х, наполовину черных,  ботинок.  Он
был самым элегантным жильцом пансиона, обедал в клубе и  довольствовался
дешевыми завтраками дома Доминичи только после ночей, в которые  ему  не
везло  в  карты.  Все  гости  восхищались  им,  одиноко   путешествующие
англичанки  влюблялись  в  него.  Винон  Кукуру  обращалась  с   ним   с
искусственным презрением, но ей не удавалось смеяться над ним.
   Ее мать хлопнула герцогиню по колену.
   - Знаете, герцогиня, между нами очень много сходства! У нас обеих нет
денег, и обе мы из самых высших кругов. Мое состояние князь, мой  бедный
муж, раздарил комедиантам; ну, а с вами тоже сыграли комедию.  Революция
- разве это не комедия? Ха-ха! С чего это вам вздумалось? К чему  служат
такие вещи?
   - Для общественного развлечения, -  сказала  герцогиня  и  улыбнулась
графине Бла, которая не заметила этого. Ее губы были слегка открыты, она
с лихорадочным выражением,  не  отрываясь,  смотрела  на  вошедшего.  Он
повернул к ней свой профиль так, чтобы ей было удобно его рассматривать.
Это был греческий профиль, с иссиня-черными,  шелковистыми  волосами  на
щеках и подбородке. Герцогиня тоже нашла его  красавцем,  одним  из  тех
красавцев южного типа, на руках и лице которых, несмотря на  весь  налет
табачного дыма, паров абсента и горячих  испарений  человеческих  тел  в
игорных  и  публичных  домах,  лежит  неистребимый  остаток  прозрачного
мраморного блеска выросших  на  его  родине  богов.  Но  как  могла  эта
чарующая и пустая  маска,  выставляющая  себя  напоказ  в  самодовольных
шаблонных позах, повергнуть в судорожное молчание такую умную, тонкую  и
насмешливую женщину, как Бла?
   - Дорогое развлечение! - кричала Кукуру. - Кончается  тем,  что  ваши
партнеры опустошают все ваши карманы и  захлопывают  дверь  перед  самым
вашим носом. Вы вдруг оказываетесь под открытым небом - и еще смеетесь?
   Старая дама пришла в ярость.
   - Как вы можете еще смеяться при таких мошенничествах? Ах, мошенники!
Им следовало бы иметь дело со мной, а не с какой-нибудь дамочкой! Что за
шум я подняла бы, и что за жизнь! Жизнь!  Движение!  Я  травила  бы  их,
укравших мои деньги! Небо обрушилось бы на них, и земля поглотила бы их!
Я не потерплю, герцогиня, чтобы вы успокоились! Вместо вас я сама насяду
на них, буду их царапать и вырву из их когтей то,  что  смогу  получить.
Ха-ха, положитесь на меня, уж что-нибудь я да получу! Я...
   Вдруг в комнату ворвался Павиц, раскрасневшийся и почти помолодевший.
Он взволнованно воскликнул:
   - Важное сообщение, ваша светлость. Наконец-то я нашел  вас.  Большое
счастье для нас, верная перспектива... А, Пизелли, как вы сюда попали?
   Элегантный молодой человек  пошел  ему  навстречу,  протягивая  руку.
Павиц познакомился с ним на Корсо, в каком-то кафе, среди  товарищей  по
праздной жизни, на которую был теперь сам  осужден.  Он  представил  его
герцогине:
   -  Господин  Орфео  Пизелли,  коллега,  отличный  адвокат...  и  тоже
патриот.
   Пизелли развязно поклонился. Павиц торопливо заговорил:
   - Я только что от Сан-Бакко, у меня было совещание с ним; он  поручил
мне официально сказать вам, герцогиня, что он готов ворваться в Далмацию
с тысячью гарибальдийцев. Успех  несомненен.  Все  готово,  ждут  только
знака.  Мы  должны  еще  нанять  суда,   тогда   можно   будет   начать.
Соглашайтесь, ваша  светлость,  соглашайтесь!  На  этот  раз  победа  за
нами... Все это испытанные герои...
   Он говорил тем настойчивее, чем  недоверчивее  становились  лица  его
слушательниц.  Он  еще  находился  под  душем  энтузиазма,  только   что
излившимся на него от рыцаря-мечтателя. Он чувствовал еще его брызги, он
хотел быть воодушевленным, - а втайне уже  боялся  отрезвления.  Пизелли
перебил его журчащим, вкрадчивым баритоном:
   - На этот раз, герцогиня, победа за вами. Дайте свое согласие, я едва
могу дождаться этого, - ах, что я говорю  о  себе,  вся  идеалистическая
молодежь едва может дождаться этого. Мы  все  хотим  принять  участие  в
великой борьбе, герцогиня, за одну вашу улыбку. Если бы  вы  знали,  как
все наши сердца бьются за вас  и  как  они  истекали  кровью  при  вашем
несчастье! Теперь, наконец, близится великий момент, теперь ваше величие
и  прелесть  заключат  союз  с  нашим  воодушевлением  и  нашей   силой.
Неотразимое очарование имени  тысячи  из  Марсалы  будет  предшествовать
вашим знаменам, как рок, которому покорятся все. Вы победите... а  мы...
мы...
   Он обвел дам счастливым взглядом. Он и не думая напрягать свой голос.
Лишь совершенно поверхностно играл он  безудержным  чувством,  рвавшимся
наружу в голосе трибуна, и спокойно давал заметить, что это  игра.  -  Я
вам показываю себя, - казалось, говорил он. - Сударыни, разве  этого  не
достаточно?
   Герцогиня позволила ему кончить  свои  благозвучные  упражнения;  она
находила приятным иметь его перед  глазами.  "Он  удачный  экземпляр,  -
думала она, - и прав, если доволен собой". - Относительно плана, который
ей предложили, у нее не было сомнений. Она, пожимая плечами,  обратилась
за советом к  Бла.  Но  ее  подругу  нельзя  было  отвлечь  от  Пизелли,
Казалось,  его  вид  причиняет  ей  физическое  страдание,  делающее  ее
счастливой.
   Но Кукуру разразилась негодующей речью; ее лоб уже давно побагровел.
   - Перестанете ли  вы,  наконец,  городить  чепуху?  С  вашей  тысячью
смешных красных рубах вы хотите  завоевать  государство,  которое  имеет
солдат? Вы думаете, что всюду то же, что в Неаполе:  все  подкуплены,  и
все условлено заранее, пушки наполнены цветами и хлопушками, а  со  стен
нападающим протягивают руки красивые  девушки.  Не  правда  ли,  вы  так
представляете себе это? Так представляет себе  жизнь  такой  дурак,  как
Сан-Бакко. Тоже один из тех, кому эта комедия  стоила  всех  его  денег.
Патриотизм и свобода, что за бессмысленные названия комедий.
   Она, вне себя  при  мысли  о  всех  выброшенных  на  идеалы  деньгах,
толкнула костылем испуганную герцогиню.
   - Идите со своими тысячью клоунов в Далмацию! Из этого выйдет  только
то, что у  вас  отнимут  последние  деньги,  если  у  вас  еще  осталось
что-нибудь! И обратно вы ничего не получите, ничего, ничего, ничего!
   Вдруг она остановилась, точно парализованная. Рот  остался  открытым,
толстый язык лежал, свернувшись, между зубами. Среди речи у нее  явилась
идея, на мгновение обессилившая ее. Несколько минут все испуганно ждали,
но старая дама закрыла рот и задумчиво пробормотала что-то про себя.
   Герцогиня и Бла стали прощаться. Пизелли опять заговорил. Он  хвастал
своими связями среди золотой молодежи и называл самые знатные имена.
   - Со всеми этими господами я встречаюсь ежедневно в клубе. Со многими
я уже говорил о вашем деле, герцогиня. Я могу сделать для вас бесконечно
много. Вы, вероятно, все знаете принца Маффа. Это мой друг...
   При звуке этого имени раздался глухой стон. Лилиан  Кукуру  вышла  из
комнаты, не  сказав  ни  слова.  Пизелли  не  смутился  этим.  Ему  было
безразлично, какое именно действие производила его личность, -  лишь  бы
она производила действие. Он вышел с Павицем вслед за обеими  женщинами.
На улице он обдавал  Бла  своим  дыханием  и  говорил  только  для  нее.
Инстинкт профессионального красавца уже давно сказал ему, где женщина.
   Бла овладела собой. Она  улыбалась  ему  через  плечо,  в  ее  глазах
появился искусственный блеск, как от  атропина.  Она  дала  волю  своему
остроумию, и Пизелли извивался от восхищения.
   - Графиня, я читал ваши стихи. Какие переливы,  какая  нежность!  Ах,
что за чувства! Кто  не  знает  ваших  "Черных  роз"?  Вы  знаменитость,
графиня. Лишний почитатель, отнимающий у вас несколько  минут,  -  какое
это имеет значение для вас! Вы позволите мне навестить вас, графиня?  Вы
разрешите мне это?
   Герцогиня сказала:
   - Я не знаю, в Кукуру есть что-то живописное, она  далека  от  пошлой
трусости. Возможно, что она была бы способна на необыкновенные поступки.
Она почти нравится мне.
   Едва дверь закрылась за посетителями,  как  мать  толкнула  Лилиан  и
Винон в комнату, занимаемую семьей. Она  заперла  дверь  на  задвижку  и
заковыляла на середину комнаты. Ее фигура странно расширялась книзу;  ее
жир имел наклонность скатываться вниз волнистыми грудами, со щек на шею,
с шеи на грудь, с груди на живот и с живота на ноги. Он как будто  хотел
стечь вниз, вдоль палки, на которую опиралась старуха, и  образовать  на
полу кашу. Так стояла княгиня, пыхтя и весело подмигивая,  перед  своими
высокими белокурыми дочерьми.
   - Что такое? - коротко спросила Лилиан.
   - Дети, у меня новое дело.
   Винон заликовала:
   - У maman дело!
   Лилиан презрительно объявила:
   - Maman, ты делаешь себя смешной. Только что тебя одурачило страховое
Общество, а ты еще не довольна?
   - С этими негодяями страховщиками я уже покончила.  Они  раскаются  в
этом. Теперь я  в  состоянии  оказать  важные  политические  услуги,  за
которые мне заплатят много денег. На них я открою пансион.
   - И доживешь до ста лет. Знаем.
   - Вы только послушайте, деточки, прошу вас. Сначала я думала, что  из
этой нелепой болтовни о  вторжении  в  Далмацию  ничего  не  выйдет.  Но
кое-что из этого все-таки выйдет, это я сейчас же заметила. Я  извещу  о
планах дурака Сан-Бакко его превосходительство  далматского  посланника.
Как вы думаете, сколько даст это дело?
   - Славное дело, - сказала Лилиан. - Maman, твои  промыслы  становятся
все сомнительнее.
   - Вот мне за все, - захныкала Кукуру, - я жертвую собой  для  них,  и
вот как они отплачивают мне. Вас нужно принуждать к счастью, детки...  И
я заставлю вас! - крикнула она, топая костылем, вся красная, разъяренная
и злая.
   - Я положу вас в постели богачей и завоюю себе все те деньги, которых
негодяи не хотят дать мне, и сделаю  наш  род  великим  и  буду  жить...
жить...
   - Maman, твоя жадность к жизни, - просто противна, - сказала  Лилиан,
- белая и холодная.
   В этих интимных  беседах  она  вознаграждала  себя  за  все  насилия,
которым подвергалась в обществе.
   - Твои дела доведут тебя до суда, этим ты кончишь.
   Старуха огрызнулась.
   - А где кончишь ты, скверная дочь? В доме, которого я  не  хочу  даже
назвать!
   Лилиан вошла в спальню и захлопнула дверь.
   - Ты лучше своей сестры, - сказала Кукуру Винон. - Пойди, доченька, к
хозяйке и попроси у  нее  большой  лист  белой  бумаги  и  чернил:  наши
высохли. Так хорошо, теперь садись за стол, мы напишем  посланнику.  Как
будто это не великолепное дело - чего хочет та? Разве всякому  придет  в
голову такая мысль, и сколько работы у  меня  теперь!  Ах,  предприятия:
Движения! Жизнь! Они должны будут дать  мне  денег,  мошенники,  за  мои
сведения, и я верну назад кое-что из  того,  что  они  украли  у  бедной
герцогини... у бедной, глупой герцогини,  -  повторяла  она  злорадно  и
плаксиво.
   Винон разложила на столе письменные принадлежности, аккуратно и чисто
разлиновала бумагу и начала писать под диктовку матери.
   - Мы будем писать по французски,  моя  Винон,  это  язык  дипломатов.
Возьми свой словарь.
   Молодая княжна отыскивала слова, положив локти на стол,  серьезная  и
углубленная как школьница.
   - Вот так работа, - стонала княгиня, - у меня уже шумит в голове. Мне
нужно возбуждение. Лилиан, дитя мое, подай мне коробку с папиросами.
   Так как дамы встали  поздно,  спальня  была  еще  не  убрана.  Лилиан
вернулась в гостиную: своей комнаты у нее не было. Она  принесла  старый
пеньюар, у которого оторвался подол, и  долго  сидела,  праздно  опустив
руки, отдавшись чувству унижения,  что  должна  починять  эти  лохмотья.
Затем она принялась за работу.
   Старуха между фразами, которые диктовала Винон, пускала клубы дыма  и
пронзительным дискантом, отрывисто и весело  напевала  отрывки  какой-то
арии. Наконец, она кончила; она сложила руки и откинула назад голову.
   -  Если  только  ты  благословишь  мое   новое   дело!   Без   твоего
благословения  оно,  конечно,  опять  не  удастся.   Ах,   конечно,   ты
благословишь его.
   - Детки! - воскликнула она, поднимаясь, - попросим мою  мадонну,  мою
прекрасную мадонну!
   Она подкатилась к двери и открыла ее.
   - Люди! Идите все сюда, вы должны молиться со мной, чтобы моя мадонна
взяла под свое покровительство мое новое дело.
   Жирный кельнер,  Карлотта  и  работник  Иосиф,  кухарка  и  судомойка
протиснулись вслед за княгиней в ее спальню. Лилиан  отвернулась,  ломая
руки.  Винон  смеялась.  Кукуру  опустилась  на  колени  перед  большой,
вылизанной и приторной мадонной, своей домашней богиней,  оставшейся  ей
верной во всех катастрофах ее жизни, вплоть до пансиона Доминичи.  Среди
брошенных чулок, коробок с пудрой, умывальных чашек с выпавшими волосами
и не особенно чистых пеньюаров преклоняли колени служащие пансиона.  Они
перебирали черными пальцами четки и с тихой верой повторяли за  княгиней
слова, которые она произносила таким тоном, как будто служила молебен.

***

   В следующую среду у кардинала разговор зашел о гарибальдийском  плане
завоевания. Сан-Бакко сам пылко защищал его. Кукуру  громко  смеялась  и
опять упоминала о пушках,  заряженных  цветами  и  хлопушками  Монсеньер
Тамбурини жирным голосом здравого смысла сказал, что  надо  решиться  на
что-нибудь одно: с помощью церкви  медленно  подготовить  почву  или  же
одним ударом попробовать приобрести все  и,  по  всей  вероятности,  все
потерять,  -  как  это  свойственно  седым  юношам.  На  это  Сан-Бакко,
вспыхнув, заявил  священнику,  что  только  одежда,  которую  он  носит,
защищает его от наказания. Тамбурини, слегка встревоженный,  осмотрелся,
ища сочувствующих лиц. Наконец, с ним согласилась Бла. Она  отсоветовала
своей подруге необдуманную авантюру. Герцогиня разочарованно спросила:
   - Почему же вы молчали тогда?
   Бла подумала о Пизелли и слабо покраснела. Герцогиня вспомнила:
   - Она была занята более важным...
   Вечер тянулся вяло. Кукуру, глупо  хихикая,  рассказывала  герцогине,
что теперь у нее новое, верное дело; оно принесет ей много денег.
   - В самом близком времени я открою свой пансион. Переходите  ко  мне,
герцогиня, это стоит всего четыре  лиры,  столько  вы  все-таки  сможете
заплатить. А зато как я буду кормить вас! Вы станете  такой  же  жирной,
как я сама.
   Следующее собрание  не  состоялось.  Недели  проходили  без  событий.
Герцогиня ездила по Корсо с Бла.  Когда,  во  время  концерта  на  Монте
Пинчио, они останавливались в ряду блестящих экипажей, Павиц и  Пизелли,
соперничая изяществом костюмов, подходили  к  дверце  их  кареты.  Принц
Маффа и его аристократические клубные друзья попросили  позволения  быть
представленными.    Сан-Бакко,    окруженный    официальными     лицами,
приветствовал издали изгнанную герцогиню Асси.
   После какой-то  мечтательной  пьесы,  в  тихие,  теплые  сентябрьские
сумерки вся компания, не торопясь, шла пешком вдоль  Ринетты.  Монсеньер
Тамбурини присоединился к ней.
   - Порция мороженого и кантилена Россини, чего же еще?  -  со  сладким
трепетом  спросила  Бла.  Пизелли  шел  рядом  с  ней.  Она  мечтательно
прибавила:
   - Для конспирации надо столько денег.
   Павиц уныло повторил:
   - Столько денег.
   Тамбурини подтвердил жестко и алчно:
   - Нужны деньги.
   Похотливо и мягко повторил Пизелли:
   - Деньги.
   Сан-Бакко,  возвышенный  нищий,   живший   даром   во   имя   идеала,
презрительно бросил:
   - Деньги.
   Удивленно, точно слыша в первый раз, сказала герцогиня:
   - Деньги.

V

   Герцогиня вовремя вспомнила о сумме в триста тысяч  франков,  которую
ее покойный муж, герцог, имел обыкновение оставлять в Англии в банке,  в
качестве дорожного капитала,  на  всякий  случай.  Она  взяла  деньги  и
разделила их между  Тамбурини  и  Павицом.  Трибуну  они  послужили  для
поощрения его наемников в прессе, среди чиновничества и народа Далмации,
священнику - вознаграждением за первые робкие попытки помощи со  стороны
духовенства. Их хватило не надолго, но у нее еще оставались доходы с  ее
сицилийских поместий, возле Кальтонисеты и Трапари.
   Павиц должен был вести счета,  но  изгнание  сделало  его  ленивым  и
падким на удовольствия. Он чувствовал себя первым  министром  свергнутой
королевы, - и не был ли он, в действительности,  даже  ее  возлюбленным?
Оскорбленный, как  любовник  и  государственный  человек,  изгнанный  из
государства и из спальни, он не мог плохо питать и дешево  одевать  свое
горестное величие. Из уважения к своему  душевному  страданию  он  щадил
свое тело и создавал для него существование  на  вате.  Его  трагическая
судьба была чем-то изысканно аристократическим, он мягко кутался в  нее,
точно в  дорогие  английские  ткани,  употреблению  которых  научился  у
Пизелли. Вздыхая, садился он на бархатные диваны самых аристократических
ресторанов и мрачно  и  презрительно  съедал  самые  дорогие  обеды.  Он
постарался  попасть  в  кружок  принца  Маффа  и  проигрывал  в  баккара
значительные суммы, не столько из хвастовства, сколько из  презрения  ко
всему, что происходило не в его душе. Лишившись  своего  ребенка,  он  в
значительной степени утратил моральную твердость отца семейства;  вскоре
его стали всюду встречать с дамами легкого поведения. Его  души  они  не
удовлетворяли, он часто тосковал по более благородному обществу.  И  вот
он пригласил княгиню Кукуру и ее дочерей за покрытый камчатной скатертью
стол красного ресторанного салона. За десертом у Винон в  голове  шумело
от шампанского. Умиленный Павиц заключил молодую девушку в свои объятия.
При этом зрелище Кукуру сообразила, какое благодатное употребление можно
при случае сделать из герцогской кассы. Но Лилиан  негодующе  вмешалась.
Она относилась свысока ко всему: к блюдам, к винам  и  к  хозяину.  Мать
напрасно старалась удалить ее. В конце  концов  она  разыграла  припадок
удушья и упала со стула. Лилиан спокойно оставила ее лежать;  трезвая  и
белая, она не покидала своего поста  между  разгоряченной  сестренкой  и
богатым господином.
   Иногда Павицом овладевали неясные сомнения, не находится ли его новый
образ жизни в несоответствии с размерами содержания,  которое  назначила
ему его госпожа. Но он уклонялся от неприятных открытий, и это было  ему
легко, так как его личные расходы уже давно  безнадежно  перепутались  с
общественными. Даже герцогиня как-то удивилась размеру его требований.
   - Вы бросаете наши семена и туда, куда  не  попадает  ни  солнце,  ни
дождь. Для чего?
   - У меня славянская душа, - объяснил он. - Я знаю, я не умею считать.
Я слишком мечтателен и уступчив.
   - Ах да, ведь вы романтик.
   - Касса должна быть в более твердых руках, - сказал он, убеждая  этим
себя самого в своем  бескорыстии.  Сейчас  же  вслед  затем  он  уступил
неясному желанию видеть ее в дружеских руках.
   - Если бы ваша светлость передали ее какой-нибудь практичной особе...
например, княгине Кукуру.
   - Да, она практична... Я лучше передам ее графине Бла.
   Пизелли присутствовал, когда Бла принимала  управление  деньгами.  Он
умелыми пальцами сосчитал ассигнации. Их  было  уже  немного.  Письма  и
оправдательные документы не согласовались. Пизелли, не глядя на  Павица,
который краснея смотрел в сторону, без околичностей объявил, что  все  в
порядке. В заключение  он,  еще  в  присутствии  герцогини,  свободно  и
рыцарски подошел к бывшему управителю делами.
   - Милый друг, если у вас еще есть требования к кассе... Вы знаете, мы
устроим по-дружески.
   Беспечные  манеры  крупного  финансиста  восхитительно  шли  Пизелли.
Герцогиня простила его грации пустоту кассы. Бла  прощать  было  нечего,
она чувствовала себя обязанной ему за то, что он был здесь.
   Вскоре  после  этого  Павиц  явился  со  спасительной  вестью.   Один
далматский беглец в Риме, сапожник, получил письмо от своего двоюродного
брата, торговца скотом,  которому  один  еврейский  ростовщик  в  Рагузе
сказал