на  злейшая  анархистка.
Неужели правда?
   Сделав свое хитроумное предложение, Сударушкин счел себя вправе пожу-
рить ее:
   - А вот характер свой вам нужно исправлять!
   - Отчего же при моем плохом характере от меня за десять лет  ни  один
человек не ушел?
   - Да... Интересно, за что они вас так любят?
   Что, мол, ты за трюк такой знаешь? Наталья  посмотрела-посмотрела  на
Сударушкина (где человек жизнь прожил!) и ответила:
   - За что любят? Да за то, что я их люблю.
   Сударушкин только хмыкнул: их, мол, организаторов, не поймать на  та-
кую сладенькую липучку, на которую они же нас и ловят.
   Перебравшись в директорское кресло, Сударушкин стал еще сильнее тряс-
тись над своей внушительностью - карманный Наполеончик на вершковых каб-
луках (в связи с всеобщим страхом СПИДа его из-за них когда-нибудь  лин-
чуют). Как многие карапузы, он налегает на вторичные признаки: усы  и  -
жилет под пиджаком... а жилетик-то вот такусенький, на  куклу  надевать.
Еще командуя Комиссией Прогресса, Сударушкин  не  любил  вставать  из-за
стола: вскочит, если очень уж раскипятится, но следом  обязательно  тоже
поднимется кто-нибудь, кто особенно перетрусит, и окажется, что Сударуш-
кин ему до подмышки, - Сударушкин сразу же и кидался обратно в кресло. А
сейчас он настолько боится обнаружить, что он тоже  всего-навсего  чело-
век, - даже в буфет не ходит. Как-то Наталья ворвалась к нему  впопыхах,
а он ел, чуть не с головой влезши в ящик стола, - так едва нос не прище-
мил, когда ее увидел.
   Предложив повышение, он прибавил:
   - Ваши люди со мной тоже смогут подрасти.
   Ах ты, моська, еще считаешь себя выше Сережи, на котором вся  контора
держится!.. Вдруг до нее дошел смысл вмонтированного во всю систему пра-
вила: плата за ум без должности не предусмотрена,  распорядитель  важнее
работника. Просто всюду след Его сапога... И руководить людьми оказалось
достаточно, чтобы отбить у них охоту к делу.
   - А мы считаем, - сказала она со снайперским спокойствием, - что  ра-
ботать с нами - это честь даже для директора.
   Сударушкина аж перекосило.
   А, была бы шея - хомут найдется, мысленно отмахивалась Наталья,  пока
ее подбрасывали, плющили и вальцевали в троллейбусе, вот только всей ла-
бораторией не уйдешь - нигде не найдешь столько вакансий разом, особенно
если Сударушкин через старые связи нажмет. Без Андрюшиного окончательно-
го слова душа ее походила на какой-то кусок теста,  от  которого  крючки
сомнений отрывают тысячи тягучих нитей.
   Да еще и Аркаша словно ошалел.  Правда,  готовить  теперь  приходится
намного меньше. Ага, значит, можно таскать излишки на работу, для ребят,
по ночам перебивающихся сушками с чаем. У Сережи  после  ночи  набрякают
мешки под глазами... А Илюша весь желтый, как китаец, без конца  глотает
аллохол - а женушка его, барыня, не может дать ему с собой поесть по-че-
ловечески... Нужно ввести какой-то людской режим, а то их  как  детей  -
спать не уложить... Мужское ночное братство... зато с  Илюшей  помирятся
быстрее.
   А вот Вадиму и двое бессонных суток нипочем. Так, видно,  не  хочется
возвращаться к жене.
   Сосед сзади на выбоинах почему-то мотался сильнее положенного  и  уже
отколотил ей все нутро своими костяными лопатками. Она оглянулась  повы-
разительнее и чуть не передернулась: опять пьяный - с  возрастом  совсем
перестала их выносить! А этот - в набитом троллейбусе! - еще держал пла-
вящееся мороженое в бумажке и мычал чего-то немолодой, вполне  приличной
женщине, над которой он навис со своим готовым протечь мороженым, а  она
- не надивишься на них - вслушивалась и отвечала ему что-то ласково-вра-
зумляющее на его мерзкий мык, в котором только и можно разобрать: "Не, я
пралльно грю?.. не - я пралльно гврю?.."
   И он, скотина, нуждается в чужом одобрении. Да ты сделай сначала  то,
что и так ясно: перестань глаза заливать, близких своих, окружающих  из-
водить...
   Ляп! Белая каплища, этак с полведра, наконец плюхнулась на добрую на-
персницу.
   - Вы ведь, кажется, уже не ребенок - входить в троллейбус  с  мороже-
ным! - не выдержала Наталья.
   - Да я ж свсем пр дргое... - обернулся пьяный, силясь  ее  понять,  и
чуть не въехал ей своим мороженым в блузку.
   - Ничего, ничего, все бывает, - благодушно успокаивала их  обгаженная
наперсница, любовно отирая платком сладкое молоко, попавшее, к  счастью,
на кожаную сумку.
   Наталья стала пробираться подальше от мороженого  (а  совсем  трезвых
мужиков, кажется, не было ни одного - или у них теперь  вид  всегда  та-
кой?) на заднюю площадку, где на совершенно непроницаемом от искусно на-
пыленной грязи стекле было пальцем начертано слово "ZEX". Там она  прев-
ратилась в цирковую наездницу, с двумя сумками в руках балансирующую  на
спине галопирующего зверя.
   Не верится, что такая толпища - из одного троллейбуса, - кажется,  со
стадиона. И все обходят,  обходят  слепого,  с  его  невесомой  тросточ-
кой-указкой пробирающегося среди опасного,  в  щебенчатых  выбоинах  ас-
фальта. Парни, которые сейчас пойдут часами маяться от безделья в парад-
няках, - им десяти минут не выкроить... да тут и люков  открытых  полно:
из одного косо торчит длинная доска, чтобы водителям издали было  видно,
а из другого - так даже сухое деревце.
   Со своими облегченными сумками Наталья догнала его и, перехватив их в
одну руку (превратившись в задыхающуюся женщину-богатыря с ломотой в по-
яснице - не свалиться бы с радикулитом), ласково взяла слепого под руку:
   - Вам куда?
   Хорошее, простое лицо, невозможно слушать, как он оправдывается,  что
еще не привык, что еще ездит на  курсы  по  адаптации  и  ориентированию
(слова эти выговаривает с усилием, но правильно). Господи,  до  чего  мы
дожили, если помощь слепому уже не ощущается  как  естественная  обязан-
ность каждого встречного! Недавно, оказывается, шел дождь, да еще с гра-
дом, который дотаивал на асфальте, как неопрятная рыбья чешуя,  и  очень
трудно было провести мужчину среди луж - пришлось  бы  дергать  его  ту-
да-сюда на каждом шагу, - но и смотреть нестерпимо, как он в своих босо-
ножках ступает прямо в воду. И тоже хочется оправдаться как-то: ой, вы в
лужу наступили! А он очень просто отвечает: "Что сделашь!.."
   Потом до самого дома звучало в ушах: "Что сделашь... Что сделашь..."
   Спасибо Аркашеньке - отвлек: его уже не было дома - и где он, с  кем,
чем они там занимаются?
   А тьма за окном густеет вместе  с  вечным  угрызением:  если  бы  она
раньше возвращалась, может, и дети не имели бы таких ужасных  наклоннос-
тей... Но ведь и ее отношение к работе тоже пример... Андрюша  цитировал
каких-то древних: дети больше походят на свое время, чем на своих  роди-
телей. Неужто наше время походит на Аркашиных нетопырей?
   Сил нет даже согреть чаю - но, как вероятный  потомок  водоплавающих,
она, обмирая, обдалась холодным душем - летом горячей воды не бывает.
   Никак не заснуть и после таблетки: в голове все  Сударушкин,  Фирсов,
Андрюша, Сережа, Илюша, Сударушкин, - а над всем: Аркаша, Аркаша...
   Уже за полночь не выдержала-таки тревоги за Аркашу, звона в  ушах,  а
сверху лая и тошнотворно-выразительных  телевизионных  голосов  -  Игорь
Святославович надеется телеором расшевелить свою тупость. Поднялась пос-
тирать - все же какое-то дело. Будничные процедуры  именно  будничностью
своей и успокаивают, душевные страдания оттесняются физическим  напряже-
нием. И правда, часам к трем на душе стало  полегче,  поопустошеннее,  в
какой-то миг она даже залюбовалась,  как,  вздуваясь,  плавает  в  ванне
белье, вода такая прозрачная, что белые пузыри наволочек словно висят  в
воздухе, как облака, а внизу - их тени.
   Мама года три назад приезжала погостить, - взялась как-то  перебирать
белье в шкафу - так даже прослезилась: "Старик не дожил - посмотрел  бы,
как вы хорошо живете, сколько простыней у вас..."
   Если после таблетки не поспать - конец, даже руки словно чужие.
   К Андрюшиным трусам, как пиявка, присосался  Шуркин  носок.  И  вдруг
вспомнился тот мерзкий звонок насчет Андрюши и какой-то его  сотрудницы,
и... и... она поймала себя на том, что смотрит на его трусы  с  какой-то
брезгливой опаской. И  вспомнила  хорошенько  последние  дни  перед  его
отъездом...
   Нечаянно глянула в зеркало (а глаза видели все одуряюще ярко) и пора-
зилась, какое у нее мертвое и старое лицо... Вот что оно такое -  выпили
кровь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что сделашь... Что
сделашь...
   Негромкий скрежет Аркашиного ключа подбросил ее с табуретки, она  ух-
ватилась за чуть не выпрыгнувшее из груди сердце (не хватило третьей ру-
ки, чтобы стиснуть заодно готовую лопнуть голову, удалось только прижать
ладонь к виску) и метнулась взглядом к часам. Значит, она до без четвер-
ти пять просидела в этом оцепенении - а Аркаша, стало  быть,  до  этаких
пор прошатался! Не беспокоясь, каково матери завтра снова  заступать  на
эту бесконечную вахту, где нужны нервы и нервы, и ясная голова,  и  бди-
тельность, и отзывчивость, и твердость, и веселость...
   Аркаша, видно, надеялся прошмыгнуть прямо в постель. Когда она оклик-
нула его, ответил на пределе раздраженности: "Я весь внимание". А  нотка
злобного сарказма относилась к тому, что голос ее прозвучал  слишком  уж
умирающе - здесь все такие тонкие, благородные люди: убивая тебя,  будут
строго прислушиваться к твоим воплям - чтоб ни-ни, никакой чрезмерности!
Пробежав мимо ее обвиняющих глаз, припал к крану. "Хоть чашку возьми", -
хотелось ей сказать, но она удержалась, чтобы не разменивать свою огром-
ную горечь на мелочные препирательства. Прямо наделся на свой кран, ужас
какой-то... Может, оттягивает разговор? Но нет, он какой-то страшно пот-
ный среди прохладной ночи, просто градом с него льет...
   - Аркаша, я ведь тоже человек, - напомнила она, собрав все силы, что-
бы не сорваться ни на крик, ни на рыдание. Аркаша дернулся как ужаленный
и соскочил с крана.
   - А я не человек?! - Он был готов до последней капли  крови  защищать
свое право на бессердечие.
   - Так веди себя по-человечески - не терзай другого человека!
   - А ты меня не терзаешь?!
   - Я?.. Я тебя терзаю?.. Я здесь погибаю одна...
   - Этим и терзаешь!
   - ...А ты веселишься с какими-то...
   - Я веселюсь?! Да я последний раз веселился,  когда  в  колыбельке  с
погремушкой лежал! Ты ведь само совершенство, слуга  царю,  отец  солда-
там... а я все время получаюсь из-за этого  неблагодарным  подлецом!  Да
лучше бы никто ничего для меня не делал, только бы я  никому  ничего  не
был должен!!!
   - Ты что, людей перебудишь... - нет, вроде не пьян, только вид безум-
ный - зрачки во весь глаз, да еще пот этот дикий.
   - Вот, вот! В этом ты вся: первая мысль - как бы какого-нибудь крети-
на не побеспокоить. А то еще подумает, что твой сын не самый воспитанный
в мире.
   - Как тебе не стыдно! Только об этом мне сейчас...
   - Не беспокойся: стыдно мне, стыдно, мне всегда стыдно - этого вы, по
крайней мере, добились!
   - "Вы"? Папа-то чем провинился - уж он, кажется, особенно вас не вос-
питывал, по-моему, только детям алкоголиков жилось лучше.
   - Он самим существованием своим меня упрекает: он - талант, а я  без-
дарность. Как, у такого отца?! - передразнил он чью-то (уж  не  материну
ли?) куриную всполошенность.
   Наталья дернулась было протестовать против Аркашиной бездарности,  но
он остановил ее с сатанинской гордостью: "Не  надо,  я  еще  не  сдался.
Только не нужно на мне висеть со своим служением и великодушием!"
   Не сводя с нее своих ненормальных зрачков, двумя руками  отер  пот  -
будто голову себе отжал.
   - Хорошо, живи как хочешь, - с бесконечной усталостью сказала она.  -
Ничего ты мне не должен - наоборот, я всегда угрызалась, что свой  мате-
ринский долг выполняю недостаточно. Больше я терзать тебя не буду.
   И отвернулась к окну, за которым брезжил рассвет, чудовищный,  как  в
дурном сне. Стекло было покрыто крупным водяным бисером - кажется,  года
три назад она кипятила здесь белье. Она дотронулась до холодного стекла,
- среди серебристых капель возник косо посаженный черный мохнатый  глаз,
заструивший бесконечную слезу, сквозь которую редкие  загорающиеся  окна
начали размываться и искрить, как сквозь твои собственные слезы.
   - Логично, - после паузы, словно сам себя убеждая, вполголоса  произ-
нес Аркаша. Однако в голосе его почувствовалось и робкое желание прозон-
дировать, как далеко она собирается зайти.
   Но она упорно продолжала смотреть в окно.
   Аркаша постоял, смущенный опасной  безоговорочностью,  с  какой  были
приняты его требования, но вдруг сорвался с места - он частично отражал-
ся в оконном стекле - и снова натянул себя на кран.  Долго,  надрываясь,
глотал, и ей пришлось собрать всю волю, чтобы не сказать ему, что он мо-
жет простудиться. Снявшись с крана, он как бы спросил: "Спокойной ночи?"
- "Спокойной ночи", - ответила она. Он еще подождал - и побрел спать...
   А она осталась сидеть, вглядываясь в мир, которого не могло быть,  но
который проступал все отчетливее и отчетливее.
   Заниматься калькуляцией, когда в наполненной звоном голове  скандиру-
ется на незатейливый мотивчик: "Ни-ко-му не нуж-на, ни-ко-му не нуж-на",
- это могло закончиться растратой и тюрьмой. Тем более, сидеть  приходи-
лось среди "рабочего  оживления",  сегодня  вдруг  начавшего  невыносимо
раздражать. Но нельзя и терроризировать народ чугунной  рожей,  как  Во-
зильщикова. (Да и Римма тоже.) Даже пожалела, что отказалась принять  от
Сударушкина кабинет и.о. - чтобы не думал, что она туда рвется. Ио - ра-
достный крик осла, узнавшего о повышении, имя коровы,  избранной  Юпите-
ром... Но что дозволено быку, не дозволено Юпитеру!
   Чтобы избавиться от чувства вины перед народом за  свое  раздражение,
принялась готовить общий чай: поставила запрещенный пожарниками электри-
ческий чайник, сохраняемый ею под угрозой выговора, - это  был  домашний
очаг лаборатории, - набрала в буфете полтора десятка кексов, похожих  на
чугунные чушки (но она все прощала буфетчице за ее  белоснежный  халат),
приготовила свежей заварки, купленной  на  собственные  талоны:  рабочий
день коллектива должен быть размечен вешками маленьких радостей -  чтобы
все время было чего поджидать.
   Выполаскивая в туалете заварной чайник,  поймала  завистливый  взгляд
девицы из соседней лаборатории - вон, дескать, у людей  какие  начальни-
цы... Соседи, глядючи на непрестанные маленькие радости Натальиной лабо-
ратории, время от времени пытались и себе завести такие же, но первый же
вопрос - кому мыть посуду? - оказывался последним: ничего невозможно по-
делить "по справедливости", "по заслугам", если нет  готовности  сделать
побольше других. Мыть по очереди? Но кто будет следить за очередью? "А я
прошлый раз не пил!", "А N не размешивает сахар!", "А..." - вот и конец.
А у Натальи моет тот, кто чувствует, что давно что-то не  мыл.  И  такой
всегда находится. Он себя за это чувствует щедрым, а не одураченным.
   Работа на симпатичных ей людей даже сейчас немного успокаивала, разд-
ражение начинало переходить в благодарное чувство к ним.
   Но когда из объектов попечения они снова превратились в реальные  су-
щества, раздражение снова заклубилось поверх ровного отчаяния, как  рябь
на поверхности бездонного океана. Бугров опять наелся луку, хоть говори,
хоть не говори. Чего тогда и нализывать свой пробор в ниточку, если  так
благоухаешь в женском обществе? Коржиков, избалованный бабами  благодаря
привилегированному статусу холостяка, окончательно утратил критичность к
своему остроумию. Она, забывшись, взялась за разламывающиеся виски, и он
тут же откликнулся: "Кто под красным знаменем раненый идет?" - она сиде-
ла под Переходящим Красным Знаменем.
   А эти дуры хохочут.
   Добродушный Миша Лещуков, побывавший в  командировке  на  заводе  ка-
ких-то там изделий (Наталью могут интересовать только  люди),  обо  всех
безобразиях рассказывает так, словно видел их в цирке: для  этих  самых,
каких-то там изделий требуются титановые, что ли, пластины, а из них все
понаварили себе гаражей, а на изделия ставят обыкновенную жесть. Со сме-
ху подохнешь!
   - Можно подумать, весь мир создан специально для вашего  развлечения,
- не выдерживает Наталья. - Ведь это так смешно, когда твою родину  раз-
воровывают.
   Миша, которого вообще-то обидеть почти  невозможно,  посидел-посидел,
поскреб обгрызенными полумесяцами ногтей в своей бурой медвежьей  голове
- только ушки осталось поближе к макушке передвинуть, - а потом встал  и
вышел, глядя под ноги.
   Первая неловкость. Не успевает она рассосаться, как  появляется  Фир-
сов. Клонская с видом хозяйки аристократического салона тут же приглаша-
ет его к столу: дело одних - готовить, других - проявлять по этому  слу-
чаю любезность.
   Фирсов с кексом в руке принимается, смакуя, повествовать об очередной
глупости Сударушкина: ему важнее всего приобрести стомиллионное  доказа-
тельство, что нами правят дураки.
   - А зачем вы мне... Вы все можете исправить сами!
   - Каждый должен заниматься своим делом.
   Этими заклинаниями он защищен, как танк. Ее уже трясет.
   - Только я почему-то, чтобы сделать свое дело, должна сначала сделать
десять чужих!
   - Вот этот ваш конформизм...
   - Конформизм?! А посмеиваясь  защитить  диссертацию  о  преимуществах
соцпроизводства и потом получать четыреста, где другие получают  двести,
- это не конформизм?..
   Фирсов оскорбленно удаляется, величественный, как корабль пустыни. За
ним надулась и Римма - как же, некому будет любоваться ее индейским про-
филем. Ну и черт с вами со всеми! Пляши перед вами хоть десять  лет  без
передыху, а потом вам же будешь и не нужна.
   - В современном мире есть две несовместимые системы,  -  торжественно
произносит Коржиков: - Социалистическая система и нервная система.
   Несмотря на смех, напряжение осталось. Сережа уже полчаса  без  толку
бренчит ложечкой. Наталья с любезной улыбкой, похожей на оскал, берет  у
него ложку и с крепким пристуком кладет на стол - знает же, что бессмыс-
ленный бряк выводит ее из себя. Только Клонская - как рыба в воде: снова
обнаруживается, кто по-настоящему воспитанный человек, а кто  только  по
недоразумению оказался душой общества. Легко, не всерьез,  что  настрого
запрещено хорошими манерами, вздыхает: "Да, мы еще заплачем  о  Сталине.
При нем хотя бы о мыле не приходилось..."
   Наталья, словно бы эпически, начинает рассказывать, как ее мать  сти-
рала с золой, а отец, мастер на все руки, пытался варить мыло чуть ли не
из дохлой собачатины. Но эпичность никого не обманывает, потому что  она
бледнеет и задыхается все сильнее, и, осознав это, вдруг впрямую обраща-
ется к Клонской:
   - А для тебя мыло варят пускай хоть из людей?
   Наталья смотрит на Клонскую с такой ненавистью, что все опускают гла-
за, и Клонская потупливается со скромным ликованием:  хорошие  манеры  -
единственная доблесть, которую она способна замечать.
   И вдруг робко вмешивается добрая Лиза: но ведь если  мы  столько  лет
кого-то хвалили, а теперь, когда разрешили, начинаем  ругать,  ведь  это
тоже как-то нехорошо?..
   С Лизой Наталья изо всех сил сдерживается.
   - То есть, если вчера мы лгали из трусости, из глупости,  то  сегодня
уже обязаны лгать из чести? Да мы своей глупостью, пресмыкательством пе-
ред убийцами свою честь все равно уже погубили! Давайте спасать хотя  бы
правду!
   Слова ее, кажется, произвели впечатление. И все же лучше посидеть до-
ма, иначе она перессорится со всем  светом.  Дома...  А  где  теперь  ее
дом?..
   Улучив минутку, она вызывает Лизу в коридор.
   - Ты еще не переехала? Можно, я там недельку поживу?
   - Конечно, конечно! - Лиза со страхом отводит глаза. - Если бы не ты,
мне бы этой квартиры...
   - Если только поэтому...
   - Какая ты! Не только, не только. До осени она мне совсем  не  нужна,
честное слово! Новая же квартира - там ремо