оба  достойны  сожаления.
Каждый пользуется его слабостью.  Перкосини,  по-видимому,  продает  ему
коньяк. У барона чересчур развиты коммерческие наклонности.  А  женщины!
Все  бросаются  на  шею  наследнику  престола.  В  Стокгольме  я  и   не
подозревала, что существуют подобные нравы. Он иногда плачет у  меня  на
груди и жалуется мне, - но что вы хотите, он слаб. Очень слаб.
   Она впилась своим неподвижным, бледным  взглядом  в  лицо  герцогини.
Умоляюще, прерывающимся голосом она пролепетала:
   - Я знаю, он преследует вас. Останьтесь хоть  вы  холодны  и  стойки!
Хоть одна порядочная женщина... Как я уважала бы вас!
   Герцогиня не успела ответить. Она ощутила еще  раз  пожатие  холодных
пальцев на своей теплой руке, затем Фридерика отошла к  прислушивавшимся
придворным. Фили тотчас же очутился возле герцогини.
   - Она жаловалась вам на меня? - прошептал он.  -  Конечно!  Настоящий
крест - эта женщина. Неужели она не может  быть  покладистее?  Взяла  бы
пример с моей мамы! Та только на днях  подарила  папе  портрет  Беаты  в
натуральную  величину.  Моя  мама   благородная   женщина,   удивительно
благородная женщина, - вы не находите этого, герцогиня?
   - А, королева подарила его величеству портрет его приятельницы!
   Она отвернулась; она вдруг почувствовала,  как  далека  она  от  этих
людей и их душевной жизни.
   - Вы были сегодня  молчаливы,  ваше  высочество,  -  сказала  она.  -
Надеюсь, вы не в мрачном настроении?
   - Как же иначе! Здесь, у моей жены  я  получаю  только  чай,  -  хоть
плачь! Когда у меня нет коньяку, герцогиня, я сейчас же начинаю думать о
своем неудовлетворенном честолюбии и о том, какой я неудачник. Тогда мне
хочется надеть свой белый воротник.
   - Белый воротник?
   - Вы еще не знаете? Мой воротник  инфанта,  белый,  шитый  золотом  и
подбитый соболем. Да, герцогиня, точь-в-точь, как воротник дона Карлоса.
Ах, дона Карлоса я люблю, как родного брата! И  не  братья  ли  мы?  Его
судьба такая же,  как  моя.  Неудовлетворенное  честолюбие  папы  -  все
совершенно то же. У меня - мой Гиннерих, у него - его Родерих. Только  с
мачехой разница: я совсем не хочу Беаты; только  она  хочет  меня...  Но
костюм инфанта, в самом деле, шикарен, вы не находите,  герцогиня?  Если
бы я мог когда-нибудь показаться вам в нем. Я хочу просить вас...
   Он поднялся на цыпочки и шепнул, дрожа от желания:
   - Герцогиня, доверьте дону Карлосу ключ от вашего кабинета!
   Она откинула голову, чтобы не чувствовать его дыхания. Она не  поняла
его просьбы и равнодушно  заговорила  с  подошедшим  бароном  Перкосини.
Наследник престола погрузился в свои мысли.
   Камергер сказал:
   - Наш первый обмен взглядов на отношение к народу, вероятно, вызвал в
вашей светлости различные мысли. Не правда ли, каждое  слово  отзывалось
провинцией. Все - с такой важностью и без  всяких  сомнений.  Приходится
идти за всеми... но про себя улыбаешься, как улыбаются в Париже.
   Он тонко улыбнулся.
   - Я надеюсь, что ваша светлость не смешиваете меня с  моими  здешними
друзьями.
   Она возразила:
   -  Конечно,  нет.  И  скажите,  пожалуйста,  господам   Палпоюлаи   и
Тинтинович, а равно и их супругам, что я их не смешиваю ни с кем.
   Она простилась с принцессой. Фили хотел выскользнуть из  двери  вслед
за нею, но тяжелый взгляд адъютанта приковал его к месту.
   Едва герцогиня очутилась за дверью, как  все  эти  оставшиеся  позади
лица исчезли из ее памяти, точно погрузившись опять в густой туман скуки
и ограниченности.  Усталая  и  расстроенная,  вспоминала  она  несколько
бесцельно бродивших фигур, между которыми сновали лакеи с чашками чаю  и
конфетами. В следующие дни она с  удовольствием  думала  о  Павице;  его
слова раздавались у нее в  ушах,  они  звучали  почти  значительно.  Она
написала ему.

***

   Он тотчас же явился в безукоризненно сшитом  сюртуке.  Свою  шляпу  с
полями  он  оставил  в  передней.  Она  подумала:  "Он   мог   бы   быть
государственным человеком".
   - Вы уже однажды сидели в тюрьме, - сказала она. -  Это  может  легко
случиться опять. К вам относятся недоброжелательно.
   Он сел с жестом, в котором выражалась вся тяжесть его презрения.
   "Нет, не государственный человек, - подумала герцогиня.  -  Но  почти
артист".
   Павиц заявил:
   - Ваша светлость, в опасности я  сильнее  всего.  Тогда,  прежде  чем
придворные лизоблюды наложили на меня руки, я жил  опьяненный  сознанием
своей силы. Я говорил ежедневно, по крайней мере два раза, с народом,  я
не отгонял от своего порога ни одного из угнетенных  и  обремененных,  а
между тем мне приходилось тогда ухаживать за смертельно больной женой. Я
могу  сказать,  ваша  светлость,  что  я  оплакивал  жену  под  остриями
кинжалов.
   Он сделал несколько твердых шагов; ему стало трудно сидеть на  месте.
Его голос смягчился в интимной  обстановке.  На  воздухе  он  раздавался
далеко вокруг, здесь он осторожно жался к  штофным  обоям  и  терялся  в
темных углах. Только его  движения  оставались  широкими,  как-будто  он
стоял на морском берегу, в обширных равнинах, и его должны  были  видеть
самые задние из десятков тысяч зрителей.
   - Ваша жена умерла?
   - Они оторвали меня от ее трупа. Я читал библию. Потому что...
   Он сел.
   - Потому что я имею обыкновение читать библию.
   - Для чего собственно?
   Он посмотрел на нее с глубоким изумлением; затем сказал, запинаясь:
   - Для чего... для чего... Ну... это доставляет мне радость...  и  это
помогает, ваша светлость, это помогает. Как часто я молился в опасности,
во время странствований по ущельям Велебита и его  крутым  откосам.  Еще
совсем недавно, во время одного переезда с бароном Рущуком. Мы ехали  по
делам, был яростный северный ветер: ваша светлость, помните. Наша  лодка
чуть не перевернулась, на нас надвигалась чудовищная волна. Я не смотрел
на нее, я смотрел  на  небо.  Волна  отхлынула  перед  самой  лодкой.  Я
обернулся к еврею, он был мертвенно бледен. Я сказал только: я молился.
   Она разглядывала его.
   - От вас, доктор, я узнаю все новые вещи... И все вещи, которых я  не
ждала от вас.
   Он скорбно улыбнулся:
   - Не правда ли? Революционер не должен иметь сердца, трибун не должен
иметь частной жизни? Но я набожный сын бедных людей, я люблю свое дитя и
читаю  с  ним  вечернюю  молитву.  Душевная  жизнь  моего  народа,  ваша
светлость, - вот чего никогда не поймут эти чужие, живущие среди нас.
   - Опять чужие.  Скажите,  Пьерлуиджи  Асси,  проведитор  Венецианской
республики, был чужим в этой стране?
   Он смутился, поняв свою ошибку.
   - Я не принадлежу ни к  итальянцам,  ни  к  морлакам.  Ваш  народ  не
интересует меня, любезный доктор.
   - Но... любовь целого народа! Ваша светлость, вы не знаете,  что  это
значит. Посмотрите на меня, меня окружает изрядное количество романтики.
   - Это вы уже говорили... Воспламенить меня могла бы  мысль  ввести  в
этой стране свободу, справедливость, просвещение, благосостояние.
   Она делала долгие паузы между этими четырьмя словами.  Казалось,  эти
понятия возникали в ней, по мере того, как она говорила, в первый раз  в
ее жизни. Она прибавила:
   - Вот моя идея. Ваш народ, как я уже сказала, мне безразличен.
   Павиц не находил слов.
   - Здесь господствует клика мелких людишек,  -  сказала  герцогиня,  -
провинциальной аристократии, которая в Париже была бы смешна. При  дворе
собираются полудикари и педанты-мещане  и  щеголяют  друг  перед  другом
грубостью. Это мало отрадное зрелище, поэтому  я  хотела  бы  уничтожить
его.
   Она говорила все решительнее. В ее  уме  вдруг  оформился  целый  ряд
идей, и одна влекла за собой другую.
   - Что делает король? Мне говорят, что он раздает милостыню. В  кружке
принцессы много толкуют о  супах  и  шерстяных  куртках,  что  я  нахожу
слишком дешевым средством. Вообще король - это нечто излишнее или  будет
излишним. Свободный народ  (посмотрите  на  Францию)  повинуется  самому
себе. Даже законы, - я не знаю, нужны ли они, но они достойны презрения.
   Павиц сказал, оцепенев:
   - Ваша светлость - анархистка.
   - Почти. Пожалуй, пусть  будет  кто-нибудь  для  ограждения  свободы.
Только для этого и нужен король.
   Он глубоко вздохнул от удовольствия, ему показалось, что он открыл ее
человеческую слабость.
   - Или королева, - значительно добавил он.
   Она повторила, пожимая плечами:
   - Или королева.
   Затем она встала.
   - Приходите опять, доктор. Нам надо еще многое сказать друг другу.
   - Ваша светлость, вашего приказания достаточно, чтобы  привести  меня
сюда в любой момент.
   - Нет, нет. Вы работаете, я сижу сложа руки. Приходите, когда  у  вас
будет время.
   Его охватило радостное возбуждение.  Сознание,  что  его  оценили  по
достоинству, придало ему мужества для долгого благодарного поцелуя руки.
И когда он удалился, сознание, что  он  касался  губами  тела  герцогини
Асси, несло его точно на крыльях.
   Она узнала от Павица, что для осуществления  ее  планов  нужно  много
денег, и была изумлена.
   - Необходима неслыханная агитация и звонкие поощрения на все стороны.
   - Это, очевидно, новая  особенность  народа.  За  то,  что  ему  дают
свободу, справедливость, просвещение, благосостояние, он еще требует  на
чай.
   Трибун опустил голову.
   - Но я ничего не имею против, - заявила герцогиня.
   Затем он предложил ей для финансовых операций барона Рущука.
   - Этот Рущук уже банкротился во всех придунайских  государствах  и  в
Вене, где сделал то же самое, был оправдан блестящим образом. Теперь его
считают в десять миллионов.
   Герцогиня сделала  движение.  Павиц  опомнился:  восхищение  адвоката
ловким финансистом было быстро подавлено моральным неодобрением, которое
он возбуждал у представителя народа.
   -  Я  не  оставлю  вас,  ваша  светлость,  в  сомнении   относительно
нравственных  качеств  Рущука.  Я  очень  неохотно  привожу  наше  дело,
священное дело моего народа, в  соприкосновение  с  этой  подозрительной
личностью. Совесть горько упрекает меня... но...
   - Почему же, он, кажется, способный человек?
   - Способный и опасный. В данное время он держится  спокойно,  но  мне
приходится иметь с ним дело, и я знаю, какое честолюбие грызет  его.  Он
хочет стать министром одной  из  стран  европейской  Азии,  где  он  был
осужден in contumaciam: они должны склониться перед  его  блеском.  Если
ваша светлость уполномочите меня предложить ему пост министра  здесь,  в
этой стране... Конечно, человек он в высшей степени недостойный.
   - Что нам до этого? - решила она. - Если только он может помочь  нам.
Те, кто осудил его, несомненно, не лучше. К кому же обратиться?
   Она  пригласила  его  к  себе.  Рущук  был  необыкновенно  элегантный
господин, с красным,  изрытым  оспой  лицом,  густо  обросшим  курчавыми
черными волосами. В красивых панталонах колыхался мягкий живот, а тонкие
руки торопливо и угловато рассекали воздух. Усевшись напротив герцогини,
он сейчас же заговорил о  злополучиях  бедного  народа  и  о  счастливых
странах под владычеством мудрых и  прекрасных  королев;  от  него  пахло
мускусом. Она ничего не ответила; он потер руки и дал заметить, что  они
вымыты одеколоном. Затем он развернул свой носовой  платок;  можно  было
подумать, что он вынул из кармана  букет  фиалок.  Он  хлопнул  себя  по
жилету и взмахнул животом,  точно  кадилом:  из  него  поднялось  облако
пачули.
   "Опасен? - подумала она. - Да, ведь, он смешон".
   Чтобы испытать мгновенным капризом свое счастье, она тут же  поручила
ему верховный надзор  за  управлением  всех  своих  владений,  обширных,
раскинувшихся по всей Далмации,  поместий  покойного  герцога,  островов
Бузи, Лисса, Кирцола с их ценными рыбными ловлями. И увидя себя во главе
этого огромного состояния, Рущук тотчас же стал вдвое увереннее.  Уходя,
он сказал дружески наставительно:
   - Итак, деньги должны все увеличиваться в количестве и доставлять нам
все больше друзей.

***

   Прежде, чем год пришел к концу, стали  поговаривать,  что  грабежи  и
разбои  сильно  участились.  Разбойники  спустились  с  гор  в   большем
количестве, чем всегда. У итальянцев поджигали хлеба и рубили  оливковые
деревья. В один прекрасный день они находили все свои  виноградные  лозы
изрезанными еще прежде, чем ягоды успевали созреть.  Зимой  72  года  из
Зары на юг отправились два полка стрелков; среди утесов и  на  скалистых
островах восставшие славяне боролись  за  свободу,  которую  им  обещала
неизвестная женщина, далекая, никогда не виданная  королева,  о  которой
они мечтали, о которой пьяные лгали друг другу в кабаках,  и  к  которой
обращали свои жалобы и молитвы. На улицах герцогиня чувствовала,  как  к
ней в экипаж проникали напряженные, серьезные взгляды. Под своими окнами
она слышала торопливые, шаркающие шаги. Это были  сандалии  восьмидесяти
худых, смуглых парней, которые, засунув руки в  штаны  из  козьих  шкур,
робко стояли под колоннами и, как очарованные, смотрели вверх.

***

   Однажды Павиц с торжественным видом объявил о  прибытии  маркиза  Сан
Бакко. На мгновение ее сердце забилось сильнее: там, где появлялся  этот
старый буревестник, грозили восстание, переворот, политическая авантюра.
Он  отдавал  свое  воодушевление  и  свой  кулак   грекам,   полякам   и
южно-американским борцам за независимость, французской Коммуне,  молодой
России и итальянскому единству. Свобода была лозунгом, на звук  которого
он отзывался без промедления. Он услышал его мальчиком и убежал из дому,
за молодую Италию попал в тюрьму и, вырвавшись из ее  стен,  поспешил  в
Америку к  Гарибальди,  своему  герою.  Он  грабил  в  качестве  корсара
императорские бразилианские корабли и в качестве диктатора господствовал
над экзотическими республиками; от утонченных варваров он терпел смешные
пытки, в лагунах гигантских рек вел свободную, как птица, жизнь бродяги,
воровал коров и бросал  вызовы  государствам:  все  во  имя  свободы.  В
Италии, куда он последовал  за  своим  вождем,  каждая  пядь  земли  еще
сохраняла следы великого борца. Чтобы вспахать ее для семян свободы,  он
взрыл каждую глыбу родной земли своим мечом.
   Теперь, в пятьдесят лет, пылкий  и  властный  боролся  он  в  римской
палате за  красного  генерала.  Он  был  строен  и  гибок,  с  большими,
голубыми, как бирюза, глазами. Рыжая бородка плясала при каждой  гримасе
нетерпеливых губ, белые, как снег, волосы вздымались над узким лбом.
   Он попросил гостеприимства у герцогини; отели ему  не  по  средствам,
сказал он. Он был очень беден, так как отдал свободе человеческого  рода
не только молодость, но и состояние.
   Он тотчас же принялся сопровождать Павица в его агитационных поездках
по стране. Он употреблял более решительные слова, чем трибун, кричал еще
громче, кипел, размахивал руками, возбуждал к  восстанию,  подстрекал  к
дракам  и,  после  отчаянного  сопротивления,  шествовал   между   двумя
деревенскими  полицейскими  к  какому-нибудь  жандармскому  посту,  где,
презрительно  кривя  губы,  бросал  свое  имя:  "Маркиз  ди  Сан  Бакко,
полковник итальянской армии, кавалер ордена итальянской короны,  депутат
парламента в Риме". Телеграмма из Зары освобождала его.  Он  возвращался
домой и, неутомимо  шагая  взад  и  вперед  перед  герцогиней,  высоким,
сдавленным, привыкшим к команде голосом, отрывисто выкрикивал:
   -  Да  здравствует  свободное  слово!..  Слова  должны  быть  так  же
наготове, как и мечи!..  Молчат  только  трусы!..  Тираны  и  завязанные
рты!..
   Мало-помалу он успокаивался и,  все  еще  на  ногах,  стоя  спиной  к
камину, мирно и с умеренными жестами рассказывал  о  завоевании  большой
бразильской сумаки. Само собой разумеется, что по отношению к пассажирам
и, в особенности, к женщинам он вел себя, как рыцарь. К  несчастью,  его
задержали, когда он  хотел  продать  в  городе  награбленный  кофе.  Его
привели полуголого к губернатору.
   - Я плюнул негодяю в лицо, и  он  велел  привязать  меня  за  руки  к
качавшейся в воздухе веревке, на которой я провисел два часа.
   Спустя три недели он уехал, и герцогиня  с  сожалением  рассталась  с
ним.

***

   Павиц учил ее морлакскому языку, он читал ей песни о пестрых оленях и
о златокудрой Созе, о гайдуках, о  горных  духах  на  омываемых  волнами
утесах и о матерях, плачущих под апельсинными  деревьями.  Эта  неясная,
мягкая, мечтательная поэзия, которую она понимала наполовину  и  которую
он окутывал ее день за днем, усыпляла ее рассудительный  ум;  славянские
слова,  певуче  произносимые  его   нежным,   обольстительным   голосом,
возбуждали и обессиливали  ее.  Она  чувствовала  себя  как  женщина  со
спутавшимися кудрями  в  теплой  ванне,  глядящая  усталыми  глазами  на
жемчужины, плавающие в воде. Павиц становился тем более пылким, чем тише
была она. Он бурно восхвалял свой народ и восторженными глазами  смотрел
на прекрасное лицо дамы на подушках перед собой.  Он  целовал  ее  руку,
касался ее платья, даже ее волос; казалось, что он все еще ласкает  свой
народ.
   Она видела, как он  краснеет,  дрожит,  умолкает  в  простоте  своего
сердца. Она вспоминала признания, которые слышала в Вене и  Париже,  все
те мольбы и угрозы, которые замирали у ее ног, отскакивая от ее панциря,
и она находила Павица менее смешным, чем остальных. - Что я  могла  дать
тем? Они сами не знали этого, безумцы. Этот знает, чего хочет от меня: я
должна помочь ему победить его врагов.
   Вначале  он  приводил  с  собой  мальчика.  Болезненное,   некрасивое
создание сидело в углу; герцогиня никогда не обращала на него  внимания.
В один прекрасный день Павиц пришел без ребенка.
   Ранней весной, в церковный праздник, она поехала с  ним  в  Бенковац.
Над   каменистыми,   лишенными   деревьев,   полями   носился    резкий,
возбуждающий, дувший с моря ветер. Золотые огни падали из мчавшихся  туч
на полную ожидания землю, вдруг загоравшуюся и сейчас же опять погасшую.
В деревне их экипаж с трудом двигался по острым  камням.  Грязные  дворы
лежали в запустении за своими поросшими терновником стенами.
   Крестьяне ждали у харчевни. Павиц тотчас  же  вскочил  на  стол,  они
пестрой толпой окружили его, лениво глазея.
   Павиц заговорил. С первых же его слов воцарилась тишина, и в передних
рядах кто-то шумно хлопнул  себя  по  колену.  Сзади  кто-то  захохотал.
Несколько морлаков предоставили плащам, которые прежде зябко запахивали,
развеваться по ветру и размахивали руками в воздухе.  Кроаты  с  полными
овощей возами остановились,  с  любопытством  прислушиваясь.  Подошли  с
враждебным  видом  два  полицейских  в  красном,  увешанные  серебряными
медалями, и со стуком поставили ружья на землю. Герцогиня смотрела из-за
занавески открытого окна кареты.
   Павиц говорил. Чей-то осел вырвался, опрокинул  несколько  человек  и
бросился к столу трибуна. Павиц, не  задумываясь,  сравнил  с  ним  всех
своих противников. - Стойте твердо, как стою я! - Он грозил и  проклинал
с взъерошенной бородой и заломленными руками, он благословлял и обещал с
лицом, с которого струился чающий  блаженства  свет.  Неуверенный  ропот
прошел по толпе слушателей,  неподвижные  глаза  заблестели.  Оборванные
пастухи издавали нечленораздельные звуки. Три торговца скотом, в цветных
тюрбанах, гремели  револьверами  и  кинжалами.  Павиц,  дико  размахивая
руками, наклонился так далеко вперед, как будто хотел улететь, пронесясь
над собравшимися. В следующее мгновение он  легко  и  упруго  носился  у
противоположного конца  стола.  Его  жаждущий  взгляд  и  все  его  тело
тянулись к покоренному народу; каждый  в  отдельности,  затаив  дыхание,
чувствовал его объятие. Куда обращался он, туда склонялись размягченные,
безвольные тела всех этих созданий. Они жалобно улыбались.
   Павиц говорил. Он стоял в чаду  душ.  Полицейские,  с  обезоруженными
глуповатыми лицами, небрежно  держали  ружья  и  не  отрывались  от  рта
трибуна. Кобургская династия потеря