реп).
   Осторожно, чтобы как-нибудь нечаянно не расписаться в  повестке,  она
спустилась за почтой и вздрогнула, извлекши из ящика ту  самую  страшную
повестку: явиться "по необходимости" к сотр-ку РОВД тов. К.  Н.  Жебрак.
Легонько придерживая повестку за уголок, чтобы это как-нибудь не переда-
лось тов. К. Н. Жебрак, она поднялась к себе, где Аркаша с расширившими-
ся глазами тоже кончиками пальцев принял у нее повестку,  прочел,  блед-
нея, а потом побежал сжигать ее на газовой плите.
   От нового телефонного звонка  у  нее  подкосились  ноги.  Придерживая
сердце, чтобы не выскочило, она слушала звонок за звонком глаза в  глаза
с Аркашей - оба бледные, с круглыми глазами... и вдруг она резко бросила
ему: "Я не умею прятаться!"
   Берясь за трубку, она уже знала, что не упадет в обморок, что  бы  ни
услышала - в ней пробудилась гордость.
   - Это квартира Сабуровых? Говорит старший оперуполномоченный  Жебрак,
- быстрый, но не развязный мужской голос. - Аркадия нет? А вы, извините,
кто ему будете? А вы не могли бы зайти ко мне в отделение? Да хоть  сей-
час. Все, ладушки.
   Линолеумный шашечный пол в коридорчике, если долго не сводить с  него
глаз, казался сложенным из кубиков, то выпуклых, то, каким-то незаметным
скачком, вогнутых - так и  тянулось:  выпукло-вогнуто,  выпукло-вогнуто,
выпукло-вогнуто, вы...
   Из облупленной стены торчал железный крюк для тех,  у  кого  не  было
охоты ждать своей очереди. Но люди ждали и даже препирались -  они  и  в
очереди на расстрел будут препираться. Когда очередная  жертва  поднима-
лась с места, откидное сиденье, и подлинно, выстреливало вслед, так  что
она каждый раз чуть не подпрыгивала.
   Она старалась не поднимать глаз, навеки утратив право на достоинство,
раз она сидит здесь, у двери с табличкой "Ст. оперуполномоченный РОВД К.
Н. Жербак". Но блудливые глаза сами собой то и дело пытались  что-нибудь
углядеть через дверь, открытую из-за духоты в крошечном кабинетике К. Н.
Жербака, выгороженном беленой фанерой из большой комнаты: лепнина на по-
толке перерезалась у самого ее истока.
   К. Н. Жербак был очень широкий, приземистый,  и  почему-то  казалось,
что он восседает на подушках, как татарский хан. Сейчас перед ним  сидел
хмурый Антон-Маркоман.
   - Ну что? - напористо и вместе с тем утомленно спрашивал К.Н. Жебрак.
- Значит, ты твердо на зону решил поехать?
   - Нет, - мрачно (но не испуганно) бурчал Антон. - Они сами первые по-
лезли.
   - Почему, интересно, против меня никто не лезет? Потом, все время  на
тебя жалобы поступают, что ты своим мопетом людям спать не даешь. Я тебе
точно обещаю, останешься без мопета!
   На грубой физиономии Антона впервые отразился страх:
   - При чем... что вы к мопету?.. Мопет не виноват!
   Внезапно глаза его наполнились слезами, и лицо задергалось в  испуге,
что они прольются. Однако за несколько секунд он справился с ними и сно-
ва превратился из испуганного мальчишки  в  неотесанного  ощетинившегося
мужичка. И так ее резануло по сердцу: никто на всем свете не видит,  что
это мальчишка... "Мопет" ему дороже жизни!
   Когда сиденье выстрелило ей в спину и она в последний раз вздрогнула,
она почувствовала, что ей не только страшно, но и невыносимо стыдно  пе-
ред этим человеком, занятым тяжелой, нервной работой  (ему  беспрестанно
звонили, входили с какими-то запросами, и он между делом всем отвечал, а
она знала, что от таких переключений уже через двадцать  минут  начинает
раскалываться голова). И на столе у него были разложены фотографии таких
рож, что даже вверх ногами упаси господи.
   - Значит, так, - Жебрак придавил широкой ладонью  лежащие  перед  ним
протоколы. - То, что они мне тут лапши навешали - я бы их мог  расколоть
в два счета! - в его голосе прозвучала уязвленная профессиональная  гор-
дость. - Но не хочется парню жизнь ломать. Но руки ему каждый день  про-
веряйте. Вены. Возле локтей. И обязательно интересуйтесь, кто к нему за-
ходит.
   - Да мы, знаете, как-то привыкли ему доверять...
   - Доверять?.. - Жебрак искренне расмеялся. - Доверяй, но  проверяй  -
слыхали мудрость?
   - И к нему никто особенно не ходит - только пластинками  обмениваются
какие-то ребята, но как будто приличные, вежливые...
   - А наркоманы всегда очень вежливые:  "здравствуйте",  "извините",  -
передразнил он, очевидно проникаясь к ней сочувствием за ее глупость.  -
А пластинки - они под музыку любят балдеть. В первую очередь  -  никаких
контактов с Брондуковым.
   - А это кто?
   - Подельник вашего Аркадия. Кристмас у него кликуха.  Вот  тоже  нес-
частные родители! - на его широком лице снова отразилось  искреннее  со-
чувствие, правда, будничное и мимолетное. -  Он  ведь  тоже  из  хорошей
семьи: отец полковник, мать в управлении торговли работает, а  вот  уро-
дился же такой урод! - закончил он с чистосердечным и очень простым отв-
ращением здорового трудящегося человека к уроду и бездельнику.
   - Имейте в виду: он может до шести лет загреметь. А наркоманам на зо-
не хуже всех: их там избивают, насилуют...
   - Спасибо вам, спасибо, - мелко, по-китайски кланяясь, она вышла  за-
дом через открытую дверь, и сразу же раздался  новый  выстрел  откидного
сиденья.
   Стыд продолжал жечь, но облегчение было еще сильнее: кажется, пронес-
ло! А дальше... дальше и это поправимо.
   - Шахты - это не улика, может, я глюкозу себе вмазываю, - лихорадочно
разъяснял Аркаша. - Ты не бойся, я уже не торчу, я же говорю:  теперь  я
все понял, я понял, что свободы не может  быть,  когда  ты  должен  пря-
таться. Надо сначала выкроить себе экологическую нишу... Мне,  как  всем
сейчас, культуры не хватает. Сейчас же есть все настроения для искусства
"фен де сьекль", только...
   - Что это - "фен де..."?
   - Конец века. Но в прошлом веке символисты всякие, мирискусники лопа-
лись от культуры, а нынче всеобщее посредственное  образование  повымело
культуру из всех щелей. Я теперь каждый день буду по три часа заниматься
математикой и физикой - для независимости, а остальное - культурой.
   У него горели глаза, белели  щеки,  и  она  боялась  поверить  своему
счастью: наука, независимость, культура - все это, конечно,  хорошо,  но
сделать ее счастливой могло только одно: счастье тех,  кого  она  любит.
Потому-то мужчинам и живется труднее, чем женщинам: женщина, чем  бы  ни
занималась, всегда на своем месте.
   Сановный заказчик Лобачев  городское  хозяйство  знал  до  последнего
троллейбуса, старался читать - был, словом, не из этих рож, но  аппарат-
чик есть аппаратчик, жизнь видел все больше в плоских отражениях доклад-
ных, а потому верил, что ею можно управлять, что всему  на  свете  можно
дать экономическое обоснование - сосчитать рентабельность честности, вы-
мытой головы, подметенной комнаты, порядка в  шкафу,  удобного  стула  и
настольной лампы. Но Андрюша ее хорошо вооружил:
   - Информатика тоже не имеет отдельного вклада. Ну-ка, начните платить
вашим ногам отдельно за пройденные километры - увидите, куда они вас за-
ведут!
   Усатая дама - прямо Буденый в юбке - округлила глаза от такой дерзос-
ти.
   - А вот мне никакие ваши машины не нужны, - мы, дескать, сами с  уса-
ми.
   - Акакию Акакиевичу тоже не нужен был ксерокс, - дружески  разъяснила
Наталья. - Он ведь с вечера улыбался: что-то Бог пошлет завтра переписы-
вать?
   Вернувшись на работу с победой и двумя тортами - не в тортах с марга-
риновым кремом, стынущем на языке, разумеется, дело, а  во  внимании,  в
дружеском общении вокруг этих ядовито-сладких клумбочек с розами  пугаю-
щих химических расцветок. Жалко, Сережа с Вадимом отсыпаются после  двух
бессоннных суток, но все равно хорошо (насчет Вадима все утряслось,  она
забежала в партбюро). Она расписывает страшную сечу  над  актами  прием-
ки-сдачи, и все хохочут не то из симпатии к ней, не то  она,  и  правда,
рассказывает смешно.
   (Но в конце-то концов, ей показалось, между нею и Лобачевым проскочи-
ла некая искра симпатии: оба почувствовали друг  в  друге  неравнодушных
людей.)
   Подчиненных своих она любит, может быть, и больше, чем  они  ее  -  и
пусть, не жалко. Но и она может изливать  на  других  душевную  щедрость
только от избытка. А когда у нее нет тайных сокровищ - любви близких, ей
и делиться не хочется. Да и нечем.
   Как-то сам собой ее рассказ переходит в вечер воспоминаний  ветеранов
- бойцы вспоминают минувшие дни, в которых  все  всегда  получается  до-
вольно потешно, хотя за все заплачено здоровьем, ручьями слез, бессонны-
ми ночами. Каждому коллективу нужен свой эпос, свой фольклор и свой  Го-
мер, который делал бы жизнь людей красивее и значительнее в  собственных
глазах: показывал бы ее сходство с какими-то, как  учит  Андрюша,  бесс-
мертными образцами. Ей, Наталье, каждый день необходимо искусство - уме-
ние делать будничное волнующим, как питательное - вкусным.
   Она старается, чтобы в эпосе место родоначальника сохранилось за Кор-
жиковым: он первым в конторе сделал что-то работающее. Но,  чтобы  прик-
рыться от начальства, для того и посаженного, чтобы мешать, ей  приходи-
лось самой вступать в позорную драку за должности. Пришлось  именно  ей,
потому что Коржиков более всего был озабочен тем,  чтобы  кто-нибудь  не
подумал, что есть на свете такая дерзость, которую он не решился бы выс-
казать начальству в глаза (кажется, нынче он и по отношению к ней  испы-
тывает это классовое чувство). А она, общаясь с кем угодно, пока  видела
перед собой человеческое лицо, глаза, улыбку, непременно забывала на это
время, что перед ней человечишка довольно мелкий, способный на  пакость,
- эта забывчивость и помогала ей выжить в контактах с руководством.
   Интересно, что о тех, кто не удержался в коллективе -  по  безалабер-
ности ли, по принципиальности, по лени, по сволочизму ли, - о них, слов-
но сговорившись, никто никогда не вспоминает. Это тоже зачем-то нужно?
   Ее вернуло в мир некое странное жужжание -  Возильщикова,  как  муха,
кружила над последним куском торта: "Это чей? Ты сколько съела?  Ты  хо-
чешь еще? А ты не хочешь?" - никогда-то она не забудет устроить подсчет!
   И вдруг голосок пятилетней девочки:
   - А Леонид Сергеевич мне этот кусочичек дарит, у нас с ним договор  -
правда, Леонид Сергеевич?
   Наталья издавна старалась не допускать в товарищеские отношения  раз-
ных амурностей, которые рано или поздно приводят к неумеренным  взаимным
требованиям, а затем и ссорам. Но вот Римме не "кусочичек" важен, а  то,
что мужчина как-то выделил ее из остальных (а до чего  наивно  при  этом
она облизывает кончики пальцев - ну детский сад! - с ее-то профилем  ин-
дейца! А Коржиков, старый дурак - отметила она с сочувственной нежностью
- гусарски благодушествует: и три развода его ничему  не  научили).  Это
тоже,  конечно,  пустяк,  но  ее  передергивает  от  всего,   что   хоть
сколько-нибудь напоминает дележку: "он", "мне", "дарит" - как можно  да-
рить общее?! Все должны брать не считая, и если даже кто-то станет злоу-
потреблять, так и пусть его, - а мы его будем меньше уважать, и не  надо
при этом никаких слов, все слова  по  такому  поводу  тяжеловесно-унизи-
тельны. А если уж приходится ежемесячно скидываться, вот как сейчас,  на
чай да сахар, то неприменно это нужно делать в виде  игры:  отношение  к
деньгам без юмора - это вообще убожество, а уж когда речь идет  о  треш-
ке...
   И тут вдруг Бугров бухнул с этой ненавистной серьезностью,  что  дает
на пятьдесят копеек меньше, потому что он чая не пьет (а заваривает себе
отдельно какую-то травку в одинокой нежности к своим кишкам - единствен-
ному, как выражается Андрюша, что по-настоящему глубоко любит  современ-
ный советский человек). Все словно бы ничего не заметили, а она, интимно
склонившись к Бугрову, с улыбкой шепнула ему на ухо, едва сдерживая  бе-
шенство:
   - Сию же секунду положите пятьдесят копеек или отправляйтесь в  буфет
- там кормят точно по личному вкладу.
   Бугров посидел-посидел окаменело, а потом достал горстку  монеток  и,
не чувствуя бестактности этих расчетливых побрякиваний, по штучке отсчи-
тал еще полтинник.
   Все снова ничего не заметили.
   Подобные мелочи своей нескончаемостью буквально приводили ее в отчая-
ние. Но сейчас она как-то вдруг поняла, что коллектив не механизм, кото-
рый можно отладить раз и навсегда, а организм,  который  так  всю  жизнь
проводит в борьбе с болезнями.
   Вдруг без стука плавно распахнулась дверь - Сударушкин  обходит  вла-
денья свои, а сзади вынырнул Дуткевич, ухитряясь как-то скрыть,  что  он
на голову выше своего патрона.
   - Чаи, значит, распиваем? В рабочее время? - протянул он таким тоном,
который, в зависимости от реакции директора, легко перевести и в  шутку,
и в негодование.
   - Это происходит с моего разрешения и по  моей  инициативе,  -  очень
корректно разъяснила она (а подлое сердце  сразу  затрепыхалось  овечьим
хвостом).
   Сударушкин, мгновенно поколебавшись, сделался галантным:
   - Желаем всем приятного аппетита.
   - Валяйте, - без малейшего промедления дозволил и Дуткевич. - Чай  не
пьешь - откуда сила? Чай попил - совсем ослаб.
   Дверь захлопнулась, и напряжение сменилось  возбужденным  гомоном.  И
она увидела на лице Бугрова угрюмое торжество: видали, мол, нашу?
   По дороге домой с нею увязалась Инночка Пеночкина, или  как  пытается
острить Бугров, Пеночка Инночкина - упросил взять в лабораторию ее папа-
ша, начальник смежного отдела: "Если она где-то  научится  работать,  то
только у вас. Представляете - еле заставили  техникум  кончить!  Отец  с
высшим образованием, мать с высшим..." Однако Инночка и здесь не перела-
мывается, хотя очень уж отлынивать на общем фоне у них невозможно -  вот
она и ходит целый день с грустно надутыми губками.
   - Наталья Борисовна, - грустно спрашивает  она,  -  как  вам  удается
всегда быть такой жизнерадостной? Как-то вы сложности жизни умеете обхо-
дить - а у меня все сложности, сложности... - с горьким  торжеством  за-
вершило это миловидное простенькое устройство.
   - А вы думайте о том, чтобы своими горестями  не  портить  настроение
окружающим, - матерински посоветовала Наталья.
   - И что, буду жизнерадостная? - усомнилась Инночка.
   - Нет, конечно. Но про вас будут так думать.
   - Вы как-то и мужчинам умеете нравиться...
   (У них в лаборатории мужики любую секс-бомбу не станут видеть в упор,
если она лентяйка).
   - Ничего, и вы кому-нибудь понравитесь.
   - Я не хочу кому-нибудь. Я хочу выйти замуж за курсанта.
   - Почему именно за курсанта? - от неожиданности засмеялась Наталья.
   - У меня высокие материальные запросы, - с грустной гордостью ответи-
ла Инночка.
   - А-а... - с уважением протянула Наталья.
   Когда увидела Аркашу над задачником - с шариковой ручкой в руке  и  с
печатью особой красоты задумавшегося человека на личике, - в груди  сде-
лалось горячо от нежности и счастья, хотя уж до того измучилась за день.
Измучилась - и ничего страшного, страшны в этом мире только две  вещи  -
смерть и бесчеловечность, вытекшие мозги и ласка двух кисочек над  ними.
И, конечно, потеря любви тех, кого любишь, - тьфу, тьфу, тьфу через  ле-
вое плечо... (Уверенность в их любви каким-то незаметным образом снова к
ней вернулась.)
   В ванной увидела в зеркало, что на лице  выступили  какие-то  красные
пятна - будто хлестнули крапивой. Помазала кремом, а  когда  в  половине
шестого встала выпить третью таблетку, снова посмотрелась - пятна сдела-
лись алыми, отчетливыми, как советские острова на карте. Экзема! Вот еще
радость - ходить с такой каиновой  печатью...  Пошатываясь,  отправилась
искать в "Справочнике фельдшера", чем лечить эту пакость, и внезапно  по
всему телу прошла болезненная судорога от длинного, страшного  в  ночной
тиши звонка. "Старший уполномоченный РОВД", - в обалдении грянуло у  нее
в голове.
   За дверью стоял  Андрюша  -  небритый,  серый,  бледность  проступала
сквозь загар.
   - Вот молодц...! Вы раньше вре...? А что слу..?
   - Вызывай "скорую", Шурка заболел, - тяжело, как с плеч свалил,  ска-
зал Андрюша.
   Она с ужасом выглянула на площадку и увидела на  бетонных  ступеньках
загорелого Шурку, откинувшегося на перила и ловившего ртом воздух, будто
выискивая, где погуще.
   Она не умерла на месте, вероятно, только потому, что не  была  вполне
уверена, что это не сон. Но Андрюша распоряжался подчеркнуто буднично, и
она, как всегда, с облегчением покорилась ему, словно он и в самом  деле
знал, что ничего особенного нет в том, что грудь ее сыночка - такая лад-
ненькая, шоколадненькая - в том месте,  где  находится  сердце,  прыгает
так, будто под рубашкой барахтается какой-то  зверек.  И  когда  Андрюша
отправил ее за корвалолом, она сумела даже почувствовать некую гордость,
что у нее припасено целых три пузырька, хотя  корвалола  в  городе  дав-
ным-давно уже не достать.
   Андрюша орудовал на диво сноровисто - сосредоточенно давил  Шурке  на
глаза, каким-то очень привычным жестом щупал ему  пульс,  клал  руку  на
грудь, отрешенно прислушиваясь к чему-то ей недоступному, - все это вну-
шало такое почтение к нему (несомненность, вспомнилось его словцо),  что
Шурке скоро и в самом деле стало лучше: несомненность произвела  впечат-
ление даже на зверька под рубашкой.  И  когда  оживший  Шурка  попытался
рассказать маме, как здоровски он научился плавать, стоило Андрюше  рас-
порядиться: "Помолчи. Постарайся уснуть", - как он впал в дрему,  словно
по команде гипнотизера.
   Лицо у Андрюши было исхудалое, измученное, несмотря на курортный  за-
гар - ничего себе, съездил отдохнуть! - и, не успев осознать своего дви-
жения и усомниться, нужно ли оно Андрюше, она  с  болезненной  нежностью
прильнула к нему. Неужели правда, какие-то глупости разделяли их сто ве-
ков назад? (И неужели у нее была какая-то своя жизнь до знакомства с ним
- что-то такое с трудом припоминается, как  прошлогодний  сон.)  Андрюша
ответно стиснул ее, но ласки не было в его руках, он оставался  по-преж-
нему напряженным, а к ней прижался будто к печке в промерзшей комнате.
   Вдруг он почти невежливо освободился от ее  рук  и  торопливо  извлек
из-за  стекла  коричневую  фотографию  почтенного  семейства,   покрови-
тельственно приобнятого обезьяной.
   - Откуда это здесь?!
   Он слушал ее  с  каким-то  мрачным  удовлетворением,  почти  со  зло-
радством.
   - Значит, и это волоконце перерезано.
   - О чем ты?.. - Ей показалось, что он мешается в уме.
   Он повертел фотографию и вслух прочел надпись на  обороте  -  о  двух
крыльях: жажде истины и жажде бессмертия. "Я, оказывается,  однокрылый",
- прокомментировал он, а затем медленно разорвал  фотографию  на  четыре
части и, вполголоса пропев над нею несколько тактов  похоронного  марша,
отнес обрывки в мусорное ведро. Дальше он повел себя вполне  благоразум-
но, если не знать, что хозяйственные заботы всегда вызывали у него жела-
ние засунуть их подальше (а уж тем более когда его  сын  ожидает  Скорой
помощи). Он изогнул медную проволоку (где только научился!) и этим крюч-
ком принялся что-то вылавливать в недрах засорившегося унитаза. Она оце-
пенело наблюдала за ним, со страхом удивляясь, что он способен этим  за-
ниматься, и не сомневаясь, что у него ничего не получится.
   Однако довольно скоро он извлек крышку от консервной банки и слипший-
ся раскисший листок, который попытался тут же и расправить, на кафельном
полу. Листок расползался, он, как археолог, комбинировал обрывки, не об-
ращая внимания на то, что размытые чернила смешиваются с размытыми  исп-
ражнениями. Она наблюдала за ним, не в силах ни удивляться,  ни  брезго-
вать.
   Наконец, сложив что можно, он ухитрился разобрать эту размытую клино-
пись: "Не жизни жаль с томительным дыханьем..."  Он  шмякнул  ошметки  в
унитаз, исполнивший на этот раз свои обязанности безукоризненно. А потом
отправился мыть руки.
   Продолжительный звонок бросил их обоих в прихожую, и Аркаша, испуган-
но щурясь спросонь