отчас же началась агония, с хрипом, с бурными  движениями  рук,  с
полными страха попытками бегства всего тела  и  с  остатками  непонятных
слов,  звучавшими   так   глухо,   как   будто   исходили   из   черной,
захлопывающейся дыры. Герцогиня видела, как погружается в  нее  та,  кто
была ее подругой. Безумный страх  последнего  момента  охватил  ее,  она
крикнула в глубокий мрак:
   - Да, мы обе победим, Биче, ведь ты веришь в  это?  И  я  люблю  тебя
по-прежнему...
   Она остановилась, растерянная. Дыра закрылась, больше не было  слышно
даже эхо.
   Она долго созерцала успокоенное вечным забвением лицо.  Оно  было  не
очень бледно, на нем опять, как когда-то, был отблеск кроткого  счастья,
легкая грусть и склонность к тихой скорби. Она опять  узнавала  ее.  Эта
голова была очагом насмешливой и нежной поэзии, которая останется в мире
и  после  ее  исчезновения.  Эта  элегантная  фигура  шла  своим  путем,
одинокая, уверенная, изящная, знающая страдание и сдержанная.  Как  было
возможно  то,  что  стало  из  прелестной  служительницы  духа:  вещь  и
безоружная жертва красивого животного, темного потомка темных  крестьян,
вечно пьяных и сквернословящих, под  влиянием  алчности  и  вина  всегда
готовых взяться за нож. Откуда грозила такая судьба, и кому  не  грозила
она, если могла постигнуть такую женщину, как Бла?
   Герцогиня с трудом преодолела припадок слабости. Ей было страшно.

***

   После смерти подруги она чувствовала себя в Риме совершенно одинокой,
и жизнь свою здесь бесцельной. Она ускорила  свой  отъезд.  В  последнюю
минуту, когда  двери  уже  не  оберегались,  к  ней  ворвался  монсиньор
Тамбурини. Она стояла перед зеркалом, готовая к выходу.
   - Что вам угодно? - спросила она.
   - Герцогиня, в последнее время доступ к  вам  был  закрыт  для  меня.
Совершенно понятно, что после всего, что, по воле господа, постигло  вас
здесь, вы хотите оставить Рим.  Но,  конечно,  вы  сделаете  необходимые
распоряжения.
   - Какие распоряжения?
   - Наше поражение чувствительно ослабило партию Асси.
   - Партии Асси больше не существует.
   - Как это?
   В своем смущении он спросил без околичностей:
   - Ваша светлость не хотите больше давать денег?
   Она ответила еще короче:
   - Нет.
   Она вошла в салон. Тамбурини бросился за ней.
   - Вы не обдумали этого, герцогиня. Что вы бросаете свое дело,  -  это
жаль, но меня не касается... Но у вас есть обязанности.  Или  вы  будете
отрицать,  что  у  вас  есть  обязанности  перед  бедняками,  поднявшими
восстание?
   - Я не признаю за собой никаких обязанностей, к тому же  у  меня  нет
лишних денег.
   - Теперь, когда ваше имущество возвращено вам!
   - Я скажу вам кое-что:  вы  получили  достаточно.  Мне  нужны  теперь
миллионы, чтобы воздвигнуть дворец, купить статуи и заказать много-много
картин.
   Тамбурини попеременно негодовал и сокрушался.
   - Конечно, вы  не  обдумали  этого.  Далматские  монастыри  ради  вас
возбуждали народ против правительства, теперь им грозит закрытие. Тысячи
крестьян разорены или погибли - за вас, герцогиня!
   - Не за меня. Каждый хотел стать счастливее, и если за  это  понятное
стремление они еще получили от меня  на  чай,  то  умолчим  об  этом.  О
монахах я вообще не говорю, они  чересчур  обогатились.  Пожалуйста,  не
притворяйтесь, монсиньор, что мы не знаем исхода этой борьбы за свободу.
Один господин, по имени Пизелли, получил слишком много; другой, по имени
Тамбурини, по его мнению, получил пока слишком мало - вот и  все.  Какое
это имеет отношение ко мне?
   - Какое отношение это имеет к вам? - воскликнул Тамбурини, грозный от
смущения. - Все те  жертвы,  которых  вы  потребовали,  тысячи,  которые
истекли кровью за вас, тысячи, которым предстоит рабство, и  их  жены  и
дети, умирающие с голоду вместе с ними, - вы дадите погибнуть всем им?
   - Они уже погибли, а если нет, то все равно, что погибли. Картины же,
которые ждут меня, существа незаменимые. Я не имею  права  забыть  их  и
дать им погибнуть в  тени  небытия.  Бессмысленная  и  бесцельная  жизнь
нескольких  тысяч  человек  нам  обоим  -  будем  честны!  -  совершенно
безразлична.
   - Нет! Apage!
   Священник крикнул это громовым голосом. Он оперся левой рукой о  стол
и,  заклиная,  простер  руку  по  направлению   к   кощунствующей.   Его
выпрямившаяся фигура, черная, широкая, угловатая и желчное, костлявое  и
властное лицо застыли в нравственном возмущении.
   Герцогиня с интересом смотрела на него.
   - Я готова была счесть вас лицемером,  монсиньор.  Поздравляю  вас  с
вашей честностью.
   И она вышла из комнаты.



   Генрих МАНН
   МИНЕРВА

Перевод с немецкого А.С.Полоцкой. OCR & SpellCheck: Zmiy


Анонс

   Любовь... и только любовь! Вот  основная  идея  трилогии  знаменитого
немецкого романиста. Блистательные, колоритные исторические сцены  конца
19-го века, тайные дворцовые интриги - и на фоне  этого  разворачивается
полная любви и  приключений  жизнь  главной  героини  романов  герцогини
Виоланты Асси.

I

   Проперция Понти прибыла в  Венецию.  Герцогиня  давала  в  честь  нее
празднество. Это было в мае 1882 года.
   Подъехала гондола скульпторши: весть об этом облетела  весь  дом.  Он
был уже полон гостей, и все  бросились  ко  входу.  Герцогиня  с  трудом
достигла лестницы. Впереди нее шел Якобус Гальм с одним из своих друзей,
господином Готфридом фон Зибелинд, и прокладывал  ей  дорогу.  Сан-Бакко
следовал за ней с графом Долан, венецианским патрицием. Граф сказал:
   - Я никогда не покидал Венеции. Словом "никогда" я хочу сказать,  что
мои отлучки не стоят того, чтобы  говорить  о  них.  Но  ни  во  времена
немцев, ни позднее я не видел  подобного  празднества.  Я  думаю,  нечто
подобное видел только великий Паоло, да и то лишь оставаясь  наедине  со
своим полотном.
   Герцогиня обернулась.
   - Я думаю, граф, что и мы наедине со своим  полетном.  Празднества  в
Венеции! В последний год австрийского владычества  в  этот  дворец  было
завезено триста карточек. После моего переселения сюда я  не  сделала  и
пятидесяти визитов. Но я пригласила бы своих поставщиков и опустошила бы
отели, чтобы наполнить свои залы гостями!
   - Ага! - воскликнул Долан. - Каждый человек - только мазок для нашего
полотна.
   По его дряблой коже скользнул нежный румянец. Он был мал ростом, лыс,
и лицо у него было безбородое,  худое,  изможденное.  Голова  со  слабым
подбородком и длинным, подвижным носом покачивалась на  бессильной  шее;
убогая, некрасивая и голая выглядывала она из чересчур широкого  платья.
Такому знатоку и ценителю форм и красок, как Долан,  следовало  бы  быть
очень  недовольным  всем  этим.  Но  углы  его  узких  губ  были  сладко
приподняты кверху и окружены самодовольными морщинками, а  черные  глаза
глядели из-под  тяжелых  век,  как  будто  заглядывая  в  чужие  души  с
враждебным - и в то же время счастливым выражением.
   Господин фон Зибелинд волочил за собой одну ногу; голос у  него  тоже
был тягучий.
   - Слишком пышно! - вздохнул он. - Меня это угнетает.
   Якобус внимательно посмотрел на него. Его красный, весь в  коричневых
точках,  лоб  под   светло-белокурыми   волосами   был   покрыт   потом.
Красновато-карие блестящие глаза обводили взглядом все  вокруг:  тяжелый
потолок из золотых листьев, казалось,  шумевших  под  снопами  света,  -
увитые венками головы диких  зверей,  сверкающие  и  грозные,  -  стены,
полные больших, холодных или похотливых тел,  царивших  над  всеми,  кто
смотрел на них.
   - У вас опять момент слабости, - сказал художник. - Тем не менее  вам
когда-нибудь поставят в этом доме памятник, мой милый Зибелинд. Все  это
не было бы так великолепно, если бы не ваше уменье делать находки.
   И он провел рукой по фигуре нагой, шествующей  женщины,  выделявшейся
на лиловой вышивке павлиньих перьев.
   - Только эта Фама? - сказал Зибелинд. - Покажите мне и  нагую  Юдифь,
вон там, напротив: воплощенное кощунство. Покажите мне нагого  мальчика,
ловящего мяч, нагого фокусника, стоящего  на  руках,  нагую  женщину  на
спине этого грязного кентавра... Все это, да и не только это, я разыскал
в самых пыльных углах, под  мостами,  в  шестых  этажах  и  под  землей.
Поразительное уменье делать находки, совершенно верно, мой милый. У меня
нюх, как у прокурора на моей родине или у консисторского  советника.  От
меня нагота не укроется! Я бросаюсь на нее, стиснув зубы. Вы,  дрожайший
Якобус, любите наготу, но вы не  откроете  и  половины  тех  нагих  тел,
которые лезут мне на глаза, потому что я ненавижу их.
   Фон Зибелинд произнес все  это,  гнусавя,  тоном  раздражительного  и
мужественного человека. Он делал свои признания допустимыми, придавая им
оттенок светской иронии. Якобус засмеялся.
   - Вы великолепны и очень полезны.
   Группы любопытных толкали их то туда, то сюда. Наконец, лавируя среди
толпы, они достигли  первых  ступенек,  ведших  вниз  на  площадку,  где
лестница раздваивалась. Она отлого  и  спокойно  спускалась  вниз  двумя
величественными каменными потоками в пышном одеянии ковров, сдавленная с
обеих  сторон  широкими  перилами.  Они  остановились,  по  обе  стороны
герцогини,  на  широком  балконе,  который  господствовал  над   высокой
галереей, между сверкающими малахитовыми колоннами,  мощно  покоившимися
на мраморных спинах больших львов.
   Вверх и вниз двигалась толпа, и вместе с ней, вдоль перил, в  глубину
галереи спускались  бронзовые  статуи.  Хоровод  их  проходил  посредине
огромной передней и доходил до самых ворот, у которых стояла  Проперция.
Она была в красном плаще, и ее творения протягивали к ней руки.
   Она не отвечала на их приветствия. Ее  взгляд,  медленный  и  чуждый,
обводил толпу людей. Они с любопытным шепотом окружали ее, но  не  смели
приблизиться из почтения. Герцогиня видела это сверху; она сказала себе,
что Проперция  борется  со  страхом  перед  одинокой  жизнью.  "Мортейль
женится, и она приехала, чтобы упиться своим горем".
   Она  кивнула  художнице,  которая  не  заметила  этого,  и  пошла  ей
навстречу. Остальные остались сзади. Граф Долан поднялся  на  цыпочки  и
захлопал в ладоши. Он крикнул через перила необычайно низким  и  звучным
голосом:
   -  Синьора  Проперция,  садитесь  рядом  с  дамой  в  белом  бархате,
восседающей у моря под  золотым  балдахином.  Негры-невольники  воздадут
почести и вам, синьора Проперция.
   Гостья  подняла  свой  печальный  взор  к  пылающим  далям,   где   в
благоухании весенних ландшафтов  свершались  благоговейные  венчания  на
царство,  где  происходили  торжественные  празднества.  Там,  на  белых
террасах, под вздувающимися парчовыми палатками  суровые,  темные  воины
нежно поднимали над миром златокудрую королеву,  которая  царила  только
потому, что была прекрасна. За этой случайной толпой людей и смешивая  с
ней, галерею оживляла другая толпа: нарисованная  толпа  великолепных  и
благородных любителей веселья,  в  колоннадах,  на  опоясанных  статуями
зубцах дворцов, на балконах воздушных колоколен - купающаяся в синеве  и
залитая потоками света. Перед глазами Проперции празднества продолжались
бесконечно, уходя в свободный мир радости. Радостные голоса,  носившиеся
по всему дому,  счастливые  жесты,  украшавшие  его,  принадлежали  этим
нарисованным. Своими светлыми одеждами,  спокойными  лицами  и  сильными
поступками они опьяняли гостей. Все лица сияли отражением  их  жизненной
полноты. Проперция смотрела на них с тупой завистью. "Я никогда не  была
как вы", - думала она. "Но во что превратилась я теперь!"
   Долан опять крикнул сверху:
   - Синьора Проперция, возьмите  руку  того  худощавого  пажа  и  дайте
отвести себя к герою; он смотрит со своего пьедестала на вас,  он  знает
вас, синьора Проперция!
   Сансоне Асси опирался ногой на  искусно  отлитую  пушку,  за  которую
продал французскому королю  город  Бергамо.  Его  статуя  возвышалась  у
берега, и морские боги приплыли на  дельфинах,  чтобы  полюбоваться  им.
Полнотелые гении льстиво увивались  вокруг  него,  нимфы,  целовали  его
пьедестал, а Слава, надув щеки, трубила в рог. Все на земле  и  на  небе
было занято героем.  Только  пажи,  окутанные  сладострастными  одеждами
женщин, прижимавшихся к бронзовому воину, не обращали на него  внимания.
Они были прекрасны, как день, и сладко испуганы соблазнами,  окружавшими
их. Проперция видела только счастливых пажей в их  укромных  уголках.  В
ней поднялось жгучее сожаление; слабость овладела ею.
   В это мгновение перед ней очутилась  герцогиня.  Женщины  обнялись  и
поцеловались. Они поднялись по лестнице и прошли по залам.
   Фон Зибелинд обернулся еще раз и окинул взглядом галерею, разряженных
женщин и веселых мужчин. Он медленно произнес:
   - Да, слишком пышно. Я хотел бы, чтобы пушка, которой чванится герой,
разрядилась, или  одна  из  прекрасных  дам  неожиданно  разрешилась  от
бремени.
   - Да вы... - воскликнул Якобус. - Зачем же это?
   - Только для того, чтобы не совсем забыть о горе и страданиях.
   - Вы говорите серьезно?
   - Лишь настолько, насколько говоришь  серьезно  с  друзьями,  которых
легко смутить, - прогнусавил Зибелинд тоном светского человека.
   Перед ними шла  герцогиня  с  Проперцией.  Ее  сопровождали  Долан  и
Сан-Бакко, а дорогу прокладывал господин де Мортейль; он шел  впереди  и
вел юную Клелию Долан. Жених и невеста шептались:
   - Она приехала. Она не могла жить без вас,  Морис.  Вы  должны  очень
гордиться.
   - Несомненно. Она  неудобна,  но  почетна.  А  вам,  Клелия,  это  не
мешает?
   - Почему же? Я тоже горжусь этим. Великая Проперция Понти любит моего
жениха, - подумайте только.
   - А ревность...
   - Ревность: ни один из нас, мой  милый,  не  имеет  права  ревновать.
Этого нет в договоре. Вы знаете, почему мы заключили его. Папа хочет вас
в зятья, потому что вы носите  хорошее  имя,  богаты,  и  в  особенности
потому, что вы принесете ему Фаустину, его милую Фаустину.  Вы  женитесь
на  венецианке,  потому  что  вам  не  нравится  ваше  отечество  в  его
теперешнем виде. Вы хотели бы из духа противоречия казаться самому  себе
большим  аристократом.  Вы  бежите  от  демократии  в  самый   тихий   и
изолированный уголок знати, какой вы могли найти, в палаццо  на  Большом
канале. Вы избрали мой, и я не имею ничего против... Ведь вы не  станете
отрицать всего этого?
   - Вы слишком умны, Клелия.
   Они остановились. Они находились в обширном, полном народа зале,  где
составлялись группы для танцев. Невидимые музыканты  заиграли  радостную
мелодию. Но с галереи, которая тянулась наверху вдоль стен, донесся  шум
вееров. Прекраснейшие женщины длинными рядами перегибались далеко  через
перила, хлопали в ладоши и восклицали: "Да здравствует Проперция".
   В середине комнаты возвышался  бронзовый  юноша;  он  стоял,  откинув
назад голову и подняв кверху руки.  Они  сливались  с  грудью,  бедрами,
плечами и стремительно, на кончиках  пальцев  отталкивающимися  от  пола
ступнями в одну трепетную линию,  выражавшую  несказанное  стремление  к
свету. Проперция даже не знала, что  стоит  возле  своего  свободнейшего
творения. Толпа видела ее во всем ее блеске и была полна  воодушевления.
Она вяло, без радости, наклонила в знак благодарности голову.  Герцогиня
счастливо улыбалась.
   - Не прекрасно ли это? - воскликнула она. - Этот зал  золотой.  Здесь
пышно   цветут   золотые   арабески,   в   золотых    фризах    теснятся
насильники-гномы, нам светят золотые полумесяцы, и геройские игры, охоты
и деяния великих мира окружают нас в вихре округленных членов.  Из  чащи
выбегает необузданная толпа нимф; она рвется нарушить молчание  картины;
но из мощно раскрытых ртов не доносится ни звука.  Отвага,  опираясь  на
льва, хватается за  рог  изобилия.  Победоносный  гладиатор  хвастает  и
ликует. Трагик, с маской в руке, кипит божественной силой.  На  балконах
неподвижно стоят золотые победители, герои, освободители, а  вокруг  них
золотые леса поднимаются ввысь к целомудренному лунному  свету,  который
зовется Дианой. Это зал Дианы.
   Проперция вдруг сказала:
   - Диана там наверху, герцогиня - вы.
   Мортейль, Зибелинд и Клелия Долан рассмеялись.
   - Ведь Диана белокура.
   - Якобус, вы знаете, кто такая Диана, - возразила Проперция.
   - Я хотел только написать Диану вообще, - сказал Якобус,  краснея.  -
Быть может, я написал Диану, которая воплотилась в тело герцогини Асси.
   - Может быть, это и так, - сказали Долан и Сан-Бакко. Они с сомнением
переглянулись.
   Герцогиня заявила:
   - Быть может, я была ею. Теперь этого уж, наверно, нет.
   И она пошла дальше. Проперция была погружена  в  созерцание  старого,
усталого человека, которому  пышная  нагая  женщина  надевала  венок  на
голову.
   - Поздно, - сказала она про себя. - Он был, быть может, полон тщетной
страсти. А она приходит теперь, когда он даже не может больше желать ее.
   Якобус возразил ей.
   - Он великий художник и получает то, что заслужил.
   Но она покачала головой.  Ее  огромные  глаза,  строгие,  выпуклые  и
неподвижные, не отрывались от стройной спины  юного  Мортейля.  Он  шел,
склонившись к белокурым волосам Клелии, большим  узлом  лежавшим  на  ее
хрупком затылке. Она двигалась легко и неслышно, белая  и  благоуханная,
как цветочная пыль. Проперция шла тяжело и с трудом. Фон Зибелинд сказал
своему спутнику:
   - Она выбросила за борт все высшее достоинство; теперь за ним летит и
обыкновенное приличие. Ее возлюбленный собирается  жениться,  она  ездит
вслед за женихом и  невестой,  и  в  толпе,  восторженно  приветствующей
знаменитую женщину, она видит только девочку, которая отнимает у нее  ее
возлюбленного.
   - Это великое и жуткое зрелище, - сказал Якобус.
   - Я нахожу его жалким и невероятно бесстыдным. Но оно действует очень
благотворно, так как лишний раз показывает  ничтожество  так  называемых
великих людей.
   - Если на вас это действует  благотворно...  Сам  Мортейль,  кажется,
ничего не имеет против этого. Я видел, как он строил ей глазки за спиной
малютки.
   - Как он любим!
   Зибелинд фыркнул от ненависти.
   - Вы думаете, невинный художник, что ему хочется отказаться от своего
изысканного положения  -  положения  холодного  господина,  отвергающего
знаменитую во всей Европе женщину?
   - Вы думаете, он отвергает ее?
   - Из честолюбия, мой милый. Ведь о том, кто не хочет Проперции, будут
говорить дольше, чем о том, кто обладал ею. И при этом - сказать ли вам?
- в сущности, она ему нравится.
   - Вы внушаете мне страх, Зибелинд. В делах любви у вас две пары глаз.
   - У меня... ах, у меня... - Лицо Зибелинда покрылось потом, его карие
глаза со светлыми точками растерянно блуждали вокруг, а в голосе звучало
скрытое отчаяние. Вдруг он овладел собой и прогнусавил:
   - Огромный опыт, почтеннейший. Само собой разумеется, когда я был еще
молод и хорош собой.
   И он глупо рассмеялся.
   Стены зала, в котором они теперь стояли, были  покрыты  молочно-белым
мрамором, подернутым  розовой  дымкой.  Кое-где  его  прерывали  плоские
колонки, выложенные серебром и голубыми камнями. Посреди зала  находился
круглый маленький бассейн из голубого камня. Играющая  на  скрипке  муза
отражалась в воде бассейна, а на его серебряных  краях  плясали  хрупкие
амуры. В зале почти не было людей. Герцогиня сказала Проперции:
   - Этот зал я люблю, он серебряный. На потолке над нами царят боги; их
ноги упираются в мраморные  капители.  Богини  в  серебряных  шлемах,  с
большими светлыми грудями, лежат на прозрачных подушках  из  облаков,  в
глубоком, сияющем небе. Они ослепительно белокуры и белы, они  добры,  у
них узкие колени, и  они  покрыты  драгоценностями.  Боги,  чернокудрые,
стройные,  с  глазами,  полными  прекрасных  желаний,  всегда   остаются
юношами; но их  души  становятся  все  богаче.  Юность  богинь  вечно  в
расцвете. Боги и богини мягки, любопытны и изменчивы. Их уста  улыбаются
всем