Я была человечнее?
   - Даже в Венеции вы вначале были  человечнее.  Тогда  мне  предстояло
дешевое  удовольствие  с   прекрасной   искательницей   приключений.   Я
противился, вы советовали мне быстро покончить с этим; вы спросили меня:
"Уж не любите ли вы меня?.." Это правда, что вы спросили так?
   - Конечно, и вы совершенно успокоили меня, рассказав  мне  историю  о
душе в парке. Вы любите только души, - я же  образ,  картина,  как  леди
Олимпия. А картины вы не любите; вы только пишете их.
   - Но вас, герцогиня, я пишу слишком часто. Я сознался вам уже  тогда,
что вы все снова волнуете и преследуете меня.  Уже  тогда  у  меня  были
сомнения. Теперь я давно знаю, что ваш образ  требует  не  только  моего
полотна... Да, это было заблуждение, когда я уверял, что не люблю вас!
   - Это говорите вы?
   Она колебалась, смущенная и недовольная. Затем  попробовала  обратить
все в шутку.
   - Я благодарна вам, что вы так долго  поддерживали  это  заблуждение.
Теперь в вознаграждение я выслушала ваше признание.  Ведь  мне  тридцать
девять лет, а вам...
   -  Сорок  четыре.  И  вы  думаете,  что  теперь  уже  можно  спокойно
беседовать, потому что время упущено? Но вы не принимаете  во  внимание,
что я с тех пор почти не жил. Мне в сущности еще  только  тридцать  пять
лет, несмотря на мои седые  волосы.  Моя  жизнь  оставалась  с  тех  пор
незаполненной и, если мне позволено сознаться в этом, ждала вас.
   - Вы забываете Клелию.
   - Вы ставите мне в укор Клелию? - с досадой воскликнул он, покраснев.
Она склонила голову набок и смотрела ему в глаза, неуверенно улыбаясь.
   Он сказал:
   - Теперь вы нечестны! Будьте честны, не притворяйтесь,  что  считаете
эту нелепую Клелию возражением против моей любви к вам!
   - Ведь Клелия вышла за господина де Мортейля только для  того,  чтобы
сейчас же броситься в объятия своего знаменитого художника.
   - Это так. Я для Клелии только художник. Она становится между мной  и
другими женщинами и говорит: "Вот он. Если вы хотите получить что-нибудь
от него, обращайтесь ко мне!" Она  пользуется  мною  для  удовлетворения
своей жажды власти. Она почти не любит меня.
   - Говорят, что она производит выбор среди дам, желающих заказать  вам
свой портрет.
   - Я не отрицаю этого. Я стал слабым с  тех  пор,  как  живу  чересчур
близко к вам, герцогиня,  -  слишком  слабым  от  всего  этого  долгого,
молчаливого ожидания. Прежде я обошелся бы с такой бедной Клелией иначе.
Теперь  я  терплю  ее  глупую  тиранию.   Все-таки   это   своего   рода
заботливость, которую кто-нибудь оказывает  мне...  Она  регулирует  мое
рабочее время и мои продажи - все. Она безмерно  горда  моей  славой.  К
слову сказать, она у меня довольно сомнительная.
   - Синьора Деграндис только что указывала своему сыну на вас,  как  на
великого художника.
   - Кроткая мечтательница! Я не великий  художник.  Я  великий  дамский
портретист. Это нечто иное... Я не принадлежу к трем-четырем  рассеянным
по Европе гигантам! Я не принадлежу даже к большему числу  тех,  которых
взмах соревнования приближает иногда к вершине. Оттого,  что  я  не  мог
оторваться  от  вас,   герцогиня,   я   сделался   хорошо   оплачиваемым
специалистом в провинциальном городе.
   Он остановился, выпрямившись в своем  старинном  широком  костюме,  и
гневным и смелым жестом указал на стены.
   - Посмотрите сюда. Между старыми шедеврами висят мои картины,  и  при
желании вы их почти не отличите от первых. А меня самого, как  я  сейчас
стою здесь, вы можете по желанию принять за памятник  Моретто  в  Брешии
или великого Паоло на его родине. Ха-ха! И этот маскарад дает мне стиль,
мой стиль, которым так восхищаются! Я нашел свой собственный  жанр,  про
себя я называю его "истерическим Ренессансом!" Современное  убожество  и
извращение я переряжаю и прикрашиваю с такой  уверенной  ловкостью,  что
кажется, будто и они - часть полной жизни золотого века. Их убожество не
возбуждает отвращения, а, наоборот, щекочет. Вот мое искусство!
   Он говорил все язвительнее. Его короткие, красные  губы  съежились  в
гримасу. Он наслаждался своим самобичеванием.
   - Я наполняю все задние планы темным  золотом.  Фигуры  выступают  из
него на искусственный свет. Говорят, что в них есть что-то, напоминающее
старых мастеров. Я придаю перламутровый блеск  их  разрушенным  временем
или уродливым лицам и их одеждам, которые так же точно взяты на  прокат,
как мои...
   - Или как вот эти, - горько прибавил, почти вскрикнул он, и оборвал.
   Портьера в соседнюю комнату медленно раздвинулась, и  бесшумно  вошел
ребенок,  маленькая  девочка,  в  тяжелом  сборчатом  платье  из   белой
Камчатки, с кружевами на плечах и  руках,  крупным  жемчугом  на  шее  и
кистях рук и круглым, вышитым чепчиком на светлой  головке.  Она  стояла
перед коричневой гардиной; а с высоты  завешенного  снизу  окна  на  нее
падал перламутровый свет. Она грациозно сложила на желудке слабые  белые
ручки. Мягкое лицо, обрамленное светлыми шелковистыми волосами, казалось
странно серым. Но губы были толстые и красные. А  большие  темные  глаза
маленького создания глядели прямо перед собой,  спокойно,  без  любви  к
кому бы то ни было.
   - Да ведь это одна из ваших картин! -  воскликнула  герцогиня,  -  ее
знает весь свет... Ты маленькая Линда? - спросила она.
   Девочка мелкими шажками подошла к ней и остановилась у ее ног  в  той
же милой и непринужденной позе. Герцогиня поцеловала ее в глаз; она даже
не моргнула.
   - Ты маленькая Линда?
   - Я фрейлейн фон Гальм,  -  объявила  она  тонким,  высоким  голосом.
Якобус нежно и возбужденно засмеялся.
   - Венское дворянство из вежливости. Но она принимает его всерьез. Она
воображает о моем величии, пожалуй, еще больше Клелии. Ее мать совсем  в
другом роде...
   Он предвидел, что герцогиня задаст ему вопрос, и быстро продолжал:
   - Не добр ли я, что оставил этого  ребенка  у  моей  жены,  когда  мы
разошлись, - этого ребенка! Я вижу  его  каждый  год  только  в  течение
нескольких дней, когда приезжаю в  Вену.  Но  в  этом  году  я  попросил
прислать ее сюда; в этом году я не еду к моей жене, - нет, в этом  году,
наверное, нет!.. Что  за  острые  розовые  ноготки!  -  пробормотал  он,
нагибаясь к сложенным ручкам. - Отполированные и блестящие! Да - да...
   Он опустился на стул напротив герцогини, осторожно оперся подбородком
о плечо девочки и заговорил, глядя герцогине в лицо.
   - Вообще-то все идет по заведенному порядку - компромиссы,  добывание
денег. Но раз  в  году  это  личико  читает  мне  новую  проповедь.  Оно
напоминает мне о времени, когда я  продолжал  прерванную  грезу  старого
мастера. Теперь я слепо подражаю причудам других, и мне не  дано  ничего
знать об их душе... О, когда я чувствую трепет этих прохладных  шелковых
волосков у моего лба...
   И он обхватил сзади повыше локтей обе руки малютки.
   -   ...меня   вдруг   наполняет   мятежная   ненависть   к   бесполым
искусительницам, которых моя ложь делает настоящими женщинами, -  рыжим,
полным снобизма дамам, которых я учу бросать искоса пожирающие  взгляды,
- к любопытным с томными глазами, которых моя  кисть  украшает  клеймами
величественного порока...
   Его  руки  сжимали  руки  малютки  моментами  чересчур  сильно.   Она
корчилась, но не издавала ни звука. Вдруг он выпустил ее и вскочил:
   -  Весь  разрисованный  полусвет  больных  и   искусственных   женщин
собирается со всех углов Европы сюда, к моей двери!  Они  жаждут  своего
художника и боятся его. Они приходят стыдливые, неуверенные, похотливые.
В сущности, им хотелось бы сейчас же раздеться. Мое полотно  для  них  -
простыня, на которой они должны растянуться нагими. А я,  я  забочусь  о
том, чтобы их лица  расплывались  от  бледности  и  мягкости,  утопая  в
белокурых локонах, которые я обвожу углем, когда краски высохнут.  Глаза
я делаю черными и одно веко немного более плотно сомкнутым, а складки на
нем несколько более усталыми. Их красота,  вызывающая  желание  во  всей
Европе, живет обманом моего искусства. Каждая из них знает это и  ничего
так не боится, как  моего  презрения.  Их  тщеславие  требует,  чтобы  я
обманывал и самого себя. Они не могут примириться с тем, чтобы исчезнуть
из моей мастерской, просто,  как  отслужившие  свое  модели.  Они  хотят
оставить в моей крови частицу себя самих. У каждой - ах,  это  возмущает
меня больше всего, - у каждой хватает глупого  бесстыдства  хотеть  быть
любимой мной, мною, который и вообще-то только потому  сделался  дамским
художником, что одна единственная, одна единственная  не  позволяет  мне
ничего другого, потому, что она заставляет меня ждать ее  всю  жизнь,  в
каждой полосе воды и в каждом куске стекла ловить ее отражение и всегда,
всегда ждать, не придет ли она сама!
   -  Да  ведь  это  настоящий  взрыв!  -  пробормотала   герцогиня.   -
Опомнитесь!
   Она сидела, не шевелясь. Девочка разняла ручки, оглянулась на отца  и
вернулась к даме, холодно удивляясь: "Почему же вы не любуетесь  мной?".
Герцогиня заметила,  что  девочка  стоит  перед  ней,  точно  защита  от
мужчины. Она ласковым движением отодвинула ее в сторону.
   - Я люблю спокойствие, - сказала она, - у меня нет  никакого  желания
обижаться. Поэтому я не буду смотреть на это, как на  взрыв,  а  как  на
простое уклонение в сторону. О чем вы собственно говорили? О том, что вы
дамский художник?
   Он провел рукой по лбу и пробормотал:
   - Да... совершенно верно... дамский художник, то  есть,  нечто  вроде
куртизанки мужского пола... Послушайте, я припоминаю историю одной давно
умершей носительницы радости. В прекраснейшее  мгновение  своей  юности,
когда она была  еще  целомудренна,  она  встретила  одного  благородного
мужчину, которого никогда не могла забыть. Так как он  исчез  бесследно,
она поехала в столицу и стала отдаваться  всем  за  крупные  суммы.  Она
сделалась  знаменитостью,  богатые  туристы  всего   мира,   которые   к
достопримечательностям относили  также  и  женщин,  проходили  через  ее
спальню. Она думала, что, в конце концов придет же и тот,  единственный.
Но он не приходил. И за это она мстила остальным,  обращаясь  с  ними  с
изысканной жестокостью, коварством и алчностью.
   - Это очень мило, - сказала  герцогиня,  пожимая  плечами.  -  Но  ей
следовало принять в соображение, что благородный  человек,  конечно,  не
ходит к куртизанкам. Прежде, в прекраснейшее мгновение ее юности,  когда
она была еще целомудренна, - другое дело.
   Она вспомнила мальчика Нино и продолжало про себя:
   - Когда вы, мой милый, еще имели такой вид, как Нино.
   Эта мысль вызвала в ней недовольство; она опять заговорила, сурово  и
откровенно:
   - Конечно, я знала, что вы любите меня, - я знаю это  уже  семь  лет.
Ваши уверения  тогда  меня  нисколько  не  успокоили.  Я  позволила  вам
остаться вблизи себя, потому что была уверена в себе и считала вас таким
же благоразумным, как и себя. Никто не знает лучше вас всей той святости
искусства, которая нужна мне для моего счастья. Ведь вы  сами  поместили
меня на потолке зала под видом зрелой и спокойной  Паллады  еще  прежде,
чем  я  имела  на  это  право.  Теперь,  говорите  вы,  я  стала  ею   в
действительности... И  ведь  не  захотите  же  вы  теперь  увидеть  меня
другой?.. Ведь не Венерой же? - прибавила она, спокойно улыбаясь.
   - Венерой... - беззвучно повторил он. Вдруг  к  его  лицу  прихлынула
кровь. Он спрятал румянец  за  спиной  девочки.  Он  обнял  ее  сзади  и
медленно провел по комнате до сундука  с  выпуклой  крышкой.  Он  открыл
шкатулку из слоновой кости и меди, стоявшую на нем,  и  погрузил  в  нее
слабые руки девочки. Она серьезно и  неторопливо  вынула  их;  они  были
увешаны  запястьями,  обвиты  жемчугом  и  сверкали  огнем  разноцветных
камней. Якобус, выпрямившись, смотрел на ее игру, на усталую и  чарующую
игру холодного прелестного ребенка в камчатной  ткани  и  кружевах,  так
тяжело носившего свой забытый,  воскрешенный  во  имя  искусства  пышный
наряд. Его волнение улеглось, он обернулся и сказал:
   - Знаете, на что похоже это дитя? На семь лет, которые лежат за нами.
Не дитя ли оно этих семи лет? Я хочу сказать - поскольку  оно  несколько
искусственно и герметически закупорено, постольку оно бесцельно покоится
в себе, не предъявляя больших притязаний на будущее.
   Он тихо проговорил это и замолчал, подавленный и хмурый. Он думал:
   "И при этом оно у меня даже не от тебя".
   Герцогиня подумала с удивлением: - "Но оно не от меня".
   Вскоре она поднялась.
   - Я слышу голоса в передней. Моего ухода ждут.
   Из страха оставить неблагоприятное впечатление, он принялся оживленно
болтать.
   - Взгляните же на шкатулку, маленькая Линда  просит  вас,  герцогиня,
полюбоваться ее сокровищами. Вот цепочки и колечки,  и  брошь,  и  много
всякого дорогого хлама; прекрасные дамы подарили  все  это,  чтобы  папа
нарисовал их еще более красивыми, чем  они  на  самом  деле.  Понимаешь?
Маленькая Линда ставит сюда свой ящик, точно кружку для бедных.
   Герцогиня рассмеялась. Он продолжал:
   - Этот огромный изумруд от леди Олимпии. А вот этот браслет с опалами
от Лилиан Кукуру - ведь она теперь на сцене...
   Затем он открыл перед ней дверь, и в комнату тотчас  же  с  холодным,
деловым  видом  вошла  семья  иностранцев,  занятая   осмотром   местных
достопримечательностей. Сзади шел слуга, он  подал  художнику  карточку.
Якобус сказал:
   - Фрау Клара Пимбуш из Берлина.  Ага,  это  дама,  которую  я  должен
писать. Она приехала в Венецию исключительно из-за меня. О цене  мы  уже
условились, все в порядке... Скажите  даме,  что  я  сейчас  буду  к  ее
услугам.
   Торжественно, с преувеличенно высокомерным видом провел он  герцогиню
мимо нескольких посетителей, через парадную мастерскую, где  никогда  не
работал, -  обширную  комнату  с  высоким,  слегка  сводчатым  потолком,
отделанным старым золотом.  Стены,  исчезавшие  под  старыми  картинами,
сверкающими или потемневшими, были  покрыты  потертым  шелком;  пол  был
устлан роскошными мягкими коврами, на узорах которых стояли резные столы
под тяжелыми складками парчовых скатертей и мраморные консоли на золотых
ножках, уставленные почерневшими, хмуро глядящими бюстами.
   Они прошли через отделанную черным мрамором дверь  комнаты;  тяжелая,
зачарованная   памятью   старого   величия,   враждебного   современному
добродушию, она должна была возбуждать у приехавших издалека посетителей
безмолвное, робкое представление о сказочной, непонятной и потому  почти
страшной личности, к которой они приближались: о великом художнике.
   Прощаясь, герцогиня вдруг спросила:
   - Разве мы должны считать наши семь лет законченными именно  сегодня?
Как собственно мы пришли  к  этому?  Сегодня  должна  быть  какая-нибудь
годовщина...
   - Не правда ли? - быстро ответил он. - У вас  тоже  это  ощущение.  У
меня оно было все время; это тоже способствовало тому,  чтобы  возбудить
меня неподобающим образом, - прибавил он.  -  И  только  что,  когда  мы
проходили через приемную, я вспомнил.
   - Что?
   - Что семь лет тому назад в этот день умерла Проперция.
   Она посмотрела ему в глаза, оцепеневшая и  охваченная  ужасом.  Затем
она сказала:
   - Вы не должны были говорить мне этого, - и ушла.
   Когда она садилась в свою гондолу, подъехала госпожа де Мортейль. Они
бегло поздоровались. Клелия увидела странное  волнение  в  ясных  чертах
герцогини. Тотчас же она внутренне возмутилась: "От  великого  человека,
который принадлежит мне, не уходят с таким видом. Я запрещаю это!" Но ее
враждебное чувство  быстро  спряталось  под  мечтательной  миловидностью
лица.
   Герцогиня ехала домой, полная страха.
   "Неужели воспоминание о тебе никогда  не  будет  тихим  и  радостным?
Неужели я всегда буду принуждена думать о тебе, которую я любила, как  о
враге? Ты изменила искусству и умерла из-за любви. Я знаю это,  и  знаю,
что я достаточно сильна, чтобы не последовать за тобой. Зачем  же  после
стольких лет ты снова так зловеще становишься на моем пути?"
   Приехав домой, она заметила, что опять настойчиво и страстно говорила
с мертвой. "Как тогда в Риме,  -  сказала  она  себе,  снова  охваченная
страхом, - когда я целую ночь упрекала в измене мою бедную Биче. А утром
я узнала, что она мертва. Она умерла, как Проперция".
   Погруженная в эти мысли, она дошла до конца ряда кабинетов. Вдруг она
остановилась с прерывающимся дыханием, прижав руки к груди. Она  увидела
нечто: она думала, что оно давно исчезло, быть может, уже семь лет  тому
назад. Теперь оно снова встало на краю мертвой лагуны: гигантская угроза
белой женщины, вонзавшей кинжал себе в грудь.

***

   Вечером друзья собрались в кабинете Паллады. Герцогиня  беседовала  с
синьорой Джиной Деграндис о венецианских художниках и о свете,  лежавшем
в ранние часы на той или иной головке ангела. Нино благовоспитанно ходил
по комнате, заложив руку за спину. Но на камине он заметил  два  длинных
жезла  из  слоновой  кости;  наверху  у  каждого  было   лицо   шута   в
остроконечном колпаке,  скалящее  зубы  и  уродливое.  Мальчик  стал  на
цыпочки и протянул руку. Сан-Бакко схватил его  за  большие,  зачесанные
кверху локоны; он отогнул назад его  голову,  заглянул  ему  в  глаза  и
засмеялся. Он пощупал мускулы на его руках,  привел  рукой  мальчика  по
своим собственным и дал ему один из жезлов. Другой он взял сам.
   - Ты умеешь фехтовать? - спросил он, наступая на  мальчика  со  своим
оружием.
   - Я научусь,  -  сказал  мальчик;  его  глаза  сияли.  -  Конечно,  я
научусь... в свое время.
   - Почему бы и не сейчас?
   - Сейчас?
   Он улыбнулся и на  секунду  задумался  в  нерешительности.  Затем  он
твердо сказал:
   - Если вы хотите, то сейчас.
   - Возьмись за голову шута! - воскликнул Сан-Бакко. -  Согни  вот  так
руку, теперь выпрями ее и парируй. Теперь прими флорет и  ударь  меня  в
живот. Так...
   Нино исполнял указания своего учителя, счастливый и серьезный.
   Герцогиня заметила, что Якобус сидит в стороне от других,  молчаливый
и хмурый. "День смерти Проперции, - каждый раз, как я взгляну  на  него,
он будет повторять мне, что сегодня день смерти  Проперции",  -  сказала
она себе, с трудом преодолевая ощущение холода.
   Зибелинд и Клелия сидели рядом, но беседовали мало. Граф Долан и  его
зять де Мортейль со скучающим  видом  лежали  в  креслах.  Ноги  старика
стояли на мягкой скамеечке. Он был бел, как известь, и сидел  невероятно
съежившись  в  своем  широком   платье;   вся   жизнь   его,   казалось,
сосредоточилась  в  неустанном  блеске  черных  зрачков  под  опущенными
морщинистыми веками.
   Подле него на столике комичный герой из слоновой кости с брюшком и  в
лавровом венке хвастливо  обнажал  длинный  меч.  Он  пыжился  на  своем
чересчур большом бронзовом пьедестале, украшенном сценами  из  рыцарских
романов и древней торжественной надписью.  Правая  рука  старика  Долана
крепко обхватила пьедестал. Время от времени она  выдавала  свою  тайную
судорогу легким  постукиванием  острых  ногтей,  торопливо  ударявших  о
металлическую надпись. Она гласила слева:  Aspeto  -  Tempo,  а  справа:
Amor. И Зибелинд, искоса поглядывавший на нее, с страдальческой  злостью
говорил себе, что у полуокоченевшего и все еще ненасытного  старика  нет
"времени ждать", а от "любви" осталось только название.
   Мортейль  с  намеренной  бесцеремонностью  развалился  в   кресле   и
рассматривал свои ногти. Он сказал:
   - Боже мой, милый папа, эту фигуру герцогиня, наверное, уступит  вам.
Но, откровенно говоря, ваше  беление  мне  непонятно.  Работа,  пожалуй,
хороша, но не хватает  вкуса.  Я  сознаюсь,  что  не  выношу  отсутствия
хорошего вкуса. Я не хотел бы, чтобы эта вещь стояла у меня в комнате...
Что  вы  говорите?  -  спросил  он,  так  как  старик  прошипел   что-то
непонятное. Наконец, он разобрал:
   - Берегись открывать рот, когда речь идет о произведени