откинула  назад  голову.  Он  бурно
поцеловал ее в подставленную шею. Она слегка пошатнулась, увлекла его за
собой, и они, обнявшись,  чуть  не  упали  к  ногам  огромной  мраморной
женщины, вонзавшей кинжал в свою грудь.
   - Моя гондола ждет, - объявила  она  затем  и  большими,  эластичными
шагами повела его за руку через ряд кабинетов, мягкая и  довольная.  Она
прибавила:
   - Когда сегодня вы так яростно воевали за права  души,  я  сейчас  же
поняла, как обстоит дело с вашей плотью.
   И у выхода:
   -  И  подумайте,  как  мы  необыкновенно  счастливы.  Ведь  из  всего
любовного шепота, жужжание которого сегодня весь  вечер  носилось  между
оливковыми стенами, вероятно, не вышло ничего, кроме нашей ночи.
   В канале она заметила, как исчезла за углом гондола Долана.
   Мортейль тоже был в ней. Старик, из страха перед  вечерней  сыростью,
сидел под навесом; молодые люди остались снаружи. Мортейль заметил:
   - Ваш папа пригласил меня в гондолу. Вообще, его дружеское  отношение
ко мне нисколько не изменилось.
   - Почему же? - сказала Клелия. - Он ничего  не  имеет  против  вас  в
качестве зятя. Вина в нас.
   Мортейль проглотил намек.
   - Не ошиблись ли мы, в сущности?
   - Оставьте, наконец, этот вопрос в покое. Ведь мы согласились, что не
понимаем друг друга.
   - Простите. Я докучаю вам?
   - Вы скорей удивляете меня. Прекратим этот разговор.  Ведь  мы  не  в
состоянии говорить серьезно о нашем браке.
   - Я чувствую себя в состоянии, - заявил Мортейль.
   "Почему она  не  верит  мне?"  -  думал  он,  искренно  оскорбленный,
совершенно забыв, что только играет словами.
   - Ну, хорошо, - сказала Клелия,  задорно  засмеявшись,  -  представим
себе картину: мы соединяем свои гербы. Ваш Бретонский лесной замок будет
отражаться в Большом канале, а палаццо  Долан  будет  созерцать  себя  в
болоте, окружающем замок Мортейль, как в мертвом глазе. Я посажу  своего
супруга в самую глубину нашего дворца и поверну ключ в замке. В свете мы
только мешали бы друг другу; у вас слишком буржуазные  наклонности,  как
вы  знаете.  Но  каждый  раз,  как  мне  удастся  получить  власть   над
какой-нибудь влиятельной особой, я  позабочусь  и  о  вас.  Вы  получите
орден. У вас есть какой-нибудь?
   - Да. Русский орден св. Станислава. Я получил его за  свою  пьесу,  -
коротко и холодно ответил он.
   - Вы будете также  рыцарем  итальянской  короны,  что  имеет  большую
ценность. Когда у моих ног будет лежать художник,  я  заставлю  написать
вас.
   Он прервал ее болтовню.
   - Послушайте, Клелия, вы серьезно оскорбляете меня. Вы шутите вещами,
которые для меня священны.
   - Не сердитесь, - попросила она с пристыженным и робким  видом.  -  Я
была легкомысленна, но я заглажу это. Вот...
   Она протянула ему руку, прелестная и простодушная.
   - Я буду вашей женой.
   - Бога ради! - чуть не крикнул он. Он закрыл рот и размышлял.
   "Дать заметить, что попался? Неужели сделать это?"
   Но он уже держал ее  руку.  Они  остановились  перед  палаццо  Долан.
Несмотря  на  приглашение  графа,  Мортейль  не  поднялся   наверх.   Он
остановился на  лестнице  пристани  и  говорил  себе,  что  это  славная
история. Он был растерян, и в ушах его раздавалась угроза Проперции:
   "Ты поклялся, Морис. Помни это, будь прост и верен  и  не  заглядывай
больше в искусственный сад. Ты не знаешь, как это было бы ужасно".
   - Что было бы ужасно? - спросил он затем, пожимая плечами. -  С  этой
женщиной нельзя говорить. Что она  может  сделать?  И  чего  она  хочет?
Неужели она думает запереть меня на всю жизнь в  своей  мастерской,  как
уже попробовала раз в Петербурге? Она примирится с тем,  что  я  женюсь.
Это единственное средство сделать ей ясным, что между нами все  кончено.
Она так  туга  на  понимание.  Впрочем,  я  могу  прежде  оказать  ей...
известную любезность, если  она  теперь,  действительно,  расположена  к
этому. Может быть, и потом. В сущности, я доволен. Значит,  тебя  хотят,
мой  милый.  Ты  сегодня  на  момент   показался   себе   чем-то   вроде
прокаженного. Это было заблуждение. Тебя хотят в мужья! И  в  любовники!
Олимпия тоже образумится... Еще не все кончено, мы еще поживем.
   Лодочник ждал его  приказаний.  Мортейль  все  еще  стоял  на  старых
мраморных ступенях и смотрел вниз, на свое отражение  в  воде.  Он  даже
повернул голову в сторону, чтобы насладиться  также  созерцанием  своего
профиля.
   - Нарцисс, - сказал он про себя и опять пожал плечами.

***

   Двадцать часов спустя все  знали,  что  помолвка  Клелии  и  Мортейля
возобновлена. Герцогиня  поспешила  к  Проперции.  Она  нашла  ее  в  ее
светлой, обширной мастерской на Rio di San Felice; ничего не слыша и  не
видя, она с молотком и резцом в руке носилась  трепеща  вдоль  огромного
полукруглого барельефа. Герцогиня узнала фигуры.
   - Это Любящие в аду! Это сбившейся в кучу, как воробьи  зимой,  стаей
носятся в пурпурном  мраке,  под  ужасным  оком  Миноса,  те  проклятые,
которых любовь изгнала из нашей жизни. А вот впереди он сам выступает из
глыбы, скаля зубы и обвивая хвост два раза вокруг тела.
   - Проперция, - просила герцогиня, - вы не хотите  даже  поздороваться
со мной? Мне хочется поцеловать вас за то, что вы работаете.
   Но скульпторша ничего не  слышала.  С  горящими  глазами,  с  сжатыми
губами, она носилась от одной мраморной фигуры к другой, и  ее  гневная,
мстительная рука наносила удар каждой, оставляла  ее  и  возвращалась  к
ней, не позволяя ни одной из этих испуганно  стонущих  фигур  застыть  и
достигнуть покоя.
   "Не кажется ли Проперция сама, - думала герцогиня, - адским ураганом,
который этих гонимых своими страстями в жизни гонит теперь  в  вечности?
Или она - и пропасти и  скала,  на  которой  эти  несчастные  проклинают
божественную добродетель?
   Под резцом Проперции то там, то здесь напрягался мускул, или на  свет
выходили уста, вдыхавшие на жестком, гладком камне. Вихрь  искривленных,
пылких и безнадежных тел бушевал все быстрее,  внушая  страх  и  отнимая
дыхание.  Проходила  пышная  Семирамида,  опьяняюще  жаловалась  Дидона,
Клеопатра, изможденная желаниями, прижимала кончики  пальцев  к  жестким
почкам своих грудей. Елена проносилась мимо, белая, холодная,  невинная.
Ахилл, покорный только любви, вставал на дыбы, а за ним мчались Парис  и
Тристан, и еще, и еще -  и,  наконец,  они,  слишком  много  читавшие  о
Ланселоте, и оба плакали.
   Проперция остановилась немного дольше над этими двумя, и  ее  молоток
задрожал.  Он  положил  сладостных  грешников  в  объятия  друг   друга.
Герцогиня обхватила сзади ее голову.
   - Вы чувствуете сострадание, по крайней мере,  к  этим?..  Проперция,
перестаньте! Вы пугаете меня.
   - Оставьте меня, я должна кончить!
   - Я уверяю вас, что у вас ничего не выйдет при такой бешеной  работе.
Вы вся холодная и мокрая. Ваши руки тоже холодны, а между  тем  они  уже
целые часы размахивают молотком.  Для  кого  вы  мучите  себя  так?  Кто
торопит вас?
   Губы Проперции не разжимались. Ее взгляд пронизывал камень,  извлекая
из него всем муки ада, как бы глубоко они не скрывались в нем.
   - Послушайте, Проперция, - воскликнула  герцогиня.  -  Вы  не  будете
больше ударять по плачущим  глазам  Франчески.  Я  положу  на  нее  свою
голову, - вот так, теперь ударяйте!
   Проперция, наконец,  очнулась.  Герцогиня  увезла  ее  на  Лидо.  Они
въехали у св. Николая в маленький рукав  и,  избегая  людей,  прошли  по
дюнам и засохшей траве к морю. Последние облака, как завеса, поднимались
из него. После тревожного  дождливого  дня  море  совершенно  затихло  и
успокоилось; невинное и бледно-голубое, оно как бы отвесно спускалось  с
неба. Над ним, точно легкое, как паутина,  розовое  покрывало,  уносился
вдаль горизонт. Под вечерним заревом желтым пламенем вспыхивали паруса.
   Герцогиня шла у самого берега, по твердому песку и по ковру  раковин,
голубых, белых, желто-красных и лиловых.  Она  любовно  обходила  каждый
маленький изгиб берега. Проперция шла за ней,  тяжело  дыша.  Вдруг  она
остановилась и пробормотала:
   - Я задыхаюсь, как молоденькая девушка весной.
   - Этот воздух душит,  -  сказала  герцогиня.  -  Он  точно  петля  из
стеклянных ниток, гибкая, мягкая, блестящая и очень крепкая.
   Она обернулась.  Проперция  торопливо  чертила  кончиком  зонтика  на
мокром песке какие-то буквы. Маленькая волна, легкая и  задорная,  смыла
их. Проперция бессильно сказала:
   - Так все. Каждый день я врезываю свою нежность и свой  страх  в  его
сердце, - и каждый день все уносится прочь.
   - И ведь он поклялся! - продолжала она. - На этот раз он поклялся! Он
обещал никогда больше не заглядывать в искусственный сад, в  котором  мы
причинили друг другу столько страданий. И тотчас же, в тот же вечер,  он
опять вошел туда и взял себе там невесту... Ах! Она ждала его среди  роз
из камня и мирт из фарфора. Они подходят друг к другу! Они  будут  лгать
друг другу, смеяться друг над другом, и  любовь  для  них  будет  только
игрой, - но они будут принадлежать друг другу. Мной же, - о, я  горда  -
мной он не обладал ни разу за все эти годы!
   - Как, Проперция, вы ни разу не позволили ему любить себя?
   - О, я горда! Я - крестьянка с римских гор,  я  осталась  дикаркой  и
никогда  не  принадлежала  мужчине...  за  исключением  одного,  -  тихо
прибавила она, дрожа. - Он был слишком силен.
   Она вздохнула. Она чувствовала, как все, что  было  в  ней  великого,
растворяется в безумном сладострастии этой минуты. Ее горе, затвердевшее
за день под тысячью ударов  молота,  растаяло  в  этом  нежащем  майском
вечере, разлилось по небу вместе с заревом, развеялось по дюнам вместе с
песком, расплылось в бесполезных словах, точно слабая прибрежная  волна.
Она заговорила, обратившись к морю. Она говорила, кто она; она открывала
это морю.
   - Я еще вижу широкое поле... Это было накануне Рождества.  Мы  хотели
сжечь  в  камине,  там,  наверху,  в  нашем  темном  скалистом   гнезде,
рождественское дерево. И нам  нужен  был  хворост,  чтобы  поджечь  его.
Пьерина и я спустились в Кампанью. Какой темной и бесконечной была  она!
Ее жесткие колючки сверкали на ярком солнце, а трамонтана ломала их, как
стекло. Она носилась над ними и со свистом гнала по голубому небу белые,
как мука, облака, с головокружительной быстротой, как будто смеяс