ем оглядываясь  во  все
стороны. Первый раз я должна была бежать. Теперь я  хочу  выдержать;  не
уговаривайте меня быть непостоянной. Так, как мое дело  ведется  теперь,
оно на взгляд кажется менее прекрасным. Но, не правда  ли,  маркиз,  для
нас главное - убеждения, а не дела.
   Вы все-таки  всегда  будете  моим:  я  принимаю  ваше  слово  глубоко
всерьез. Когда бы я ни позвала вас, - а я теперь не знаю даже,  когда  и
для чего мне нужен будет рыцарь и честный  человек,  -  вы  явитесь  без
колебаний.
   Я не увольняю вас, я только даю вам  отпуск  в  Болгарию.  Вы  можете
ехать.
   Ваша
   Виоланта Асси".

   Вслед за этим Сан-Бакко уехал.

VI

   Лето она провела в Кастель-Гандольфо. Ее грезы были глубоки, и  жизнь
ее скользила по их поверхности, как ее лодка по  зеркальной  поверхности
озера. Осень снова опутала  ее  красными  покровами  виноградной  аллеи.
Сверкающие зимние дни рисовали ей на руинах  Рима,  в  ветре  и  золоте,
образы ее тоски, с крепкими членами и властным взглядом.
   Графиня д'Ольней, княгиня Урусова и графиня Гацфельд прибыли  в  Рим;
их осыпали просьбами о  знакомстве  с  герцогиней  Асси.  Они  к  своему
огромному удивлению узнали, что никто не знаком с их подругой. Герцогиня
сама изумилась, когда ей напомнили об  обществе:  она  забыла,  что  оно
существует. В продолжение следующего  сезона  она  танцевала  в  римских
дворцах, возбуждая вокруг  себя  желания,  сама  не  согретая  ни  одним
проблеском его, точь-в-точь, как когда-то в Париже, -  и  все  же  не  с
такой легкостью и  пустотой,  как  на  тех  паркетах.  Из  этих  холодно
блестевших мозаичных полов ее приветствовали,  затемняя  ее  собственное
отражение, серьезные глаза ее сна.
   Это продолжалось три года. В марте 1880 года в римском Intransigeante
появилось несколько заметок о незначительных столкновениях,  происшедших
в Далмации между войсками и народом.  О  национально-далматском  деле  и
партии Асси говорилось с заметным благоволением, и в публике  спрашивали
себя: почему? Обыкновенно эта газета, которой все боялись, в борьбе двух
сторон не становилась ни на одну; большей  частью  она  высмеивала  обе.
Делла Пергола, издатель, доказывал этим что он не подкуплен  никем.  Это
был известный факт, не было ни одного министерства, которое не  страдало
бы от его критики, а все партии он объявлял обществами для  взаимопомощи
при воровстве. Эта прямота создала  ему  в  столичной  прессе  положение
единственное и очень почетное. До сих  пор  на  свете  был  только  один
человек, к которому он относился серьезно, и который не был в  состоянии
отплатить ему за это: это был Гарибальди.
   Еще все удивлялись его сердечному отношению  к  голодающим  подданным
короля Николая, как он посвятил большую хвалебную статью герцогине Асси.
Все жадно искали крупиц злости,  которыми  журналист  умел  делать  свою
похвалу смертельной: напрасно. Это был бурный  гимн  человека,  который,
бледный и со слезами воодушевления в голосе, забывает всю  сдержанность.
Виоланта Асси - величайшая душа эпохи, женщина, дающая  мужчинам  пример
идеальной невинности и храбрости. Ее личность заслуживает стать объектом
религиозного поклонения.
   Над гимном посмеивались; общее мнение было, что с Делла Пергола  дело
идет на убыль. Все жалели  его,  так  как  он  без  нужды  отказался  от
превосходства, которое дает злой язык. Но самые сострадательные  уже  на
следующий день были отделаны, как нельзя лучше.  Герцогиня  нашла  номер
Intransigeante между  своими  письмами.  Она  осведомилась  у  Бла,  что
означает это событие.
   - Кто этот Делла Пергола?
   - Паоло Делла Пергола, ты его знаешь; ты должна была часто  встречать
его, он бывает в обществе. Подумай хорошенько, безбородое  лицо,  пробор
справа, довольно толстые губы, скептический, вызывающий взгляд, но  руки
он не знает, куда девать.
   - Я не знаю...
   - Он бывает в обществе только из самоуважения и  держит  себя  нагло,
потому что конфузится. Он, наверное, поцеловал тебе руку  и,  покраснев,
произнес какую-нибудь насмешливую остроту.
   - Не помню.
   - Все еще нет? Как писатель, он ведет себя точно так же. Он  начал  с
иронии и презрения, исключительно из страха, как бы не осрамиться. Когда
он затем заметил, что  каждый  радовался  уколам,  которые  получал  его
сосед, и за его бесстыдство никто не призывал  его  к  ответу,  он  стал
считать себя и в самом деле в праве презирать весь мир. Все  трусливы  и
подкупны, только он нет. Сам  же  он  живет  трусостью  других  и  своей
собственной неподкупностью.
   - Чего же он хочет от меня, если он неподкупен?
   - Мы увидим. Да, он неподкупен, и я не скажу даже, что это у него  из
расчета, - скорее из предрассудка и тщеславия. Если бы все были  честны,
он стал бы красть. Потому что он должен быть иным, чем все - это у  него
болезненное. Во всяком случае его честность ему на пользу.  Каждый  раз,
как предстоит банковский скандал,  все  газеты  продают  свое  молчание.
Делла Пергола доставляет себе удовольствие говорить. Его  тираж  доходит
до двадцати тысяч, и в  заключение  правительство  принуждено  дать  ему
орден, чтобы показать свое расположение.
   Герцогиня задумалась.
   - Значит, если он воодушевляется нашим делом,  все  остальные  должны
относиться к нему холодно.
   - Этого... нам приходится бояться, - сказала Бла.
   Герцогиня заявила:
   - Во всяком случае он интересует меня. Что ты еще знаешь о нем, Биче?
Откуда он?
   - Из мрака. Одни говорят,  что  он  был  актером,  другие  -  что  он
еврейский агент из Буэнос-Айреса. Я думаю, что он просто  литератор  без
творческой силы. Он  не  в  состоянии  создавать  характеры  сам,  своим
творчеством,  но  он  умеет  очень  ловко  расчленять   существующие   в
действительности. Поэтому он взялся  за  политику  и  теперь  занимается
душевной анатомией над министрами и финансовыми  баронами.  Его  коллеги
узнают людей только по признакам их партии. Делла Пергола знает  кое-что
об индивидуумах. Он объясняет их психологию, что в нынешнее время уже не
трудно, их физической природой, а эту  последнюю  ставит  в  зависимость
исключительно от нижней части живота. Знаменитый поэт, по нему, страдает
неврастенической фантазией, оплодотворенной  задержками  в  пищеварении.
Благородные  мечтатели-реформаторы,  по  его  мнению,   славные   малые,
склонные к приливам крови к голове, причина  которых  заключается,  быть
может, в слишком продолжительном воздержании. При  процессах  банковских
воров прокурор - мономан без следа знания  людей,  судья  -  голодающий,
больной печенью завистник, присяжные - растерянное,  одураченное  стадо,
знаменитый защитник - ловкий остряк, тривиальный  и  сантиментальный,  с
почерпнутым  из  бульварных  романов  миросозерцанием,  а  обвиняемый  -
добродушный   простак   с   тяжелой   наследственностью.   Все    вместе
необыкновенно просты, не совсем вменяемы и в достаточной  мере  достойны
презрения. Особенная способность Делла Пергола заключается в том, что он
высказывает все это  так,  что  не  к  чему  придраться.  Он  не  бранит
противника, - он вообще никогда не имеет дела с противниками, а только с
характерами, которые он расчленяет. Он занимается психологией, - правда,
настоящей психологией камердинера, нескромной и низменной.
   И в искупление всей своей  бесплодной  злости  он  время  от  времени
приходит в экстаз при имени Гарибальди. Он говорит о нем не иначе, как с
нежным умилением и почти таинственно, как будто  между  ним  и  стариком
можно предполагать  совершенно  особенные  отношения.  Он  бросает,  это
великое имя в лицо всем тем, которые думают, что они что-нибудь  делают:
- Будьте, как он, если можете! - с задней мыслью:  -  Если  бы  вы  были
такими, вы были бы безвредны. - Скрытая пружина всего этого  -  зависть,
беспокойная зависть ко всем,  кто  тоже  способен  на  что-нибудь,  и  в
особенности, конечно, к тем, кто пишет. Делла Пергола - плебей,  который
сам не понимает, откуда у него столько таланта. С таким  же  изумлением,
как и  торжеством,  он  докладывает  своим  читателям  о  каждом  тайном
советнике, который посетил его на дому, чтобы  переманить  его  на  свою
сторону с помощью интимных сообщений. Он называет это:  достичь  власти,
сидя у себя в кабинете.
   Герцогиня, улыбаясь, смотрела на разгоряченную подругу. Она обняла ее
рукой за шею.
   - Биче, ты описываешь его поразительно... наглядно. Сознайся, что  он
тебя очень оскорбил.
   - Меня - никогда. Но он...  расчленил  нескольких  людей,  которых  я
уважала. Я ненавижу его, как грабителя моих иллюзий.
   - А если бы этого и не было, -  ты  ведь  его...  коллега.  Сознайся.
Биче?
   - Сознаюсь, - сказала Бла.

***

   На  балу  у  князя  Торлония  герцогиня  попросила  представить  себе
журналиста. После  первых  десяти  слов  оказалось,  что  он  совершенно
влюблен.
   Она едва могла вспомнить его лицо.  В  нем  было  что-то  английское,
пожалуй, напоминающее английского актера. Очевидно, он всегда терялся  в
массе черных фраков. Ноги у него были чересчур  длинны,  -  может  быть,
только потому, что он носил очень узкие  панталоны  и  слишком  короткий
жилет. Он играл  необыкновенно  красивой  тростью,  из  яшмы  и  черного
дерева, с толстым хрустальным набалдашником. С недавнего времени  трости
начали брать с  собой  в  гостиные:  эту  моду  ввел  принц  Маффа.  Она
подумала: "А, он нашел средство занять свои руки. И сейчас же он написал
свою статью и отважился приблизиться ко мне".
   Он без всякого предисловия заговорил о принцессах, которые в одиноких
морских замках вместо легенд о героях вдохновляются народной душой.
   - И наконец, она,  окруженная  ликованием  бедняков,  открывает  свой
величественный невинный поход.  О!  Насмешливый  хохот  действительности
никогда не пробьет панциря ее грез: я горячо верю в это.
   - Вы повергаете меня в изумление, -  сказала  она,  думая  про  себя:
"Влюбленность портит его вкус".
   Он объявил:
   - Мир, герцогиня, лежит у ваших ног, а вы остаетесь так холодны,  как
будто вы из серебра. Я и не удивляюсь,  что  вы  не  испытываете  ничего
необыкновенного при виде маленького критика, теряющего из-за вас голову.
А между тем мне казалось, что эта голова сидит крепко.
   - Я считаю ее даже неподвижной, - заметила она.
   - Вы... не верите мне? - тихо спросил он,  вертя  трость  то  в  одну
сторону, то в другую.
   Шлифованный хрусталь привлек ее взгляд. В это мгновение  он  повернул
его, так что преломление света не мешало ей видеть его внутренность. Она
увидела черно-голубое поле с запертыми воротами; перед ними лежал  белый
гриф.
   "Какая дерзость, - подумала она, - он разгуливает с моим гербом".
   Она пожала плечами и отвела глаза. Он прошептал едва слышно:
   - Ведь в сущности, я энтузиаст! Не верьте ничему, герцогиня, что  вам
сказали обо мне! Я наивен и легко воодушевляюсь, и, если бы я  не  знал,
что тогда все было бы кончено, - в это мгновение я лежал бы у ваших ног!
   Она сделала гримасу.
   - В благодарность за вашу высокомерную улыбку, - прибавил  он.  -  Вы
считаете меня хитрецом, вас убедили в этом. На я только притворяюсь  им,
чтобы обезоружить насмешку и внушить страх. Вам я сознаюсь  в  этом.  Вы
видите: я не могу скрыть от вас ничего о себе. Вы верите мне?
   - Уберите, наконец, трость с моих глаз. Вы совершили бестактность.
   Он накрыл хрусталь рукой и раздражил ее этим еще больше. Он как будто
завладел ее образом и ее судьбой, которую скрывали эти прозрачные стены.
   - Вы верите моим словам?
   - Я не даю себе труда сомневаться в них.
   Он неловко, но решительно придвинул кресло и сел.
   - Знаете, герцогиня, почему нас здесь оставляют одних?
   Его манера выражаться ставила ее в тупик. Она подняла глаза: гостиная
была пуста. В соседней комнате в свирепой позе стоял на своем пьедестале
залитый белым светом колоссальный Геркулес, швыряющий в море Ликаса.  За
ним был виден двор с великолепной галереей. Там у входа толпились  сотни
ожидающих.
   Глаза герцогини помимо ее воли смотрели вопросительно. Делла  Пергола
ответил, морща лоб:
   - Проперция Понти.
   - Проперция, - повторила герцогиня, - та, которая создала это, -  вот
это?
   Она чувствовала трепет.
   Делла Пергола кивнул по направлению к Геркулесу.
   - Она самая. Она же бросила на него и снопы света.  Каждый  канделябр
стоит там, где она его поставила. Что за кулаки у этой женщины! Три  дня
тому назад она вернулась из Петербурга. Какой триумф! А вот и она!
   Вошла мощная женщина. - Она так огромна, - сказала себе герцогиня,  -
что голова с  копной  черных  волос  над  низким  лбом  кажется  слишком
маленькой. Не крошечная ли голова и у ее Геркулеса?
   Молодой человек, белокурый, изящный и худощавый, снял  накидку  с  ее
тяжелых плеч. Она взяла его руку, сверкая пурпурным атласом.
   - Кто это?
   - Господин де Мортейль, парижанин, как видите.  Она  привезла  его  с
собой.
   - И?..
   - Конечно. И в довершение комизма он не хочет ее знать. Самое большее
- она возбуждает его тщеславие.
   - Бедная Проперция!
   Герцогиня была потрясена. Как могло величие так забываться! Проперция
была живой, движущейся мраморной глыбой.  Ее  сильные  руки  боролись  с
другими глыбами. Мысли в  этой  голове  должны  были  быть  написаны  на
мраморных столах могучими буквами. А прилизанный карлик царапал на  них,
скептически улыбаясь, свое имя.
   Она почувствовала досаду на Проперцию  и  горячее  презрение,  как  к
родственнице, запятнавшей  фамильную  честь.  Великая  художница  прошла
мимо, окруженная почтительной  толпой.  Герцогиня  продолжала  сидеть  и
смотрела в сторону.
   Сильное  неудовольствие,   вызванное   жалким   чувством   Проперции,
пробудило в ней желание быть бессердечной. Она сказала:
   - Проперция бесформенна,  как  ее  колоссы,  и  чьи  руки  достаточно
сильны, чтобы ее обтесать? Уж, конечно, не у ее парижанина.
   - Она мягче, чем думают, - ответил Делла Пергола. - Такая толстуха!
   Его грубая шутка оттолкнула ее. Но она засмеялась.
   - Наконец, вы проявили себя. Значит, вид Проперции не вызывает в  вас
ничего поэтического?
   - Я больше не осмеливаюсь... Вы напугали меня, герцогиня. Это была бы
не первая бестактность, к которой вы меня соблазняете.
   И лучи хрусталя пробились сквозь его пальцы.
   - Как это вам вздумалось?
   - Вы спрашиваете? Желание быть замеченным вами заставило  меня  выйти
из своей роли. Я впал в естественность.
   - По природе вы...
   - Человек безобидный и увлекающийся. Вы все еще не верите этому?
   Она раз навсегда видела в нем только  те  черты,  которые  нарисовала
Бла.
   - Нет.
   - Но вы думаете, что Проперция  сильнее  маленького  парижанина?  Она
покорит его, под ее тяжестью он забудет свои насмешки, не правда ли? Ну,
так вот,  герцогиня,  я  ношу  в  своем  мозгу  маленького,  остроумного
парижанина, трезвого, порочного и утонченного. Он очень боится попасть в
смешное положение и никогда не показывает своих слабых  сторон.  Но  вот
является  Проперция,  хватает  его  и  прижимает  его  головку  к  своим
волнующимся каменным плечам, так что у  него  пропадает  все  остроумие.
Проперция -  сила,  невинность  действий,  великое  чувство.  Проперция,
герцогиня, это вы. Когда я узнал вас, мой маленький парижанин погиб.
   - Я вижу это.
   - О, вы не видите еще ничего. Сначала слушайте. Я буду  работать  для
вас.  Далмация  сделается  в  моей  стране  национальным  делом,  а  вы,
герцогиня, станете популярны. Я могуществен, и если  бы  даже  этого  не
было, я стал бы могущественным, потому что  вам,  герцогиня,  нужно  мое
могущество. Но за это я требую вашей любви.
   - Что?
   - Я весь отдамся вам, а я не отдавался еще  никогда  в  жизни,  но  в
вознаграждение я требую вашей любви.
   Она поняла его  только  теперь.  У  него  было  наглое  лицо  дельца,
запросившего  слишком  много;  при  этом  он  побледнел  от  напряжения.
Чрезмерность его наглости парализовала ее возмущение. Он забавлял ее.
   - Вы хотите писать для меня? - просто сказала она. - Сколько статей и
когда?
   - Столько и до тех пор, пока победа будет за мной. Я ставлю на  карту
свое существование.
   - Какая смелость!
   "Как мило, - думала она, - напоминать мне об этом!"
   - Впрочем, вы делец и должны рисковать.
   - Но за это я хочу, чтобы вы позволили мне любить себя.
   Она  хотела  рассердиться,  но  подумала:  "Я  хочу  опозорить   себя
сантиментальностью, как Проперция? Он может пригодиться  мне,  он  хочет
заключить со мной договор. Почему нет?"
   - Но моя милость дорога, - сказала она.
   Он поспешно спросил:
   - Значит, вы согласны?
   Очевидно, он едва надеялся на это. Он настойчиво повторил:
   - Значит, вы согласны! Я ловлю вас на слове.  Не  забывайте,  что  вы
сказали: да! Требуйте же, чего хотите, я решился на  все.  Я  знаю,  что
делаю... Но вы больше не имеете права взять свое слово обратно.
   - Не кричите хоть так! Зал наполняется, нас слышат. Подождите минуту,
сейчас начнется музыка.
   Она говорила, прикрываясь  веером.  Намеренное  легкомыслие  ее  речи
кружило ей голову, оно доставляло ей наслаждение, неожиданное и горькое.
Что это за любовник, старающийся опутать ее словами,  как  адвокат!  Она
заговорила снова:
   - Кто ручается мне, что вы сами  останетесь  при  своем  решении?  Вы
потеряли голову, мой милый. Когда вы опять найдете ее, вы вспомните, что
вы неподкупны.
   - Я, в самом деле, неподкупен, - ответил он с важностью, -  но  вами,
герцогиня, я хочу быть подкуплен.
   - Что ж, пожалуй.
   - И именно вашей любовью.
   - Я отлично понимаю.
   Она рассматривала его и думала: "Завтра он скажет  себе  самому,  что
это значит. Слава неподкупности для него все. Как только узнают, что  он
корыстолюбив, никто не будет больше считаться с ним".
   - Моя милость стоит необыкновенно дорого, - объявила она. - Вы должны
писать только для меня и каждый раз так, чтобы это производило очевидное
действие. Вы должны агитировать, разъезжать, отдать всю  свою  личность:
каждая минута вашей жизни моя.
   - Ваша. Но мне принадлежит ваша любовь. Вы уже не  можете  отступить.
Скажите, когда я буду счастлив?
   - О, вы торопитесь. Сначала успех, потом вознаграждение.
   - Это не годится. Как я могу ждать успеха?  Когда  он  придет,  я  не
смогу уже повернуть назад. Подумайте только. Тогда вы бросите меня, и  я
буду обманут и лишен всего  -  своего  права  презирать  подкупленных  и
обладания герцогиней Асси.
   - Невероятно!
   Она громко расхохоталась. Страх, что он останется в убытке  при  этой
сделке, заставлял его наносить ей самые неприличные оскорбления.
   Начались танцы, их  окружили  болтовня  и  смех.  Разгоряченные  тела
касались их колен. Делла Пергола сказал, ни на минуту не  отвлекаясь  от
дела:
   - Мне важно избегнуть недоразумений. Итак, тотчас  же,  как  начнется
моя кампания, герцогиня, я становлюсь вашим возлюбленным. С  корректурой
моей первой статьи в руках я иду на наше первое свидание.
   У нее вырвалось:
   - Очевидно, вы не привыкли к успеху у женщин?
   Он смотрел на нее, пораженный.
   - Надеюсь, я не оскорбил вас?
   - Чем же? Но я остаюсь при своем.
   Она встала.
   - Сначала успех.
   - Герцогиня, прошу вас, войдите в мое положение!
   Он не отходил от нее, лепеча:
   - Как я могу положиться на это! Я не настаиваю на своих условиях,  но
поставьте сами более приемлемые.
   Так как она не ответила, он боязливо спросил:
   - По крайней мере, вы не берете своего слова обратно?
   - Ни в каком случае.
   - Значит, я буду счастлив? Но когда! Ну я, значит, буду счастлив...
   Ее увлекла группа дам. Она думала:
   "Он еще не может поверить этому. Когда тайный советник навещает его в
его квартире, он тоже с трудом верит своему счастью".
   Сейчас же вслед за этим ей пришло в голову:
   "Но о тайном советнике он тотчас  же  сообщает  своим  читателям!  Не
рассказал бы он им  завтра,  что  надеется  б