Наконец, они пошли домой и на  узкой  террасе  своего  домика  сидели
веселые и тихие, под гирляндами  из  листьев,  за  плодами  и  вином,  и
слушали болтовню мирно улыбающихся людей. На их тарелках были нарисованы
едущие  в  тележке  кузнечики.   На   стене   красовалась   вакханка   в
развевающемся  покрывале,  ударяющая  в  цимбалы.  Тихий  вечер  обливал
террасу своим  розовым  сиянием.  Они  перегнулись  через  перила;  Нино
скользнул рукой по руке подруги, словно прося прощения. Он прошептал:
   - Я делаю вид, будто все это так и следует. Но ты не  должна  думать,
Иолла, что я не вижу, как безмерно ты прекрасна. Я знаю это, поверь мне,
- но что пользы углубляться в это?
   - В мою красоту?
   - В твою красоту и в красоту земли... В прошлом году  я  хотел  стать
художником, потому что пиратов теперь не бывает. Я слишком много  учился
истории, и знаю, что такая жизнь, как у моего великого друга  Сан-Бакко,
- ах, она уже не возможна. Теперь совсем не живут. Все мы опустились, мы
пресыщены и извращены, - и все это из вторых рук. Видишь себя  всегда  в
зеркале. Произносишь слишком много нелепых изречений, я знаю это отлично
- гордишься даже тем, что так болен.
   - Так болен?
   Она была испугана. Она спросила:
   - А как здоровье твоей мамы?
   - О, превосходно.
   Она молчала; она знала,  что  Джина  заперлась  в  своем  поместье  у
Анконы, чтобы сын не видел ее умирания.
   - Ближайший период моей жизни, - вслух мечтал  Нино,  -  я  хотел  бы
провести в Париже, - или же я  буду  изучать  американскую  свободу  для
наших преобразовательных целей.
   - Но ведь ты хотел стать художником!
   - В прошлом году - да. Но на каникулах мы отправились всем классом во
Флоренцию. Я увидел галерею Уффици! Иолла, сердце у  меня  переполнилось
скорбью. Я раз навсегда решил никогда, никогда не рисовать. Нигде больше
нечего делать, все уже сделано.
   - Странно, мне казалось то же самое еще в детстве, в моем  уединенном
саду. За его пределами хозяйничали турки; и Асси больше не было. Тем  не
менее я жила...
   - Посмотри на башню, Иолла, она лежит уже в тени: ты ведь знаешь,  ее
выстроили твои предки! Ах! Они были еще  пиратами!  Такими  башнями  они
охраняли свой завоеванный берег. Они следили за морем; их паруса молнией
мчались за иностранным купеческим судном.
   - Они прибыли сюда, как мы, Нино. Им тоже хотелось посадить  на  свою
лошадь девочек, предлагавших им апельсины. Им  тоже  принадлежал  мягкий
воздух и бурный вихрь.
   - Я учил это,  Иолла.  Сначала  это  были  только  сорок  нормандских
пилигримов;  возвращаясь  из  Иерусалима,  они  освободили  Салерно   от
турецкого флота. Потом они стали дружинниками князя Гваимара, - а у  его
наследника они отняли страну. Как его звали?..
   - Вероятно, они были убеждены, что никому не изменяют. Они  были  так
умны и сильны.
   - Однажды они попросили Гваимара дать им  графа.  Он  предоставил  им
выбрать  его;  они  выбрали  юношу,  который  был  очень  красив,  очень
благороден и почти хрупок. Это непонятно.
   - Как его звали?
   - Асклитино.
   - Посмотри на замок, Нино. По ту сторону залива, на горе. Все уже так
темно,  только  замок  Салерно  выделяется  своими  ясными  и   сильными
очертаниями на побледневшем небе... Мне так и кажется, что  там  наверху
Асклитино в тонком панцире из серебра, с венком из масличных  ветвей  на
голове, преклоняет колено перед своим сюзереном.
   - Да. И Гваимар дает ему в  руки  золотое  знамя...  Но  у  Асклитино
внизу, в городе, была возлюбленная, из той темной, слабой расы,  которая
так сильно ненавидела его и его северных  богатырей.  В  длинных  стенах
замка была дверца, за ней они целовались.
   - Как темно стало, Нино! Посмотри на меня - поближе.
   - И она отравила его. Она  не  могла  иначе;  ее  родные  потребовали
этого.
   - Как же она дала ему яд?
   - Говорят - я не понимаю этого - в поцелуе.
   - Нино!
   - Иолла!
   Они в испуге отшатнулись друг от друга: их губы встретились во мраке.
Они молчали; под ними призрачно пылало море. Затем Нино закрыл глаза и с
трепетом сказал:
   - Я хотел бы Иолла, чтобы ты сделала это.

***

   Ночью об их тесную комнату, точно о борт  корабля,  ударялись  легкие
волны. Они спали, обнявшись,  как  дети.  Ясное  утро  встретило  их  на
берегу, беззаботное, почти непомнящее  бурного  Вчера.  Залив  покоился,
голубовато-белый. Более яркая синева поблескивала за маленькой косой. На
ней сидели на корточках  прачки,  точно  карлицы  на  плавающем  розовом
листе. Рыбаки,  снимавшие  вдали  с  мели  лодку,  мужчина  между  двумя
корзинами на осле и сопровождавшая его женщина с белым тюком на голове -
все казались чисто сделанными миниатюрами, которые  можно  было  достать
рукой. Светлый, прозрачный воздух воспроизводил ясный образ всех вещей.
   По ломким ступеням и узким тропинкам  герцогиня  и  Нино  взобрались,
держась за руки, на гору. Масличные деревья кивали головами и улыбались.
Вдали их легкая листва смыкалась в серебряные палатки; в  них  виднелись
розовые цветы. Герцогиня опустилась на  землю  у  ручья,  журчавшего  на
лугу, между коврами нарциссов и маргариток. Нино смотрел, как она  плела
венок; потом она научила и его, и они украсили  друг  друга.  Он  стоял,
глубоко дыша, в круглой тени пинии, звеневшей на ветру. Герцогиня лежала
на солнце, положив голову на руку,  и,  глядя  вниз  на  блестящую,  как
олово, поверхность моря, прислушивалась к старой  таинственной  мелодии,
доносившейся из знакомого ей сада у моря. Там играла девочка; за руку  с
стройным товарищем бегала она по склону за  ягнятами  и,  словно  пчела,
целовала  все  цветы,  -  пока  не  наступал   вечер,   темнела   зелень
папоротников, и следы светлого  товарища  расплывались  на  дорожках,  у
павильона Пьерлуиджи, откуда звенел сдержанный смех.
   Она счастливо улыбнулась. В самом деле, кто-то засмеялся -  она  едва
сознавала, что это был Нино. Он играл на своих пальцах, как  на  флейте,
подражая пению пинии. Вдруг он, не переставая играть, нагнулся  к  своей
подруге и поднял ее бледное, освещенное  солнцем  лицо  с  дерна,  точно
срывая сказочный цветок или вынимая из  рыхлой  земли  живой  плод.  Они
посмотрели друг другу в глазах. Вокруг них сверкал ясный полдень.

***

   - Уж если мы не счастливы! - воскликнул  Нино,  стоя  на  мосту.  Над
ручьем тяжелым сводом высилась листва. В  ней  прятались  лимоны,  видны
были только их светлые отражения в воде.
   - Я счастлива - просто сказала герцогиня.
   Он объявил:
   - Я счастлив, потому что счастлива ты.
   - Ах! И только?
   - Я люблю тебя, это  ведь  само  собой  разумеется,  Иолла?  Я  люблю
тебя!.. Ты помнишь, как я тогда должен был  покинуть  тебя?  Я  был  уже
почти в долине; ты стояла наверху на кивающих ветвях, почти  в  воздухе,
похожая на белое пламя. А теперь ты  идешь  рядом  со  мной,  и  я  могу
коснуться рукой серебряной вышивки на затылке  под  черным  узлом  твоих
волос. Это чудо! Когда я ехал сюда, я  не  сомневался  в  том,  что  это
будет, - а теперь я не понимаю этого... Я  люблю  тебя!  Я  люблю  тебя!
Но...
   - Но?
   - Но это стоило бы немногого, если бы я не  сделал  тебя  счастливой!
Держать человека, женщину - вот так, чувствовать под руками все ее  тело
и знать, что она хочет переживать вместе со мной мои грезы и  принять  в
себя частицу моей крови... Прости, я очень эгоистичен!
   - Я хочу тебя таким! Я люблю тебя!
   - Было бы благороднее любить и ничего не хотеть взамен. Главное,  это
было бы сильнее! Но что делать, мы не сильны. Быть  любимым  в  нынешнее
время для мужчины самое желанное. У нас усталость в крови... Прежде я не
мог даже представить себе, как прекрасно это будет. Я уже так много  сил
растратил с женщинами, которые не способны больше любить.
   - Что за признания, Нино! Ты хочешь испытать меня? Ты просто пришел и
взял меня, не раздумывая много, потому  что  я  обещала  тебе  себя.  За
это-то я и люблю тебя. Не вбивай себе ничего в голову!
   Он засмеялся детским смехом.
   - Ты права, Иолла. Это опять были глупые изречения.
   - И заметь себе: я счастлив, потому что ты мой, - и ничего больше  не
хочу от тебя. Я люблю тебя; я достаточно сильна для этого!
   - О! Ты и меня делаешь сильным!.. Я стал красив, Иолла?
   - Очень красив!
   - Видишь ли - потому, что я хотел стать, как ты. И силен я тоже. И  я
хотел бы сделать других такими счастливыми -  многих,  многих  других  -
такими счастливыми, как мы.
   - Сделай это!
   - Я начал бы, например, с  той  бедной  женщины,  о  которой  ты  мне
рассказывала, и которую я видел во время представления  в  саду  в  роли
нимфы, в ту ночь, когда пришел за тобой. Как она была бела  и  печальна,
эта прекрасная женщина! Ее зовут Лилиан, не правда ли?
   - Да. Что ты хотел бы сделать для нее?
   - Она должна быть очень несчастна, очень одинока.
   - Но она гордится этим!
   - О, жалкая гордость! Если бы  она  хоть  раз  вечером,  прислонилась
головой к моему плечу! Я взял бы ее руки и освежил бы их, я до  тех  пор
целовал бы ее измученный лоб,  ее  бедные  глаза,  пока  она  смогла  бы
заплакать... О чем ты думаешь, Иолла? Ты не сердишься, что  я  хотел  бы
спасти другую женщину?
   Она не ответила. Она притянула его в свои объятия; они опустились  на
камень у дороги, над зеленой долиной. Это был затерянный уголок;  у  его
выхода колебалось море.
   - Не только эту женщину, Иолла, - тысячи угнетенных  рабов  хотим  мы
освободить, мы, молодые. Ты слышала о нашем движении? Конечно, нет;  они
замалчивают нас. Это не поможет им. Мы решили отдать свою жизнь  свободе
и праву личности и призываем к борьбе против социализма, насилующего ее.
Нас уже двадцать тысяч во всей Италии, Иолла, - все молодежь! Мы  издаем
газеты и захватываем власть в маленьких городах. В Сало один из учителей
был заодно с нами. Мы уверили директора, что хотим пойти к  женщинам,  в
Брешии: он отпустил нас. И мы  выступали  на  площадях,  на  опрокинутой
телеге, и говорили  крестьянам  и  ремесленникам,  что  жалкая,  тесная,
далекая от всякой красоты тюрьма  социализма  должна  снова  раскрыться.
Каждый должен есть свой хлеб и свою соль, а государства  это  не  должно
касаться... Быть свободным...
   - Значит, быть прекрасным, Нино!  Я  знаю  теперь,  как  ты  сделался
таким. Если бы Сан-Бакко дожил до этого!
   - Да! Это пробуждение. Мы  -  современные  гарибальдийцы!  Только  мы
знаем, что значит брать приступом и слышать вокруг себя ликующие крики.
   - Потому что вы молоды!
   - Пока существует государство, оно будет пытаться поработить нас.  Мы
не хотим его. Свободный народ повинуется себе  самому.  Законы  -  я  не
знаю, необходимы ли они, но они достойны презрения.
   Герцогиня изумленно слушала как он  повторял  ее  собственные  слова.
"Когда я говорила это? О, мне кажется, что лишь вчера".
   - Король должен быть для того, чтобы охранять свободу, - заявил Нино.
   - Ты анархист! - сказала она и улыбнулась при воспоминании, что и  ее
называли так.
   - Я не боюсь слов! - воскликнул он, вскакивая. И на ходу,  размахивая
руками, раскрасневшись, со спутавшимися локонами и глубоким  трепетом  в
голосе, он продолжал говорить о своих мечтах.
   Она спрашивала себя, восхищенная:
   - Что моложе, его энтузиазм или моменты уныния?
   Но она думала так же:
   - Вся эта молодость - точно большая чайка, сверкающая и дрожащая.  Мы
сидим на ней; она несет нас, в объятиях друг друга, над морем, зигзагами
и без цели. Вдруг бедная птица устает, падает вниз, волны  отрывают  нас
друг от друга: мы спасаемся, если можем, и каждый плывет туда, куда  его
уносят волны...  Только  крепкий  воздух  нашего  опьянения  делает  его
сильным, а меня молодой. Что я в действительности была его Венерой, тому
уж много времени: это было тогда, когда Якобус хотел написать ее, прежде
чем я позволила ему любить себя. Я думаю, Нино  еще  видит  меня  такой,
какой я была тогда, в парке, когда он читал мне  стихи  Франчески,  а  с
верхушек кипарисов взлетали голуби. С тех пор я жила... Он сам -  ах,  в
его стройном, гибком,  из  упорства  ставшим  прекрасным  теле  неслышно
работает разрушитель. Обреченная на  гибель  кровь  его  больной  матери
струится и в нем, она нашептывает ему сомнения и усталость, и он сам  не
знает, как они забрались в его легкую юность... О, если бы он никогда не
узнал этого! Если бы он вдруг упал - с нашей чайкой -  глубоко  в  море,
после этого прекрасного часа! Только в это мгновение  он  прекрасен:  мы
прекрасны только одно мгновение. И его мгновение принадлежит  мне!  Быть
может, я закрою глаза под дуновением последнего поцелуя, который  возьму
с его губ.

***

   - Зачем? - спрашивал Нино. - Зачем нам уходить в горы?
   - Я сама не знаю, - объяснила она. - Тебе не кажется, что  мы  сидим,
как две прачки, на розовом листе у воды? Каждое дуновение  может  унести
нас, это опасно.
   - Я не нахожу.
   - Ты еще не знаешь: кто так счастлив, как мы, должен прятаться...
   После полудня они  поднялись  над  белыми  лоджиями  Аграни  и  между
черными массами скал проникли в зеленую, молчаливую котловину.  Наверху,
у края горы, в холодном спокойствии высились куполы  и  башни.  Сойдя  с
проезжей дороги и углубившись в засеянные террасы, они стали подниматься
между виноградом и каштанами, вдоль рокочущего ручья,  по  искрошившимся
серым ступенькам, терявшимся во влажной зелени.
   - Куда мы идем, Иолла?
   В ней все ликовало: "Туда, где я навсегда буду спасена от своего тела
и его возраста, где я буду легка и молода, как ты!.." - Она сказала:
   - Представь себе, что в конце концов мы попадем  в  большой  город  с
собором,  дворцами,  общественными   банями,   садами,   с   сарацинским
гарнизоном, с патрициями, носилками, шелковыми шлейфами, неграми-рабами,
изумрудными верхушками деревьев - в утопающий в зелени большой город  на
горном хребте. Только эта забытая тропинка ведет к нему!
   - А вот показалась и церковь! - вполголоса  полуиспуганно  воскликнул
Нино. - Какой странный, весь в округлостях профиль! Из черного  портала,
словно белые свечи, одна за другой выходят женщины, странные на вид.
   - Ты начинаешь узнавать. Сейчас будут другие развалины.
   - Как, развалины?.. Вот мавританская стража. Нас встречают.
   Несколько смуглых парней протягивали руки.
   - Теперь они принесут нам подарки от правителей республики... О,  что
за грациозные фигуры - эти закутанные в покрывало  восточные  женщины  у
колодца! Львицы с человеческими лицами  выплевывают  воду  в  их  медные
ведра.
   Неуклюжие женщины, босоногие, в высоко подоткнутых вылинявших  юбках,
просили денег.
   - А дворцы! - восклицал Нино, весь уйдя в свои образы.  Они  вступали
на черную площадь.
   - Вот они, дворцы синьоров со своими фризами, полными тайного смысла,
со своими порталами из каменных цветов, расцветших на  сказочной  земле.
Между  окнами  поднимаются  стройные  колонны,  а  между   мечтательными
листьями капителей горят большие, темные женские глаза.
   - У нас есть свой дом, Нино, - сказала герцогиня, сворачивая в  узкую
улицу. На повороте выступил угол ветхого фасада.  Над  угловой  капеллой
колебался красный огонек. Они оставили позади портал; на  пороге  сидели
каменные существа без имени - и  вдруг  они  очутились  в  лесу,  полном
колонн и роз. Герцогиня взглянула на Нино: его видения  стали  камнем  и
цветком, но он не заметил разницы.
   Они безмолвно шли по грезе этого  дворца,  восставшего  из  земли  по
повелению принца лагорского. Они увидели бани  и  дворы;  на  сводах  из
черного туфа расцветали большие мраморные розы. Маленькие белые  колонны
парили в высоте, вдоль открытых галерей. Под  аркой  из  жестких  черных
листьев темнела цистерна. На пустых  мозаичных  полах  гулко  отдавались
шаги,  а  за  темными  дверцами  чудился  шорох  и  трепет  покрывал  на
нетерпеливых телах.
   Между выбеленными колоннами, под навесом из виноградных лоз,  глубоко
внизу,  они  увидели  море,  распростертое   под   блестящими   голубыми
покрывалами, точно большая, ленивая, дающая  блаженство  богиня.  Берега
были ее светлыми руками, а волосы свои она пышной волной  разбросала  по
горе. Сад, в который вошли Нино и его возлюбленная, показался  им  этими
волосами богини. Они извивались тысячью усиков и набухали в тысячи  ягод
винограда, они  сбивались  в  массы  цветов,  от  них  исходили  дивные,
ароматы,  они  искрились  всевозможными  красками.   Растения   затопили
вошедших. Кусты поднимались выше, цветы заглядывали  в  глаза.  Они  шли
среди олеандров, точно по ручью крови, и  на  их  щеки  падало  кровавое
отражение. Желтые и белые манксианы хватали  пришельцев  своими  тонкими
усиками и не хотели  выпустить.  Мандарины  напечатлевали  на  их  губах
горькие красные поцелуи  и  манила  любопытных  в  свой  хаос  крошечных
листьев и тонких ветвей. Они  нагибались,  чтобы  пройти  под  толстыми,
круглыми  розовыми  кустами,  полными  жгучих  засад,  они  боролись   с
ползучими растениями, исчезали в плюще у подножия  неумолимых  кедров  и
подставляли плечи под тень пальм, точно под струи молчаливых фонтанов.
   Неудержимое изобилие ошеломляло. Среди всех этих соков и растительной
силы они чувствовали себя родственными слабой ящерице, пробиравшейся  по
узким дорожкам и заглохшим ступенькам. Им хотелось, как птице,  укрыться
в мягкое гнездо, свитое в изгороди. Когда  они,  наконец,  очутились  на
краю сада и зарево горизонта облило их, они с удивлением посмотрели друг
на друга.
   - Как можно здесь  говорить,  Нино?  Что  значит  здесь  человеческий
голос?
   Он был разгорячен, он чувствовал томление и робость.
   - Я знаю это теперь, Иолла.
   - Что? Что мы хорошо делаем, что прячемся, правда?.. Здесь у счастья,
Нино, нет голоса. Сад погребает его навсегда, оно вечно прислушивается к
призрачным шорохам за своей спиной, к дребезжанью мандолины в этом  углу
и к крику о помощи в другом, к свисту мавританских сабель,  натачиваемых
о квадратные камни, к плеску юношеских членов в ванне и ко вздоху спящей
женщины. Оно вечно прислушивается к умолкшим уже  шестьсот  лет  шорохам
города, который больше не существует.
   - Вечно, - повторил Нино.

***

   Весна была жаркая. Нино уходил гулять один. Возвращаясь,  он  находил
герцогиню у фонтана, во дворе роз, в шелковом гамаке - и он говорил:
   - Я знал, что ты будешь лежать здесь. Я проходил мимо красно-зеленого
киоска; в нем лежала дама, покачиваясь в гамаке, как ты, и ее  отражение
скользило, как твое, по мозаичному полу. Евнухи зевали, показывая  белые
зубы. В воздухе сильно благоухало. Дама пролепетала, что это благоухания
ее подушек и что они вызывают любовь: она звала меня к себе. Но я  думал
о тебе, Иолла, - мне не нужны никакие возбуждающие ароматы, чтобы любить
тебя.
   Или он видел начальника города, ехавшего  верхом  позади  гайдуков  с
черными лбами и сверкающими шлемами. У старика был  золотой  колчан,  на
его тюрбане сверкали красные камни, а на чепраке его  коня  -  желтые...
Или он утверждал, что привел с собой испанских танцовщиц. Они танцевали.
Легким фанданго  были  прихоти  любящих;  вышитыми  складками  испанских
платьев были сотни пестрых, прелестных сплетений, в  которых  колыхались
их нежные дни и блаженные ночи.
   - Утро будет душное, Нино, я чувствую это.
   Но он выскользнул из ее рук.
   - Я надену свое самое тяжелое платье - жара или  холод,  что  мне  до
этого!
   - Ты чувствуешь себя таким сильным?
   - Меня ничто не свалит. Я держу свое счастье в  руках  так  спокойно,
так...  ах,  Иолла!  Я  хотел  бы,  чтобы  судьба  придумала  что-нибудь
необыкновенное: тогда я мог бы показать ей, как это напрасно!
   В девять часов он пришел домой, весь в красных пятнах, отрицая  перед
самим собой свое утомление. Герцогиня сидела у  баллюстрады  над  морем,
небо было пасмурно.
   - Я был в Скале, - сообщил Нино. - Там уже  прошел  маленький  дождь,
водопад совсем ис