нин, может быть, заснул... Муцио  заикался  от  страха.
Его  скептицизма  как  не  бывало:  скептицизма  старого   неаполитанца,
которого интриги, окружавшие его со всех сторон с самой юности, приучили
делать всегда только тот шаг, которого не ждали. Он лепетал,  как  дитя,
простодушный и  откровенный.  Он,  действительно,  беспокоился  за  нее,
герцогиня должна верить этому. Она завоевала его тем, что выказала  себя
сегодня ночью такой сильной. Историю с фальшивой игрой принца  он  желал
бы придумать сам: она достойна его. Он убедительно просил  ее  верить  в
его преданность. Он сам понимает, что ему трудно верить.
   - Я верю вам, -  сказала  она,  протягивая  ему  руку.  Это  минутное
искреннее чувство делало ее счастливой. Муцио должен был сесть за стол с
ней и сэром  Густоном  и  пить  чай.  Он  с  неудержимой  откровенностью
рассказывал всевозможные истории,  о  чем  несколькими  часами  позднее,
несомненно, пожалел. Сэр Густон напряженно слушал,  безуспешно  стараясь
понять.
   Затем Муцио удалился с поклонами и уверениями,  бросив  искоса  мягко
послушный взгляд на красивого молодого англичанина.
   Герцогиня продолжала сидеть против своего защитника. По  его  просьбе
она повторила все, что  рассказывал  Муцио.  Он  слушал  ее  с  холодным
любопытством, точно так же, как  слушал  бы  какого-нибудь  товарища  по
охоте в Индии, который видел льва. Он решил еще не раз помериться силами
с каморрой. Он уже сталкивался с ней. Он как-то нанял коляску,  и  вдруг
на козлы рядом с кучером влез какой-то другой парень, и его никак нельзя
было прогнать. Это, наверно,  был  каморрист...  Герцогини  смотрела  на
молодого человека со спокойной и доброй улыбкой. Ее кружева поскрипывали
в  такт  ее  дыханию.  В  комнате  было  тепло,  лампа  бросала   мягкий
бледно-фиолетовый  свет.  Чувствовалось,  что  дом  спит  среди  спящего
города. За полуоткрытой портьерой виднелся, с  перламутровым  блеском  в
складках, кусок простыни на  ее  кровати,  слегка  смятой...  Затем  сэр
Густон знал одного кельнера,  который  казался  ему  подозрительным.  Он
беседовал с каким-то субъектом о каждом госте.
   - Вы можете курить, - сказала герцогиня. Он зажег деревянную трубку.
   В семь часов она объявила:
   - Теперь уж не может быть никакой опасности.
   Сэр Густон встал. Он выпил довольно много рома, его лоб  был  красен.
При прощании он впервые заметил ее улыбку и нашел, что она  вдруг  стала
необыкновенно  очаровательна.  Он  забыл   взять   руку,   которую   она
протягивала ему; он стоял, смотрел на нее и мало-помалу сообразил, что с
головой, полной всяких историй и приключений, провел полночи  в  спальне
очень красивой женщины. Он вспомнил также все то, что слышал о ее крайне
свободных нравах. Он весь покрылся потом и стыдливо пролепетал что-то.
   - Не  жалейте  об  этом,  сэр  Густон,  -  сказала  герцогиня,  мягко
подталкивая его к двери. - Видите ли, вашей маме это было бы неприятно.

***

   Леди Олимпия и мистер Уолькотт появились в девять часов; они  отлично
выспались. Герцогиня позавтракала с ними; сэр Густон не показывался. Она
объявила, что едет на дачу. Двадцать  рук  торопливо,  работали  над  ее
багажом. Экипаж стоял уже внизу, когда вошел с огромным  букетом  фиалок
дон Саверио.
   - Вы, вероятно, не ждали меня? - смиренно спросил он.
   - Напротив. Войдемте туда; мы одни... Я знала, что вы придете...
   - ...чтобы сказать вам, герцогиня, что я не фальшивил  в  игре.  Я...
право... не делал этого. Спросите мистера  Вильямса,  он  выиграл.  Я...
не... плутовал!
   - Вы слишком стараетесь. Никто не убежден в этом больше меня.
   Он уронил букет.
   - Но тогда... Нет, это уже слишком, такой женщины я  еще  никогда  не
видел!
   Он с силой закусил губы. Они казались темно-красными, так бледен  был
он. Глаза его сверкали от бешенства.
   - Чего заслуживает такая женщина?
   "Это ничего не значит, - думала герцогиня. -  Он  не  убьет  меня.  Я
теперь знаю его".
   - Поднимите цветы, - спокойно приказала она, глядя на него. -  Так...
Дайте их мне. Благодарю вас... Итак: это война, не правда ли?  Разве  вы
поступили бы со мной иначе?
   -  Я  могу  сказать:  да,  -  возмущенно  и  гордо  ответил  он.  Она
улыбнулась: как коротки были его грозные вспышки!
   - Не думаю, - сказала она.
   - Но ведь я люблю вас. Все, что я предпринимал против  вас,  делалось
только для того, чтобы удержать вас, - уверял он, и сознание собственной
порядочности смягчило его. - Вы же действовали так  коварно  только  для
того, чтобы избавиться от меня.  Если  вы  хотели  расстаться  со  мной,
почему вы не сказали мне прямо своим спокойным, звучным голосом, который
делал меня таким счастливым: "Мой друг, моя любовь к вам угасла..."
   - Мой друг, моя любовь к вам угасла, - выразительно повторила она. Он
чувствовал, что она едва сдерживает смех.
   - С вами нельзя говорить серьезно, - объявил он. Он сделал  несколько
шагов, наморщив лоб и не чувствуя в себе мужества на новую вспышку.
   -  Напротив.  Мы   говорим   вполне   серьезно,   -   ответила   она,
останавливаясь перед ним. - Я ставлю вам в укор, - понимаете? - я ставлю
вам в укор, что вы дали перехитрить себя.  Но  вы  жалкий  влюбленный  и
больше ничего. Прежде вы были сильны, иногда я восхищалась вами.
   - Вы любите  сильных  мужчин?  -  спросил  он  с  быстро  вспыхнувшим
тщеславием.
   - Нет. Не особенно. Но в вас,  несомненно,  нечем  было  восхищаться,
кроме вашей бесцеремонности. Вы  нравились  мне,  пока  вы  были  только
алчны. Чувство погубило вас  в  моих  глазах...  Вы  не  понимаете?  Был
момент, когда я думала: "я погибла!" Я приняла вас за  Пизелли,  который
убил бедную Бла. Потом я вспомнила, что я-то ведь  не  Бла.  А  вы  дали
скоро заметить мне, что вы так же мало - Пизелли. Вы алчны, но в  то  же
время вы раб сладострастия. Это соединение не понравилось мне:  я  стала
презирать вас... Да, вы должны были услышать это...  Такие  не  убивают,
сказала я себе... Ну, не волнуйтесь, главная вина - во мне, потому что я
не Бла, склонная дать убить себя. В конце концов, это простительно,  что
вы не убили меня. А теперь...
   Она протянула ему руку. Он опустил голову,  надувшись,  как  ребенок,
которого бранят.
   - Наша война окончена, не правда ли? Теперь мы можем дать друг  другу
разъяснения.  Вы  знаете,  что  раздражило  меня  больше   всего?   Ваше
благонравие за карточным столом. Вы чувствовали, что за вами  наблюдают,
вы боялись меня, вы были осторожны! Но меня  смягчило  бы,  если  бы  вы
играли фальшиво! О, я тем не менее порвала бы с вами; но  я  сделала  бы
это не без уважения... Почему вы  не  играли  фальшиво?  Вы  делали  это
достаточно часто.
   - Но не сегодня ночью, - упорно и обиженно повторил он.
   - Я знаю, знаю. Оставим это.
   - Нет, я понимаю вас, - нерешительно сказал он. -  Вы  хотите,  чтобы
для вас боролись, совершали опасные вещи...
   Он оживился.
   -  Но  ведь  я  собирался  воспользоваться   вами   для   величайших,
отважнейших предприятий. Почему вы не дали мне действовать свободно? Что
я сделал бы из вас!
   - Теперь вы открываете свое сердце.
   - Я хотел ваших денег? Я не хочу их больше. Если бы вы потеряли  все!
В моих руках вы сделались бы великой  куртизанкой;  вы  зарабатывали  бы
миллионы... Да, я уже жил на счет женщин, но без настоящей  выгоды.  Для
вас я хотел завоевать сокровища!
   - С помощью того, что я зарабатывала бы?
   - Я основывал бы банки, строил волшебные  дворцы,  открывал  огромные
увеселительные заведения и другие дома, которых я  не  хочу  назвать,  и
которые приносят очень много...
   - Я знаю, вы уже сделали первый опыт.
   - И эта гора предприятий, богатства, жизни - жизни: она покоилась  бы
только на вашей красоте, да, только на вашем теле стояла бы она!
   Она с восхищением смотрела, как  его  воображение  опьяняло  его.  Он
стоял у столика из черного дерева. Она стала с другой стороны и положила
свою руку рядом с его рукой на темное зеркало.
   - Я  сделал  бы  из  вас  самую  дорогую  женщину,  какая  Когда-либо
существовала! Разве  это  не  было  бы  гордо,  разве  это  не  было  бы
величественно? - воскликнул он у самого ее лица.
   - Конечно, - ответила она.
   - Блеск вашего имени, вашего прошлого, вашего ума: все  это  было  бы
оценено очень высоко. Я стал бы колоссально  богат,  богаче,  чем  можно
себе представить. Невероятно богат!
   - Могу себе представить. А я?
   - О, вы, - вам было бы хорошо. Когда вы состарились бы и не  годились
бы больше ни на что, я даже назначил бы вам приличную пенсию!
   - Ах! - произнесла она, и ее губы раскрылись от восхищения. Вдруг  он
увидел, что ее рука вспорхнула с темного зеркала, точно белая голубка. В
следующее мгновение ее руки обвились вокруг его шеи.  Он  схватил  ее  в
объятия.
   - Ты остаешься со мной! Ты не можешь поступить иначе!
   - О, прекрасно могу.
   Она быстро высвободилась и стала прикалывать перед зеркалом вуаль.
   - Но словами о приличной пенсии ты убедил меня, что не напрасно я так
старалась с тобой познакомиться.
   - Так останься! Зарабатывай мне деньги!
   - Ты забываешь, что я богата.
   - Ах, да.
   Он обеими руками схватился за голову.
   - Этот Рущук! Такой мошенник! Нет человека, которого  он  не  обманул
бы; но с тобой он поступает честно. Если бы он удрал с твоим богатством!
Если бы ты была бедна!
   - Это прекрасная мечта.
   - Но ты богата! Какая глупая случайность!
   - О, - случайность. Поверь мне, мой друг: деньги  -  точно  такое  же
предназначение, как и все остальное. Кому для завершения своей  личности
нужны деньги, тот еще никогда не был беден. Бедной герцогиню Асси нельзя
представить себе. Если бы она потеряла свои деньги, тогда - она  никогда
не существовала бы... Ты не понимаешь? Для  этого  ты  -  ты...  И  этой
философией, дон Саверио, вы  позволите  мне  закончить  нашу  совместную
жизнь,  которая  во  всяком  случае  была   более...   деятельной,   чем
созерцательной.
   Она кивнула ему - он не знал, насмехается ли она -  и  вышла.  Он  не
сразу опомнился.
   У дверей, в своей ливрее, выпятив грудь, держа шляпу  у  бедра,  ждал
Проспер, исчезнувший егерь. У него  был  такой  вид,  как  будто  с  ним
никогда не происходило ничего неожиданного и как будто он жил  только  в
эту минуту исключительно для того, чтобы распахнуть  дверь  перед  своей
госпожой. Герцогиня прошла мимо него, чуть-чуть повернув голову и бросив
старику беглый взгляд: "Я знаю..."
   Консул простился  у  дверцы  кареты.  Леди  Олимпия  сидела  рядом  с
приятельницей; она провожала ее до городских  ворот.  Последние  сундуки
были взвалены на второй экипаж;  в  эту  минуту  бесшумными  шажками,  в
темном  платьице  и  черном  кружевном  платке  на  голове,  бледная,  с
опущенными веками, прибежала Нана, похищенная камеристка. Она  бормотала
извинения.
   - Ничего, - объявила герцогиня. - Как тебе там понравилось?
   - Ваша светлость ведь не  думаете?..  Я  только  прислуживала  дамам,
бывавшим в доме, - о, дамы лучшего общества с кавалерами  своего  круга.
Кавалеры платили за все очень  дорого,  хотя  все  было  скверное,  даже
постели. Синьора Лилиан Кукуру приходила часто и получала страшно  много
денег.
   Бросив искоса взгляд на своих слушательниц, Нана убедилась, что имеет
у них успех.
   - О синьоре графине Парадизи  я  могла  бы  порассказать  историй,  -
пообещала она.
   - Я попрошу ее самое рассказать их мне, -  сказала  герцогиня.  -  Ты
можешь ехать во втором экипаже... А вы оставайтесь здесь.
   Почтительная и хитрая толпа слуг в золотисто-коричневых ливреях своей
живостью волновала лошадей. Служанки, коренастые  и  грудастые,  хлопали
себя по бедрам. Они показывали белые зубы на смуглых лицах,  под  башней
черных волос. Большие блестящие кольца качались у них в ушах. Худой грум
двигал  желтой,  как  айва,  кожей  на  голове.   Некоторые   непрерывно
кувыркались. У всех были полные карманы денег.
   Дон Саверио выбежал из дому с букетом фиалок.
   - Благодарю вас, - сказала герцогиня, искренне обрадованная всем, что
видела.
   - Наступает весна!
   Принц небрежно сказал:
   - Это странно, герцогиня,  но  мне  кажется,  что  я  должен  был  бы
извиниться  за  некоторые  вещи,   которые   произошли   между   нами...
Необыкновенная сторона положения бросилась мне в глаза только пять минут
тому назад; вы простите. Наш брат - не правда ли, герцогиня?  -  даже  в
самые сомнительные положения приносит с собой традиции большого света.
   "Как его мать принесла их с собой в  пансион  Доминичи",  -  подумала
она, вежливо отвечая на его изысканный поклон.
   Экипаж покатился по  гладкой,  твердой  мостовой  красивой  улицы.  В
глубине бушевала, пела, звенела,  острила,  издавала  зловоние  и  сияла
неаполитанская улица. Она кричала: "Ура!".

III

   Остановившийся проездом в Неаполе лагорский принц сделал ей визит. Он
хотел уехать через три дня - через три года он все еще был там.  Он  был
худощав, очень смугл  и  обладал  истинным,  простым  благородством.  Он
никогда не смеялся,  удивлялся,  когда  кто-нибудь  пел,  и  даже  в  ее
объятиях жил только созерцанием ее.
   Флотилии, белые и золотые, которые он построил и  снарядил  для  нее,
влачили, свои свешивавшиеся за  борт  пурпурные  ковры  по  серому,  как
совиные глаза, морю и мели зеленоватыми тканями море, цветом похожее  на
глаза  сирены.  С  придворным  штатом,   состоявшим   исключительно   из
счастливцев, ездили они к великолепным строениям, которые он воздвиг для
нее  на  холмах,  откуда  был  ясно  виден  горизонт,  или  за  толстыми
кипарисовыми  решетками.  Одно  из  этих  строений,  в  стиле   римского
императорского  дворца,  возвышалось  на  Позилиппо.   Другое   было   в
мавританском стиле и поднималось на развалинах Равелло.  Последнее,  что
он создал для нее,  был  сад  у  моря,  спускавшийся  амфитеатром  между
суровыми,  мшистыми  скалами,  сад,  полный  косматых   ржаво-коричневых
деревьев, покрытых туманом прудов, белых храмов, серо-голубых просветов,
внезапно выраставших перед глазами снопов красных цветов и глухих болот,
- сад более старый, чем мир, заставлявший забывать о мире, - сад, полный
невыразимой лихорадки.
   Затем он простился с ней, серьезно и  без  упреков,  потому  что  был
совершенно разорен. Она видела, что он  уходит  без  желаний,  и  только
теперь  она  припомнила,  что  таким  же  он  был  и  с  ней.  Он  мудро
довольствовался наслаждением момента. Он с  благодарностью  созерцал  ее
движения и прихоти каждого мгновения и стоял подле нее,  скрестив  руки,
точно  ее  члены  и  ее  крики  были  зрелищем,  дарованным  ему  богом.
Непрестанное зрелище, которым  она  была,  требовало  содействия  многих
мужчин; поэтому он никогда не выражал враждебности по отношению к другим
счастливцам. Он разорился из-за нее, как разоряются из-за куртизанки,  и
она видела, что он очень счастлив. Вместо усеянного драгоценными камнями
тюрбана  и  золотой  парчи  на  нем  была  теперь  тщательно  вычищенная
войлочная шляпа и черный сюртучок. И он по-прежнему держался вблизи нее,
скрестив руки, совершенно  удовлетворенным  всем,  что  пережил  с  нею:
бурей, солнцем, цветами, пламенем, пенящимися волнами - всем,  чем  была
она. Его глаза были полны прекрасной, спокойной тени. Он был  мудр.  Она
любила его. Она остерегалась вернуть ему его деньги: это исказило бы его
образ.
   Но она подарила юному Леруайе еще шестой  миллион,  кроме  тех  пяти,
которые  он  потерял  из-за  нее.  Он  приобрел  ее  расположение  своей
беспомощностью и своим детским пессимизмом, тем, что считал  невозможным
быть любимым иначе, чем за свои деньги; тем, что его миллионы делали его
робким, и друзьям, которые обкрадывали его, он сам помогал так стыдливо,
что они И не замечали этого; тем, что очень мягко обращался с женщинами,
которые заслуживали побоев, и тем, что иногда приводил с собой в богатое
кафе какого-нибудь пролетария.
   Герцогине доставляло удовольствие награждать юношу за  его  природную
сердечную доброту так, что он почти не замечал этого. Ему  казалось  это
сказкой; он не знал, плакать ли ему или смеяться - и при этом он  платил
ей, как самой дорогой кокотке. Когда у него  ничего  не  осталось  и  он
находил естественным, что ему больше  никто  не  кланяется,  она  богато
одарила его и женила. Он немного поплакал  над  потерей  ее,  но  только
вначале. К счастью, он был слишком мягкотелым маленьким эгоистом,  чтобы
любить.
   На пятый год ее неаполитанской жизни, в конце марта, в весеннюю бурю,
Жан Гиньоль навестил ее в Позилиппо. В этот день она получила письмо  от
Рафаэля Календера; он писал ей, что ставит  сенсационную  пьесу,  полную
любовных приключений, в героине которой  легко  узнать  герцогиню  Асси.
Ему, Календеру, пришла в голову мысль, что это представление может  быть
неприятно герцогине. Она может помешать ему, вознаградив его за труды  и
произведенные расходы.
   - Я собиралась ответить ему, - сказала герцогиня, - что дам  ему  для
представления  амфитеатр  у  залива   Поццуоли,   воздвигнутый   принцем
лагорским. Я даже  буду  сама  участвовать  в  представлении.  Пусть  он
продаст билеты подороже и оставит выручку себе.
   Жан Гиньоль заметил:
   - Как жаль, герцогиня,  что  этой  пьесы  совершенно  не  существует.
Синьора Лилиан Кукуру прогнала своего импрессарио, потому что  ей  нужно
было больше денег, чем он доставлял ей. В  своем  временном  затруднении
Календер напал на это несколько решительное средство...
   - Пьесы не существует? Так напишите вы ее!
   - Я - я?
   Жан Гиньоль засмеялся своим коротким, придушенным смехом фавна.
   - Вы сами не знаете, как недалек я от этого. С тех пор, как я впервые
говорил с вами, у меня накопилось против вас многое, что мне хотелось бы
высказать в пьесе.
   - Против меня? Как это печально! Значит, все время вашего  отсутствия
вы жили в гневе против меня?
   - Нет, нет. Только в сознании бессилия и нечистоты. О! Принадлежать к
тем, кто всегда молчал, кто  никогда  не  обнажал  себя  в  произведении
искусства! И в моих книгах моя душа по крайней мере охранена  символами;
ее не замечают. Но вам, герцогиня, я выдал ее грубыми словами  -  тогда,
на балу. Я тогда вообразил себе, что разгадываю вас, что учусь  понимать
ваши отражения: какое заблуждение! Я не знаю ничего, решительно ничего о
вас. И я чувствую себя обнаженным перед вами. Это  сознание  часто  было
трудно переносить...
   Она увидела, что он очень бледен, и улыбнулась  ему.  Он  просительно
нагнулся к ее руке. Но она отняла ее.
   - Почему? - пролепетал он. - Я оскорбил вас?
   Она продолжала улыбаться, думая: "Я не скажу,  что  моя  рука  в  эту
минуту слишком холодна. Ты, слабый мужчина, можешь сознаться мне во всем
твоем малодушии. Но я взамен не расскажу тебе ничего о странных, скрытых
изменениях в моем теле, которое старится и втайне увядает.  Если  бы  ты
теперь мог положить мне руку на сердце и почувствовать,  как  слабо  оно
бьется, и знал бы, как заколотится оно в следующее мгновение, ты был бы,
я думаю, отомщен! Если бы я дала тебе заметить, что я задыхаюсь! Сегодня
ночью слезы будут подступать к моим глазам от головной боли, а также  от
тоски по мужчине... Если даже я буду лежать в судорогах, вы  не  узнаете
этого.  Вот  уже  четыре  года  это  не  прекращается,  наоборот  -  все
усиливается, а вы не знаете этого... Я горжусь тем, что  мне  приходится
подчинять себе тело!"
   И ее гордая воля сделала то, что сквозь  ее  кожу  пробился  здоровый
румянец. Жан Гиньоль был бледен. Они сидели под шумящими дубами.  Сзади,
от виллы, выделявшейся на тускло-голубом, покрытом разорванными облаками
небе, к ним спускалась длинная садовая стена, украшенная масками, а  над
ней высились стройные  тополя.  Плющ  лежал  на  ней  толстыми  комьями,
распадавшимися и спадавшими вниз. Розовый  куст,  на  который  упал  луч
солнца, сверкнул ядовито-зеленым пламенем;  межд