тумбочка, стул с металлическими  труб-
чатыми ножками явно общепитовского происхождения (не хотелось рассматри-
вать, но подловатые глаза уже все обежали, чего-то выискивая), луковица,
кастрюля с половником, к половнику присохла капуста из щей... Содрогнув-
шись, Сабуров поспешил пройти мимо.
   Он всегда завидывал людям, воспринимавшим смерть не в космическом  ее
значении, а в обыденном, житейском - как переезд, скажем, на новую квар-
тиру: известные хлопоты, завершающиеся хорошей выпивкой  и  закуской  на
поминках. Ему же всякая будничность,  сопутствующая  этому  грандиозному
явлению, представлялась едва ли  даже  не  более  чудовищной,  чем  сама
смерть - эта деловитость в обсуждении венков, расцветки гроба, с его ко-
кетливыми рюшами и роскошным переливающимся нутром, достойным принять  в
себя парфюмерное либо ювелирное изделие!  Эти  пресерьезные  обсуждения,
высокое ли, сухое ли место выбрано, чтобы зарыть труп, -  ведь  это  так
важно! Впрочем, что терять тем, у кого нет личности!
   Оказалось, успел вернуться из школы Аркаша  -  первенец,  надежда,  с
позволения выразиться, и опора, наследник и, так  сказать,  преемник.  В
обычной своей позе, разбросав по полу бессильные ноги, раскинулся на ди-
ване, близ которого был застигнут сразившим его наповал параксизмом  ле-
ни. У бессильно откинутой руки завалился набок расстегнувшийся портфель,
из которого текут книги, тетради, ручки, линейки, циркули и карандаши: у
Аркашеньки нет сил каждодневно выкладывать ненужные вещи - он  предпочи-
тает таскать их все без разбора. Нет у него сил и проверить, имеется  ли
уже в его портфеле изобилия линейка или циркуль  -  он  предпочитает  на
всякий случай сунуть еще по экземпляру, а попадется Шуркин  -  не  беда,
пусть пошумит, он тоже относится к Аркашиным вещам по-родственному,  без
лишних церемоний.
   Конечно, таскать такую раздувшуюся торбу тоже требует  усилий,  но  -
самых легких - бессмысленно мускульных, а не самых трудных - сознательно
волевых.
   Поза его отпрыска, как нельзя лучше символизировавшая крах  педагоги-
ческих надежд и усилий Сабурова, разом оттеснила все еще стоявшую  перед
глазами очень уж неприкрашенную картину человеческого исчезновения.
   Дернув углом рта от просительной нотки,  проскользнувшей  в  натужной
бодрости его приветствия, Сабуров прошел в свою комнату, до  возвращения
Натальи - часов, значит, до  девяти-десяти  -  служившую  его  кабинетом
(смех и грех!). Оказывается, задающая тон начальственная бодрость -  это
от отчаяния: пресечь хотя бы внешние проявления уныния, - начальник  вы-
нужден довольствоваться телом, не умея овладеть душой.  А  сын...  Можно
зайти к нему через два часа и застать его в той же позе.  Вот  и  сейчас
диванные пружины безмолвствовали...
   Аркаша появился на свет патологически ласковым и послушным, любил все
без исключения одушевленные и неодушевленные предметы,  охотно  слушался
всякого взрослого, которому вздумывалось о чем-то распорядиться, и всту-
пал в доброжелательную беседу с каждым, кому взбредало в  голову  с  ним
заговорить. В садике у него постоянно  оказывалась  внеплановая  конфета
или яблоко - угостила воспитательница из соседней группы. Но Аркаша  не-
уклонно предпочитал конфете похвалу. Весь в маму.  И  в  папу.  Какие-то
незнакомые женщины, которых Сабуров никак  не  мог  запомнить,  донельзя
дружелюбно с ним здоровались и начинали до небес  превозносить  Аркашку:
это будет профессор - столько стихов знает  и  разных  других  сведений!
Спросишь его: "Аркаша, как дела? Нормально,  говорит.  Такой  умный  па-
рень!"
   А Зина Борисовна, Аркашина воспитательница, отправляя  его  в  школу,
прижимала его к груди и целовала, обливаясь самыми  настоящими  слезами,
что Аркаша воспринимал как должное.
   Но в школе - в первой в его жизни канцелярии - его ожидало  серьезное
потрясение: новая мама не желала его любить только  потому,  что  из-под
его пера выходили слишком кособокие члены будущих букв и цифр. Наталья -
сама бессменная отличница - была  ошарашена,  что  ее  вундеркинд  носит
двойки и тройки. Она вырывалась с работы в школу советоваться с  немоло-
дой иссохшей дурушей в плоских кудряшках образца второй половины сороко-
вых и получила мудрый рецепт: контроль и строгость.
   Умудренный Сабуров только посмеивался и, вечерами проходя с умненьким
Аркашей весьма углубленный и расширенный курс математики, готовил ему  -
нет, не триумф, не настолько Сабуров был глуп, чтобы ожидать триумфа  от
посредственностей, от канцеляристов, но - щит, за которым  Аркаша  будет
неуязвим. Однако через три-четыре года и умудренного  отца  ожидало  из-
вестное потрясение. К этому времени  Аркаша  уже  самостоятельно  изучил
школьный курс алгебры и тригонометрии, по физике  прорабатывал  электри-
чество и магнетизм, школьные задачи щелкал как орешки, - но получал  все
больше четверки, а то и тройки.
   Наконец, сломив гордыню, Сабуров отправился  в  школу  объясняться  с
учительницей и узнал, что  существуют  правила  записи,  ОДИНАКОВЫЕ  ДЛЯ
ВСЕХ, а Аркаша забывает провести то вертикальную черту, то сразу перехо-
дит к скалярной записи, опуская векторную, то еще что-нибудь, а  ПОРЯДОК
ЕСТЬ ПОРЯДОК. Один для всех.
   Ничего, разочарован может быть лишь тот, кто  очарован,  пусть  лучше
Аркаша сразу узнает, что посредственностям, чьи  медные  лбы  составляют
плоть Медного Всадника, нет дела до талантов, им  есть  дело  только  до
единообразия.
   Обычно в интеллигентных семьях гуманитарными  способностями  называют
тупость  к  точным  наукам.  Аркаша  проявлял  гуманитарные  способности
всерьез: небезынтересно сравнивал "Воскресение" с "Преступлением и нака-
занием", Гоголя и Чехова знал наизусть, из Шекспира больше  всего  любил
"Гамлета", по всей квартире были разложены забытые им на месте прочтения
стихотворные сборники всевозможных классиков, да и писал он  без  единой
ошибки, и грамматическими правилами сыпал, как поднаторевший стряпчий, -
и получал четверки за то, что вечно путал, какие члены положено  подчер-
кивать прямой, а какие волнистой.
   На столкновение с Медным Всадником Аркаша реагировал, в  общем,  пра-
вильно: все меньше интересовался школой и все больше уходил в  собствен-
ные занятия и запойное чтение, - возвращаясь домой, Сабуров  чаще  всего
заставал его на кровати с книжкой,  другая  книжка  раскрыта  на  столе,
третья на подоконнике в кухне, а четвертая на диване,  -  ее  он  читал,
стоя на коленях, как и положено стоять перед  священным  предметом.  Но,
увы, - Аркаша не ограничился безразличием к школьным делам, а  распрост-
ранил его и на внешкольные. Поэтому занятия с сыном утратили для Сабуро-
ва всякую прелесть, а вскоре он и вспомнить о них не мог  без  раздраже-
ния.
   А ведь во всех Аркашиных начинаниях были очевидны успехи...  Но  ему,
казалось, не нужны были никакие достижения, если они не приносили ЛЮБВИ.
(Интересно, что желание снискать усердием дополнительную любовь  папы  с
мамой Аркаша не обнаруживал, - видимо, в их любви и без того был уверен:
неинтересно побеждать побежденного.)
   И чтение у него почти вытеснилось общением, причем общением весьма  и
весьма странным...
   Но ведь Сабуров и сам когда-то учился в школе, когда-то и сам  был  в
Аркашином положении, но ушел в мир внутренний, чтоб внешнего не  видеть,
и вынырнул из него только в университете - вынырнул и вознесся  звездой.
"И мы пришли, и встретил нас Куницын...". Вернее, старик Семенов нас за-
метил и, в гроб сходя,  благословил.  Сабуров  слушал  его  спецкурс  по
"проблеме Семенова", и Семенов, входя в  аудиторию,  чрезвычайно  учтиво
приветствовал всех собравшихся и отдельно, как дирижер  первой  скрипке,
пожимал руку Андрею Сабурову, дружески приподнимавшемуся  из-за  первого
стола.
   Академик Семенов был известен, кстати, еще  и  тем,  что  читал  свой
спецкурс много лет подряд, абсолютно не обращая внимания, тридцать чело-
век собралось в аудитории или двое. Но Семенов, возможно,  продолжал  бы
отправлять свои богослужения и в пустом храме. ("Так что же,  не  только
восхищением питается творчество?..)
   Уже на третьем сабуровском курсе Семенов рекомендовал в "Доклады Ака-
демии Наук" статью девятнадцатилетнего Андрея Сабурова. А дипломную  ра-
боту Сабуров защищал уже по четырем публикациям, закончив университет на
год раньше срока, и сразу же представил ту же  работу  в  Ученый  Совет.
Знал бы, в какое колдуновское болото ему предстоит шмякнуться с небосво-
да, не спешил бы, посидел еще два аспирантских года среди людей, умеющих
ценить Красоту. Но он еще спешил неизвестно куда, и защита прошла  среди
таких славословий, как будто это были  похороны.  (Чуяли...)  А  Семенов
всенародно объявил, что кандидатских работ такого изящества и  остроумия
ему не встречалось во всей его научной карьере, - начавшейся еще в Импе-
раторском Санкт-Петербургском университете.
   Словом, он, Андрей Сабуров, вырвался же из школьного болота, а Аркаша
почему-то закис. А все потому, что стремиться надо не к симпатиям  сосе-
дей и сослуживцев, людей посредственных, а к тем, кто восседает на Олим-
пе. ("А почему же ты сам закис, не имея похвал живых  людей?..")  Может,
дело в том, что он, отец, представлял сыну науку не как служение чему-то
сверхъестественно высокому, а всего лишь как прозаическое средство  про-
кормления и безопасности? Его-то самого вели совсем другие  маяки...  На
книжных полках Сабурова-деда, сколько помнил Сабуров-отец, всегда стояли
жизнеописания замечательных людей, и маленький Андрюша с самого  раннего
детства поглощал упоительные рассказы отца о великих людях  (лишь  через
много лет он понял, что это были не рассказы, а сказки). Отец не  разби-
рал характеров и профессий, - у всех великих была как бы одна общая про-
фессия - "великий человек" (только политиков там не было, вдруг  подумал
Сабуров) - и с равным воодушевлением повествовал о Пушкине, Пастере, Га-
уссе, Мусоргском, Архимеде, Ньютоне и Рембрандте, и только,  опять-таки,
по прошествии многих лет Сабуров обнаружил, что отец ровным счетом ниче-
го не смыслит ни в поэзии, ни в биологии, ни в музыке,  ни  в  живописи,
ни, тем более, в физике с математикой, - его занимала и приводила в поч-
ти религиозный восторг одна общая для всех великих схема: таланты  стра-
дают и созидают, а обыкновенные люди преклоняются перед ними и  благого-
вейно возлагают цветы к подножию их памятников. "Ты ошибался, папочка, -
люди поклоняются успеху, а не таланту".
   Однако  маленький  Андрюша,  сам  того  не  подозревая,  усвоил,  что
единственно стоящая жизнь протекает где-то там, среди олимпийцев, а  все
прочие люди - не более чем тени, призрачно скользящие  по  историческому
экрану, не оставляя на нем следа. Точнее, великие возвышались над  исто-
рическим потоком, подобно незыблемым утесам,  омываемым  струями  ежесе-
кундно обновляющейся анонимной человеческой массы, которая  -  волна  за
волной - навеки исчезает в водопаде времен. Но Андрюша чуял в  отцовских
рассказах некий намек: если он, Андрюша, очень  постарается,  то  и  сам
когда-нибудь попадет в ряды неподвластных времени утесов.
   Весь поселок, где в то время жили Сабуровы, казалось, также  укреплял
Андрюшу в этой надежде, - здесь каждая собака знала сынишку доктора  Са-
бурова, которому случалось оказывать медицинские услуги каждой без  иск-
лючения семье, и обращаться к нему можно было в любое время дня и  ночи,
и, поднятый из-за стола или с постели, не заговаривая ни о приемных  ча-
сах, ни о записях на завтра или послезавтра,  доктор  Сабуров  натягивал
галоши и, выказывая величайшую обеспокоенность, шагал во тьму  вместе  с
просителем, не знавшим как и благодарить. (Кто бы мог подумать, что этот
мягчайший гуманист сочувствует людям так, как другие жалеют животных,  а
высокое значение придает только тем, кто неподвластен времени!)
   За разъяснениями по любому мало-мальски сложному вопросу - из полити-
ки или из кроссворда - шли опять же к доктору Сабурову, и никто не  ухо-
дил с пустыми руками. В поселке было два промышленных предприятия: лесо-
пилка и фабричонка, на которой штамповали пластмассовые игрушки и  пуго-
вицы, впрочем, тоже только и годились, что на игрушки какому-нибудь сов-
сем еще не вошедшему в ум младенцу, - да и то нужно было зорко  следить,
чтобы он их не проглотил. Так что никто здесь и не помышлял тягаться об-
разованностью не только с доктором, но и с  его  удивительным  сынишкой,
тараторившим наизусть "Мойдодыра" с "Кошкиным домом", а также необычайно
продолжительные куски из "Сказки о царе Салтане" и "Сказки о золотом пе-
тушке". И когда он звонко восклицал: "И засем тебе девиця?", - слушатели
помирали от смеху.
   Таким раритетом, как доктор Сабуров с его семейством, гордилось  даже
начальство и дарило доктора своей благосклонностью за то, что он  ничуть
не кичился образованностью, а кроме того, решительно ни на что  не  пре-
тендовал. Маленький Андрюша, играя "в дворец", всегда выстилал пол позо-
лоченными папиными грамотами,  -  мама  предупреждала  только,  чтоб  он
как-нибудь не наступил на любимый профиль Сталина, коим венчалась каждая
грамота.
   Когда Андрюша пошел в школу - и учителя, и ученики уже прекрасно зна-
ли, что ему предстоит особая дорога, и он тоже это знал, и, принимая по-
ложенные ему пятерки, ничуть не зазнавался, готовый  делиться  с  каждым
встречным дарами, доставшимися ему по наследству.
   Но потом отец почему-то согласился переехать в областной центр, и там
как-то очень быстро обнаружилось, что он не мудрец, а чудак, и даже  га-
лоши его начали вызывать насмешку вместо умиления: если твоя душа  живет
чем-то неземным, телу лучше обитать или прямо на небесах, или уж в  зем-
ной толще, но никак не посередине - посреди  посредственностей.  Андрюша
тоже был очень удивлен, когда, выслушав его ответ по химии,  учительница
спокойно кивнула: "Хорошо", и поставила ему - что бы вы думали?  -  чет-
верку. А потом такую же четверку он получил по физике. А потом по  лите-
ратуре, - он стал учиться на пятерки-четверки: автоматические пятерки по
праву наследования здесь полагались Нинели Крупицыной, про которую  каж-
дый новый человек спрашивал, не дочь ли она Крупицына. Андрею впервые со
всей отчетливостью открылось, что звание мальчика с будущим уже не  при-
надлежит ему по наследству. И, подобно древним витязям, перед боем  отп-
равлявшимся к святым мощам, Андрюша  стал  зачитываться  жизнеописаниями
великих, как другие в его годы зачитываются Майн Ридом. А набравшись сил
в общении со святыми, он брался за учебные пособия с благоговением и во-
одушевлением раннехристианского отшельника, берущего в руки веревку  для
самобичевания. Книжки по физике и математике, - время требовало физиков,
а не лириков, - он читал с удивительным чувством, с каким, возможно, чи-
тались бы священные книги, написанные в жанре детектива.
   Он очень скоро перерос всех в школе, потом в городе,  а  потом  занял
призовые места даже в республиканской олимпиаде, сразу и по  математике,
и по физике. Однако в школе вместо восхищения он вызывал лишь  удивление
как некая диковинка, как сиамский близнец,  куда-то  запрятавший  вторую
свою половинку.
   Школа считалась негласно привилегированной, - в ней обучались отпрыс-
ки местной знати -  семейства  Крупицыных,  семейства  Головановых,  се-
мейства Божецких, воспринимавшие остальное человечество, как,  вероятно,
римские патриции воспринимали мир варваров - нисколько им не интересуясь
и, тем более, не нуждаясь в его признании. Здешние солидные юноши шли  в
местный пединститут, на исторический факультет,  если  они  намеревались
пойти по идеологической части, или в местный политехник, если готовились
в хозяйственные руководители. Для них эти институты и  были  открыты,  -
точнее пробиты, а о всяких-разных столицах здешний чиновный люд помышлял
гораздо меньше, чем пятилетний Андрюша Сабуров в своем поселке  думал  о
Сорбонне и Кембридже.
   Здесь преотлично понимали цену звонким фразам насчет того, что  нужно
чего-то там искать, дерзать и проч., - здешние, с младенчества  солидные
люди тем лучше знали цену звонким фразам, что фразы эти произносились  с
трибуны их родителями. Потребность дерзать у них удовлетворялась возмож-
ностью дерзить (в пределах негласных норм), распить  бутылочку,  переки-
нуться в картишки, притиснуть девочку, - словом, в занятиях,  которые  у
молодых считаются залихватскими, а у взрослых - утробно-жлобскими.
   Обладатели абсолютных ценностей, они были так же счастливы, как  оби-
татели колдуновского болота, потому что и для них граница  области  была
границей вселенной. Даже шмотки у них напоминали униформу и ни  на  ком,
кроме них, не встречались.
   Но Сабуров быстро почуял, что не от этого отборного отребья ему нужно
ждать признания, что царство его не от мира сего, что его круг - великие
покойники, - а вот Аркаша тянулся к живым... Неужели  он  извлекает  ка-
кую-то "любовь" из общения со своими ублюдками?
   Ага, вот и они - легки на помине. Один звонок - это к Аркаше, - мигом
поскакал открывать, как никогда не бросался на его или материн зов. Да и
Шурка вовсе не спешит к дверям на свои условные два звонка, - к  нему-то
ходят в день человек по двадцать-тридцать, к каждому не набегаешься - то
мальчуган из детского садика: "Сулик дома?",  то  громила  с  бородой  и
львиным рыком: "Александра позовите". И Шурка встречает их каким-то нес-
лыханным манером: открывает дверь, и - тишина. Тишина, тишина, тишина, -
потом - хлоп - дверь закрылась. Все. Визит окончен.
   А когда открывает дверь этот дуралей Аркаша, сразу слышится  его  ра-
достный захлеб и односложное бульканье в ответ. Этак  никогда  не  будут
тебя ценить.
   Когда за Аркашей захлопнулась дверь, Сабуров, вместо безмолвствования
диванных пружин, начал  слышать  Игоря  Святославовича,  соседа  сверху,
электрика из сабуровского института. Невольник  традиции,  князь  Новго-
род-Северский старался смыться с работы пораньше -  и  оказывался  почти
раздавленным неподъемной грудой свободных  часов,  и  конечности  его  в
предсмертных конвульсиях хватались то за ножовку и молоток, - и тогда он
до глубокой ночи что-то заколачивал и пилил визжавшую, рычавшую  и  хри-
певшую фанеру, - то за бутылку, и тогда до утренней звезды он ругался  с
женой. Однажды Сабуров, перечитывая ночью "Доктора Фаустуса", расслышал,
как на Игоря Святославовича орала его Ярославна: "А еще культурный чело-
век, в институте работаешь!"
   Слышно было, как он топает из комнаты  в  комнату,  перекатывает  ка-
кие-то тяжелые предметы. Потом уселся за дочкино  пианино  -  культурный
человек! - и принялся настукивать "чижик-пыжик,  чижик-пыжик,  чижик-пы-
жик, чижик-пыжик". Отстукав раз двести, перешел на классику,  -  он  ка-
ким-то чудесным образом разучил первую фразу из "Лунной сонаты", но пра-
вильно брал лишь несколько первых тактов, а потом  врал  немилосердно  и
притом каждый раз по-новому. В литературном роде это звучало бы примерно
так: "Буря мглою небо  кржимнопрдымбам",  "Буря  мглою  небокторпымбум",
"Буря мглондорбырмым", "Буря мглындарбар" - раз, этак, сто - сто пятьде-
сят. Потом без грубых уродований, а лишь с упрощениями:  "Бурь  мгло  нб
крт", "Бурь мгло нб крт", "Бурь мгло...". Ого, что-то  новенькое:  начал
выстукивать "Похоронный марш" одним пальцем.
   Минут через сорок, оторванный от клавиш внезапным  приливом  воспита-
тельского усердия, принялся вместе с  дочкой  разучивать  стихотворение,
угрожающе восклицая: "Люблю грозу в начале мая!!!"
   Потом загудела вода в ванной. Хорошо бы, утопился... Вдруг в квартире
стало как-то не в меру уютно. Зловещая идилличность создавалась весенней
капелью в коридоре - там уже стояла большая лужа, а на  потолке  повисли
перлы дождевые...
   Игорь Святославович открыл лишь на третьем звонке - он что-то  пилил.
Вода из ванной уже переливалась через порог.
   Выключив воду, Игорь Святославович,  словно