ленно  дал  зарок
при первой возможности обзавестись такой же бородой). Проявив чудеса из-
воротливости, Шурка раздобыл файф и сделался обладателем пласта,  сулив-
шего пятнаху чистой прибыли. Однако, по старой дружбе, Шурка  согласился
взять с Бобовского только тен (чирик) надбавки и,  следовательно,  опус-
титься на файф.
   - Так это теперь значит и есть наше светлое будущее  -  на  товарищах
наживаться?! - воззвала Наталья уже не к мальчику, но к мужу.
   - Нажива, - разъяснило божество, - это, как  правило,  только  символ
достоинства. Вроде медали.
   Семейство успело перебраться на кухню, поэтому всем кажется, что  уже
наступил вечер.
   На расстроенном лице Натальи появилась тень надежды: по  отношению  к
денежным все прочие мотивы являются возвышенными.
   А Аркаша зацепился за другое.
   - Государство превратилось в Церковь оттого, что слишком уж  сверхче-
ловечески могущественно. Я заметил: кто сильнее других в два раза, вызы-
вает зависть, в тысячу раз - восторг, а в триллион раз  -  благоговение.
Поэтому и не должно быть таких сверхчеловеческих...
   - Почему не должно - людям они нужней всего, - сейчас Аркаша даст по-
нять, что он успел подглядеть стариковские записки... Но Аркаша дернулся
как ужаленный - "Это еще с чего?!" - и умолк,  окрасившись  в  малиновый
цвет.
   - Чтобы не знать сомне... - но тут возмутилась Наталья: - Ну  что  за
трепачи - ведь мы должны что-то решить с... - однако Аркаша так  зыркнул
на нее, что она, к удовольствию Шурки, уже не  смела  прерывать  монолог
Отца и Учителя, непогрешимого, как папа.
   - При товарище Сталине, господа, мы жили в десять раз хуже, чем  сей-
час, а недовольных было в сто раз меньше. Потому что те, кто  обитал  за
железным занавесом, как-то очень слабо напоминали людей. Трудящиеся меч-
тали исключительно раздобыть десять центов, чтоб отравиться газом. Иног-
да они, правда, еще устраивали забастовки - это было второе и последнее,
что они умели. Капиталисты же были  запрограммированы  исключительно  на
выкачивание сверхприбылей, к которым, как  это  свойственно  механизмам,
они стремились безо всякого смысла, поскольку не имели ни одной  челове-
ческой потребности, ради которых люди только и хотят быть  богатыми.  Их
невозможно было ощущать людьми - вроде нас.
   - А я ужасно сочувствовала угнетенным, - мечтательно  произнесла  На-
талья.
   - А я блэкам сочувствовал, - выпалил  Шурка  и  покраснел.  В  первом
классе он подарил негру двадцать копеек и был задержан за приставание  к
иностранцам.
   - Ну дайте же договорить! - застонал Аркаша.
   - Я тоже сочувствовал угнетенным, но это были люди в каком-то все  же
упрощенном исполнении. Но именно это и нужно - чтобы тебе  в  голову  не
приходило, что у чужаков можно что-то перенять. Все самое  лучшее  -  от
причесок до самолетов - у нас: "советское значит лучшее". Но чтобы  убе-
речь тебя от сомнений - от собственного зрения, неоходимо насилие такого
масштаба, которое вызывало бы уже не вульгарный страх,  а  благоговение.
Для нашего счастья нужен океан крови - под такой подливкой мы с благого-
вением и аппетитом, как спагетти под томатным соусом, уплетем даже  нес-
колько меридианов колючей проволоки - что там суп из топора!
   - А если бы Сталин был еврей - его бы любили? - вдруг брякнул Шурка.
   - Да будь он негром преклонных годов - все равно обожали бы, -  нена-
вистно усмехнулся Аркаша. - Как же не обожать, если столько людей поуби-
вал!
   - Да, но еще чаще его обожатели борются за право оставаться автомата-
ми. Нынешнее помешательство на диетах, на "травах",  на  экстрасенсах  -
все это погоня за автоматизмом, за слепотой: ведь абсолютное единомыслие
возможно только во лжи - только ложь бывает простой  и  общепонятной,  а
истина всегда многослойна и необщедоступна. И...
   Сабуров понял, что он упивается собственным краснословием, что,  уло-
вив один фактор - погоню за несомненностью, он  хочет  из  него  вывести
чуть ли не всю человеческую историю...
   - Получается, - вдруг вознегодовал Шурка, - люди любят, чтобы ими ко-
мандовали? Получается, я собираюсь в кино, а  мне  говорят:  "садись  за
уроки" - так я, получается, еще и доволен? Или я хочу купить мопед...
   - Хватит, хватит, мы уже все поняли, - взмолился Аркаша.  -  Тебе  же
объяснили, люди любят, чтобы им самим не хотелось ничего  неположенного.
Ты, правда, любишь как раз неположенное, но все равно любишь. А вот ког-
да сам не знаешь, чего и хотеть...
   Знакомо было до галлюцинации. Но истерический Аркашин захлеб, малино-
вые тона, которые больше  пристали  бы  петлицам  лейтенанта  внутренних
войск, чем физиономии мыслителя, всколыхнули в Сабурове привычное  разд-
ражение. Ему снова захотелось преподать Аркаше урок просвещенного  скеп-
тицизма.
   - Так, так, - произнес он тоном искушенного диагноста, - значит маят-
ник начал обратное движение.
   - Какой маятник? - малиновый Аркаша почувствовал, что сейчас его  бу-
дут оскорблять.
   - Когда обманет нечто Великое, Высокое и  тому  подобное,  начинается
откат к простому, наглядному. К так назывемым первичным, то есть  прими-
тивным ценностям: друг, любимая, будничные человеческие отношения -  ни-
чего сверхличного, никакой философии, никакой политики...
   - Как у Ремарка, - всунулся Шурка. - И у Хэма.
   - Верно. Ты не так глуп, как кажется.
   Шурка торжествующе показал Аркаше язык. Аркаша,  передернувшись,  от-
вернулся.
   - Но уставши от убогости мелочей, - продолжал эстрадный пророк, -  ты
начинаешь чувствовать, что жизнь проходит впустую, растрачивается на за-
урядные хлопоты о заурядном куске хлеба, на заурядные  услуги  заурядным
людишкам. И в тебе начинает зреть бунт: да с какой  стати  благоденствие
этих посредственностей следует считать мерилом добра и  зла?!  Вперед  к
великому - пусть туманному и опасному! Нам уже хочется связать наше  ма-
ленькое "я" с каким-то грандиозным целым, а  вовсе  не  с  благополучием
равного нам, а потому и неинтересного маленького человека.
   - А дальше что? - с заинтересованным презрением спросил Аркаша.
   - А дальше отдельные дерзкие человеколюбцы начинают подозревать,  что
успех целого не приносит счастья ни одному реальному человеку: наш паро-
воз вперед летит, а по бокам-то все косточки русские... Понемногу всякое
величие уже вызывает скепсис, становится дорог не величественный  Медный
Всадник, а бедный Евгений под копытами его коня,  не  "слава,  купленная
кровью", а "полное гумно"... Словом, виток приближается к завершению.  И
тогда приходит Сабуров Аркадий Андреевич. Который уже не  желает  ничего
надчеловеческого - ни культуры, ни величия ценой хотя бы одной  замучен-
ной слезинки.
   - Браво! - очень серьезно произносит Аркаша, подчеркнуто  пренебрегая
насмешкой.
   И это концертное одобрение снова покоробило Сабурова - тоже мне, эст-
радно-кухонный Екклесиаст: нет ничего нового под солнцем - только  маят-
ник, качающийся от малого до великого и обратно... Сабуров покосился  на
Наталью, но эта дуреха гордилась его красноречием, как  и  двадцать  лет
назад: ее подруги и родня глазам своим не верили, до чего их умница, об-
щественница и золотая медалистка послушна какому-то ученому дохляку. Вот
оно - право таланта! И счастье быть рядом с ним. На днях, желая ее разв-
лечь, а заодно слегка успокоить свою, впрочем, и  без  того  не  слишком
обеспокоенную совесть, Сабуров сводил Наталью на французскую  комедию  в
захудалый кинотеатришко, наполненный сомнительной, полухулиганской  пуб-
ликой, и Наталья так хохотала, что казалось еще  немного  -  и  хулиганы
начнут делать ей замечания: "Уважайте же окружающих!".
   Но она лишает его мужества (скепсиса) своим пафосом...
   - Как хорошо не иметь никаких талантов! Не приходится ни на кого оби-
жаться.
   - Настоящий творец, - возгласил Сабуров,  -  служит  не  смертным,  а
бессмертному!
   - Как это "бессмертному"? - мимо Аркаши не проскочишь.
   - Знаете, как можно заработать триста рэ? - вспомнил Шурка  радостную
новость. - Можно записаться в очередь на видик, а когда  подойдет,  про-
дать какому-нибудь грузину и взять три сотни сверху.  Я  тоже  собираюсь
так сделать - получу только паспорт...
   - Вперед к великому... - неприятно усмехнулась Наталья.
   - Аркашка, - Шурка сразу аппелирует к ровесникам, - что, плохо что ли
- ничего не делать и триста рваных получить?
   - Умоляю - не пачкай меня, пожалуйста.
   И Шурка притих, притих...
   - Итак, папа, - следователь вернулся к допросу, - в  этом  мире,  мне
послышалось, сыскалось что-то бессмертное?
   Внезапно сердце Сабурова забилось отнюдь не эстрадным манером.
   - В истории это дело самое обычное, -  справился  Сабуров.  -  Чье-то
творчество силой государственной власти превозносится выше звезд  небес-
ных... Литтруды Брежнева вы сами в школе проходили.
   - Уж Эра так трепетала... - криво усмехнулся Аркаша.
   - А сейчас помину нет. И это, повторяю, дело самое  обычное  -  взять
хотя бы философские сочинения Сталина, пение Нерона...
   Шурка с Натальей смеются, Аркаша и на них косит со злостью - как  же,
у алтаря!..
   - Потому и не должно быть таких сверхчеловеческих  сил...  -  заводит
он, но Сабуров останавливает его жестом гаишника:
   - Но государство с любым казенным талантом обращается как и с  прочим
казенным имуществом: то вознесет его высоко, то бросит в бездну без сле-
да. Именно без следа. А чтобы уничтожить  без  следа,  скажем,  Пушкина,
пришлось бы стереть с лица земли миллионы людей - может быть, просто-та-
ки всю человеческую культуру. Хотя знают и понимают его единицы,  а  для
остальных "фрукт - яблоко, поэт - Пушкин".
   Сабурову неловко. Аркаша ждет, к чему он клонит. Шурка  и  так  знал,
что гениям море по колено. А у Натальи на лице просветленная скорбь: ге-
нии, хоть тресни, всегда рождают в людях просветленность. И Сабуров  до-
бавляет десертную ложку иронически-лекторского тона.
   - Складывается впечатление, что у определенных явлений культуры  есть
некое подземное корневище,  которое  дает  все  новые  и  новые  побеги,
сколько их ни срезай, и вот оно-то, это бессмертное корневище, вероятно,
и является единственной вещью, на которую способны смотреть снизу  вверх
мы, аристократы духа.
   Сабуров всегда испытывает страх получить вместо улыбки усмешку.
   К идее бессмертного крневища Наталья с Шуркой  отнеслись  вполне  жи-
тейски, но Аркаша!.. Сабурову случалось видеть Аркашу восхищенным, но он
уж и не помнил, когда в последний раз видел его обрадованным... не тогда
ли, когда Аркаша, точно зная, где враги, а где друзья, покрывал бумажные
листочки краснозвездными самолетиками, испускающими  пламенные  пунктиры
во вражеские танки?
   - Я только теперь понял, - ахал Аркаша, простирая лапку и тут же  от-
дергивая ее обратно (Сабуров не поощрял физических контактов), - а то  я
книг не мог читать, искусство ненавидел - за то, что в  нем  всегда  ка-
кая-то гармония - тьфу, слово-то какое поганое! -  чувствуется,  даже  в
отчаянии, красота какая-то паршивая, даже в грязи, в уродстве... Да  ка-
кое право вы имеете вносить гармонию, эстетизм в  чужие  страдания!..  Я
все думал: как же отчаянье выразить только отчаяньем, черноту  -  только
чернотой, без признаков этой... да не перебивай же меня! -  без  "траги-
ческой просветленности"... Но ведь  личные,  смертные  чувства  поневоле
приходится выражать бессмертными средствами - ведь язык, краски, слова -
они не нам принадлежат и с нами не исчезнут, вот в чем соль! Вполне лич-
но выраженное чувство - это только бессловесный вой или визг, а чуть  ты
подключил слово, мысль, как уже впустил ту самую  гармонию,  потому  что
это уже говоришь не вполне лично сам, а  сквозь  тебя  говорит  какой-то
бессмертный корешок, волоконце... Искусство оттого и не может быть бесп-
росветно черным, как твоя личная, животная смерть!
   - А к бессмертному всех, я заметил, тянет,  -  вдруг  мрачно  загудел
Шурка, которому надоели темные Аркашины пророчествования. - У  спортсме-
нов есть свое корневище... И у блатных тоже...
   - Недаром я всегда чувствовал: хуже всего, когда убьют, да еще и след
хотят отнять, волоконце бессмертное перерезать...
   Но тут Наталья заметила перед собой три желудка, которые, если  пото-
ропиться, можно успеть наполнить чем-то вкусным. Бросив  быстрый  взгляд
на будильник и, перепоясавшись передником, она скоренько извлекла из хо-
лодильника ком теста, обмятый словно бы пещерным гончаром.
   - А пирог бессмертен? - вдруг  ляпнул  Шурка  и,  покраснев,  сердито
зыркнул в сторону Аркаши, - А чего? Рецепт пирога можно передать!
   - Бессмертие пирога - это высокое анонимное бессмертие, -  провозгла-
сил Сабуров.
   - Если анонимное - какое же это бессмертие? -  рассердился  Шурка.  -
Интерес собачий!
   - И мне его не надо, - медленно покачал головой Аркаша и надолго оне-
мел, пораженный надчеловеческой идеей анонимного бессмертия.  А  Наталья
продолжала ласково укладывать бледный,  обвисающий  пирог  в  противень,
словно безнадежно больного младенца в колыбель.
   Когда, умиротверенная их сытостью, она вновь удалилась на театр воен-
ных действий, и Сабуров вновь защемился в своей дневной келье,  заглянул
Шурка, чем-то заранее смущенный.
   - Знаешь, я зачем хотел побольше бабок наварить? Чтобы как  у  Ремар-
ка... или у Хэма... заглянул в бар, пропустил  рюмочку  кальвадоса.  Или
коктейля.
   Про мопед не вспомнил, значит не врет.
   Внезапно Шурка с отвращением вывернул губы:
   - На толчке такие - умм... пог-ганые спекули  попадаются:  жирный,  в
вареной джинсй, полный рот золотых зубов - ме-э-э... - и вдруг снова  на
что-то решился:
   - Меня один пацан, малолетка, просил камеру для вйлика достать. Я его
спрашиваю, для смеха, конечно: а сколько бабок отмаксаешь? А он говорит:
тебе моя бабушка гостинца даст. Представляешь? Гостинца даст... Мы, все,
конечно, загоготали. А теперь, как вспомню, так сердце болит. Он-то, на-
верно, уже и забыл, может, сам уже гогочет, а я как вспомню...  Моя  ба-
бушка тебе гостинца даст...
   Шурка зажмурился и замотал головой, словно от осы - вот  тебе  и  ге-
рой-добытчик.
   - Занято! - словно в вагонном сортире, заорал он заглянувшему  Аркаше
и вновь перешел на умоляющий тон:
   - Мне шустрить, маклевать знаешь почему нравится? - Шурка просил про-
щения. - Потому что азарт. А вообще...  бабушка  тебе  гостинца  даст...
Мяа, - вдруг заорал он по-кошачьи и, зажмурясь изо всех сил, остервенело
завертел головой.
   - Не сходи с ума. Лучше пойми и больше не делай.
   Однако от его деревянных слов Шурка повеселел.
   - А знаешь, есть такое восточное учение - дзен: никогда не раскаивай-
ся, а только хорошо вдумайся - и больше уже не захочешь.
   И только пыль за ним завилась.
   Вот зачем, оказывается, ходят к исповеди - лишь  чужое  мнение  может
зарядить тебя несомненностью.
   - Этот упрыгал наконец? - эхом его мыслей заглянул Аркаша. - Я понял:
бессмертное корневище должно оставаться подземным. А когда его  вытаски-
вают наружу, делают господствующим... Оно засыхает. Я теперь понял:  по-
бедитель всегда неправ!
   Аркаша словно тоже ждал утешения. Но Сабуров увидел в окно, как Шурка
на велосипеде взъехал на детскую горку и остановился на вершине, на  вы-
соте двух с половиной метров, балансируя и  пытаясь  поймать  ногой  ни-
зенькие перильца. Не поймал и, перевернувшись через них, вместе с  вело-
сипедом полетел вниз головой. Исхитрился в воздухе вывернуться из  седла
и шлепнулся на бок, а велосипед сверху. Сабуров, оцепенев, смотрел,  как
Шурка, лежа на боку, замедленно дрыгает ногой.
   Через полминуты Шурка выбрался из-под велосипеда и заходил вокруг не-
го, кланяясь для этого на каждом шагу.
   - Жизнь может обернуть во зло любое доброе  дело.  Несомненно  только
то, что ты съел, только удовольствия...
   Аркаша с надеждой ждал возражений, но Сабурову было не до  премудрос-
тей. И Аркаша повлекся прочь с пустыми руками. Зато снова возник  Шурка,
байронически прихрамывающий и продолжающий растирать зашибленный бок.
   - Видел, как я летел? - есть чем гордиться!..
   - Дать бы тебе... - с редкой даже для сегодняшнего дня  задушевностью
ответил Сабуров. Шурка просиял, и - будущий Ван Гог - отправился отраба-
тывать штриховку: он каждый божий день по  целому  часу  с  непостижимым
упорством штрихует здоровенный лист ватмана - штрихует и стирает,  штри-
хует и стирает. Смотреть - и то начинает рябить в глазах.
   После бессонной ночи и словопрений Сабуров чувствовал себя таким  из-
мотанным, что не испытывал уже и досады на то, что  разменял  нетронутый
золотой запас цельного, несомненного чувства на ходячую монету словес  -
сомнительную, как все, что предназначено для общего пользования.
   И вдруг - редчайший случай, он и лежа-то спать  не  умеет  -  Сабуров
задремал сидя. И увидел, как с троллейбусной остановки к дому идут Арка-
ша и Шурка - Шурке лет пять, а Аркаше не больше десяти,  а  за  ними  на
полнеба пылает невиданная сиреневая заря. До самой зари, до самого гори-
зонта тянется пустырь, донельзя загроможденный строительными  обломками,
словно здесь не строили, а разрушали - все, как в реальности, но гранди-
ознее: расколотые бетонные плиты, бетонные кольца в  человеческий  рост,
окаменевшие лепехи бетона из не нашедших другого места  опростаться  са-
мосвалов, крупно поперченные битым кирпичом всех размеров  и  расцветок,
целые бетонные лестницы с кручеными перилами  вздымаются  из  окаменелой
глины, напоминающей застывшую лаву, выдираясь из которой пытаются что-то
нашарить в воздухе щупальца арматуры... а мальчишки шли  ему  навстречу,
не замечая его, чем-то встревоженные, и ответственный Аркаша держал Шур-
ку за руку, испытующе глядя исподлобья, а Шурка таращил глазищи с откро-
венным испугом, и рубашонка, как обычно,  вылезавшая  из  связанных  На-
тальей штанишек, развевалась по ветру, - и Сабуров так и не сумел засто-
нать от невыносимой нежности и беспомощности - таким недоступно  громад-
ным и торжествующим было сиреневое полыхание неба, так торжествующе,  до
самого горизонта была загромождена земля, когда-то  казавшаяся  бескрай-
ней. И мука его любви к детям была такова, что на человеческом языке  не
было слов для нее, - только мычание  беспредельно  растроганного  идиота
могло хоть немного ее облегчить. "Ммм", "ммм", тщетно пытался  промычать
Сабуров и беспомощно заплакал, поскуливая, и, проснувшись, первым  делом
схватился за лицо, но даже и слез ему не удалось наплакать.
   "Не надо счастья, не надо признания, ничего не надо -  пускай  только
сохранится эта жизнь со всей ее бестолковщиной и дрянью, только  бы  они
были живы!.."
   С тревогой прислушавшись, он разобрал их препирательства: кто  должен
убирать карандашные стружки - тот, кто их разбросал, или тот, в чьи обя-
занности входит подметать комнату. Да, вот это и есть счастье - все, что
не смерть, не огромное, без края небо, не замусоренная  до  края  земля.
Ссориться, мириться, страдать, надеяться, терпеть неудачи и  обиды  -  о
каком еще счастье может мечтать нелепая человеческая натура!
   Перебранка мальчишек утешила Сабурова до такой степени, что он  снова
прикрыл глаза. ...Он уже едва полз, изрытая весенним теплом серая льдина
могла расколоться в любой миг, и Сабуров с тоской понимал, что в ватнике
и резиновых сапогах ему не продержаться на воде и трех секунд.  Ухватив-
шись за край, он из последних сил подтянулся  и,  с  невероятным  трудом
подняв голову, увидел, что льдина откололась от берега  и  длинный  клин
черной воды ширится и ширится...
   И он с глубочайшей признательностью посмотрел на  бунтовской  затылок
возившегося у проигрывателя Шурки, чье шебуршание, очевидно, его и  раз-
будило. Сабуров, не удержавшись,  похвастался  своим  последним  сном  и
встретил полное понимание:
   - Я всегда проснусь и думаю: эх, дурак, надо было лучше катиться!
   И под геройской шевелюрой живут мучительные сны...
   Шурка нацелил иглу и леопа