знание.  Сын  престарелого
бойца тут же, не моргнув глазом, проломил папе голову каменным топором -
оказал последнюю сыновнюю услугу, - и отряд двинулся дальше. На  привале
сын выглядел хмурым, и его старались не беспокоить, но никаких  трагедий
никто не устраивал: каждый здесь был готов к тому, что и с  его  черепом
проделают ту же манипуляцию, когда он из полезной боевой единицы превра-
тится в обузу.
   Сабурову впоследствии удалось  весьма  оригинально  объяснить  удиви-
тельно высокий уровень самоубийств среди унтер-офицеров: они более  дру-
гих привыкли чувствовать себя деталями, подлежащими замене. Унтер-офицер
имеет относительно слабо развитое чувство неповторимости,  незаменимости
своей личности - оттого ему гораздо легче и примириться с ее  исчезнове-
нием.
   Самоубийство представлялось Сабурову высшим конфликтом бессмертного и
смертного начала в человеке: полученная извне печать бессмертного в  нас
начинает относиться к нашему телу как к чему-то постороннему - доходя до
стремления его уничтожить.
   Обретенной нами извне, душе нашей назначено быть извне и управляемой.
Но если единственные вожжи для нее - душевные связи - перепреют, то, ли-
шенная всякого регулятора, душа слишком часто приводит нас на край  про-
пасти. Утроившееся, учетверившееся, усемерившееся количество самоубийств
среди лиц свободных профессий показало, по мнению  Сабурова,  что  вожжи
для интеллигентных душ начинают подгнивать. В самом деле, общество заря-
жает нас душой для того, чтобы мы ему служили, сознаем  мы  это  или  не
сознаем. Если мы всерьез задаемся вопросом: "А  зачем  мне  для  кого-то
стараться?" - следующим вопросом будет: "А зачем мне жить?".  На  первый
взгляд человек низко оценивает не себя, но общество; однако,  тем  самым
он назначает низкую цену себе самому, потому что у него нет иных  мерок,
кроме тех, которые он почерпнул у презираемой им толпы.
   Но самая большая доля самоуничтожений падает не на умников, а на  де-
ляг: лишенные узды душевных связей, они становятся жертвами  собственной
алчности, которая переходит все мыслимые границы,  обесценивая  то,  что
имеется в наличии, во имя того, чем они еще не успели завладеть.  Неуме-
ние дорожить тем, что у них есть, толкает их на  неоправданный  риск,  и
первая же неудача представляется непереносимой: не стоит жить при  дохо-
де, который осчастливил бы крестьянина. Сабуров однажды слышал, как чук-
ча упрекал русского купца: "Вы никогда не насыщаетесь, как чайки на  ре-
ке".
   Да, заключал Сабуров свой трактат о  самоубийствах,  какая  это  глу-
пость, что "душа должна быть свободной" - душа должна служить тому,  кто
ее создал. Общество, создавшее человеческую душу, должно  ею  управлять:
личностям заурядным очерчивать разумные рамки для их вожделений, а  лич-
ностям творческим указывать цель их творческой энергии. В распаде душев-
ных связей начало всех концов!
   И однако, лучшие люди человечества делятся на два  рода.  Одни,  люди
материнского склада,  любят  преходящую  плоть  человечества:  принимают
близко к сердцу заботы и радости близких  и  ближних,  готовы  помогать,
хлопотать, сочувствовать - и тем  плести  серебристую  паутину  душевных
связей между живущими. Но есть также - их еще меньше! -  люди  духа:  им
дороже всего на свете бессмертное в человечестве - печатная доска, а  не
оттиски с нее. Поскольку люди духа  часто  не  питают  очень  уж  нежных
чувств к плоти окружающих, постольку их ждет высокое одиночество. Но вот
вопрос: сумеют ли эти благородные мизантропы передать свое  благородство
наследникам, если души их не размягчить теплом людей материнского  скла-
да?
   Люди плоти размягчают - люди духа куют. А я всю жизнь пытался ковать,
не разогрев...
   Каких-нибудь  сто  лет  назад  каждое  сословие   имело   практически
единственный неизменный стереотип для продолжения рода. А на сегодняшних
детях пытаются оттиснуться тысячи клише со всех концов света,  сегодняш-
ним детям приходится делать выбор из тысяч социальных ролей, ни одну  из
которых нельзя пощупать собственными руками... Без хранителей Духа  наши
души превратятся в бесформенные помеси львов с ехиднами и коров со змея-
ми.
   Все внутри нас - чужое, даже страх смерти. Сабуров разбирает  рассказ
Толстого "Три смерти": каждый из умирающих, подмечал  Сабуров,  отражает
чувства своего окружения: окружение барыни видит в ее  смерти  громадную
непоправимую катастрофу - и она изнемогает от  ужаса;  окружение  мужика
видит в его смерти будничное событие - и он видит в ней почти то же  са-
мое, - слабость барыни рождена окружающей чувствительностью, а сила  му-
жика - окружающей бесчувственностью.
   (Не потому ли я так относительно спокойно приближаюсь к  смерти,  что
мне давно уже не приходится отражать  ничьей  жалости  к  себе,  ничьего
страха за меня? Или мне удалось  сосредоточиться  на  своей  бессмертной
части? Но удастся ли мне отпечатать ее в ком-то?..)
   Сочетание гуманности среды и индивидуализма личности способно привес-
ти к ужасным результатам, заключал Сабуров: личность может на всю  жизнь
оказаться парализованной ужасом надвигающейся смерти - безвозвратной ут-
раты единственной существующей для нее в мире ценности.
   Сабуров безмерно превозносил Толстого за то, что тот искал разрешения
всех мировых вопросов в будничном, а не в грандиозном, не в  политике  и
не в идеологии, а в обыденных движениях человеческой души: Наполеона по-
беждают не чьи-то отдельные подвиги самоотвержения, а то  будничное,  но
массовое обстоятельство, что мужики Карп и Влас  не  пожелали  подвозить
ему сена. У Толстого Сабуров в изобилии отыскивал  подтверждения  своего
излюбленного тезиса: все самое грандиозное складывается из  пылинок,  из
мелочей, ни одну из которых нельзя считать важнее  другой.  А  потому  -
жизнью управлять невозможно, а можно только уродовать.  Действуя  против
человеческих желаний, непременно придешь к уродливому  результату,  если
даже ты руководствовался "наукой", а они "предрассудками", - только  ими
и могут быть людские мнения.
   Почему-то я вдруг осознал, что все еще не отрешился от своей смертной
полуразрушенной оболочки. Как несправедливо, что развалины здания бывают
величественными, а  развалины  человека  -  жалкими  и  отвратительными!
Представьте: я очень боюсь умереть в ванне, - от одной мысли у меня  на-
чинается тахикардия. А заботливого сына с каменным топором рядом нет...
   Закончить бы поскорее свои записки, запечатать их  в  бутылку  из-под
рома и пустить по воле волн в ванне, где когда-то найдут мой  труп:  кто
знает, не отпечатаются ли мои путаные мысли в чьем-то уме, который суме-
ет вскормить их и отпечатать еще и еще на ком-то. И жутко подумать,  что
попадут мои бумаги в хлопотливые руки книголюба, и сволочет он их в  ма-
кулатуру, и приобретет за них бессмертную "Королеву Марго"... Неужели  и
у пошлости есть свое бессмертное корневище, вечно дающее все новые и но-
вые побеги? Да, есть. Но не только пошлость - глубиннейшие наши инстинк-
ты созданы культурой, историей: даже плотское влечение -  лишь  необяза-
тельный спутник любви.
   Вдумаемся: для пятилетнего мальчугана к противоположному  полу  отно-
сится и такая же, как он, Ленка, и добрая мама, и строгая Калерия  Пота-
повна, и даже бабушка, которую нужно жалеть, - какое эротическое обобще-
ние можно отсюда извлечь? Зато, когда к мальчику предъявляются  ожидания
как к существу мужского пола, ему говорят: "Фу,  как  стыдно  трусить  -
ведь ты же мужчина, над тобой девочки будут смеяться" - и он  усваивает,
что смех девочек - это не просто смех кого попало, а нечто гораздо  худ-
шее. И мальчишка начинает выламываться в присутствии  незнакомой  девоч-
ки... Но понемногу он усваивает, что на свете существует какая-то Любовь
- нечто неописуемо возвышенное и прекрасное и никак не связанное с  зав-
лекательным, но гадким "этим делом", о котором он слышит от  знатоков  -
неизменно вульгарных и пакостных.
   Так они и развиваются поодаль: высокая Любовь с ее звездами и рассве-
тами и поганенькое "это дело" с его застежками, резинками и прочими  ат-
рибутами Амура. И в глубине души Любовь так и  остается  самостоятельным
образованием, которое навязанный ему симбиоз с "этим делом" лишь осквер-
няет, - как обязанность слушать Баха только в сортире.
   Мечта о любви возникает гораздо раньше плотских вожделений и остается
жить, когда они давным-давно угасли. Можете  мне  поверить.  Возвышенная
любовь могла бы возникнуть и независимо от разделения полов, - например,
между блондинами и брюнетами, если бы они предназначались для разных со-
циальных ролей.
   Стремление к единоличному обладанию женщиной тоже не оказалось  "при-
родным" мужским свойством: у некоторых народов считается  почетным  быть
мужем женщины, побывавшей во множестве рук: большой спрос означает хоро-
шее качество.
   В многотомном сочинении, которое он считал одним из  главных  научных
итогов своей жизни, Сабуров по ниточке распутывал каждое  наше  чувство,
каждое влечение и снова, и снова уверялся, что ничего "прирожденного"  в
нас нет: все самое интимное в нас - не наше. Томы  эти  были  бесконечно
богаты фактическим материалом, отобранным безупречной логикой  и  тонкой
наблюдательностью, были написаны живым  и  ясным  языком  -  и  обладали
только одним недостатком: они были доказательны. Потому почти  никто  не
дочитываал их до конца.
   Понимая решающую роль потребности, страсти, он взывал исключительно к
логике - этой служанке чувства! А ведь в руках  Сабурова  было  средство
потрясать: его судьба. Может быть, именно она осталась главным его  про-
изведением. Теории устаревают, факты обесцениваются, но пережитая  чело-
веком боль или радость вызывает волнение и через тысячу  лет.  Шансы  на
бессмертие имеют только чувства.
   Сабурова называли и человеком, сумевшим все неисчислимые  препятствия
своей жизни обратить себе на пользу, и законченным  неудачником,  потер-
певшим крах решительно во всех своих начинаниях. Моральной личности  Са-
бурова в разные времена тоже давались самые противоположные оценки -  от
пламенного революционера до воинствующей беспринципности; правда, новей-
шие исследователи примирились, как будто, на имени "утопист".
   Я пишу эти слова в бетонной ячейке  многоквартирного  дома,  а  из-за
стены, из другой ячейки в двухтысячный раз (и в  сороковой  сегодня)  до
меня доносится бодрая  музычка:  фальшиво-развеселые  голоса  бесконечно
твердят какое-то иностранное  слово,  нечто  вроде:  "Вале-вале-вале-ва-
ле-вале-вале...".
   Музыку эту слушает унылая плоть  нескладной  девочки-восьмиклассницы,
чья неродившаяся душа сейчас блуждает в долинах  туманной  страны,  куда
отлетают души некрещеных младенцев. Когда "Вале-вале-вале-вале..."  сти-
хает, она немедленно ставит пластинку заново,  пытаясь  создать  у  себя
впечатление, будто она участвует в каком-то празднике. Но в каком празд-
нике можно участвовать, если ты одинок... Но если уж рядом с нею не наш-
лось щедрой души, чтобы включить ее в серебристую паутину личных связей,
остается последняя надежда: осветить ее жизнь прямой связью с  бессмерт-
ным. Вдруг искорке, отлетевшей от  костра  Сабуровской  судьбы,  удастся
согреть и осветить вечно пасмурную бетонную ячейку, в которой вечно  мо-
росит унылый осенний дождичек, оплакивающий нескончаемое  "Вале-вале-ва-
ле-вале...".
   Сабуров - утопист, мечтатель... А что это, собственно, такое - мечта?
Это огонек, к которому вы бредете по снежному полю сквозь тьму и вьюгу -
или сквозь серенькую изморось, - ожидая найти там светлый  чертог,  -  и
останавливаетесь перед брошенным костровищем. Но заснеженное поле, одна-
ко, осталось позади...
   Двадцатый век породил ненависть к утопиям,  но...  Хорошо  или  плохо
согреваться огоньком ложной надежды - об этом нужно  спросить  тех,  кто
блуждает во тьме. Или сидит в вечно пасмурной ячейке, в тысячный раз пы-
таясь возбудить давно утерянную и забытую радость развеселой мелодийкой,
уже обманувшей девятьсот девяносто девять раз.
   Папа с мамой недовольны их бездельем, нисколько не огорчаясь  оттого,
что породили на свет несчастных людей. Папу с мамой самих держит на пла-
ву примитивная, но прочная связь с людьми: желание быть не хуже других -
поэтому они готовы топить тех, у кого оборвалась и эта нить.
   Но я вопреки всему страстно надеюсь, что связь с бессмертными поддер-
жит того, от кого отвернулись смертные. Человек, причастившийся бессмер-
тия, не впадет в отчаяние, если даже его труды не увенчаются скороспелы-
ми плодами: бессмертным некуда спешить. Посему аз недостойный, самозван-
ный апостол, дерзну еще раз коснуться самодельным божественным  глаголом
слуха людей, замкнутых для человеческого слова, попытаюсь одушевить хотя
бы единственную людскую плоть бессмертным чеканом Петра Николаевича  Са-
бурова. И под развеселый похоронный марш "Вале-вале-вале-вале..." дерзну
вывести на чистом бумажном листе самонадеянное название  с  самоуничижи-
тельным подзаголовком:
   ЖИТИЕ АНТИХРИСТА
   (краткие материалы к биографии)
   Род Сабуровых ведет свое происхождение от кн. Четы, выехавшего в 1330
году из Орды к великому кн. Иоанну Калите. Правнук Четы, Федор Иванович,
носивший прозвище Сабур, сделался родоначальником имени Сабуровых. Вмес-
те с последним из того же рода происходят Годуновы и  Вельяминовы-Зерно-
вы. Сабуровым случалось состоять  в  самом  высоком  родстве:  Соломония
Юрьевна Сабурова на продолжении двадцати лет была женой великого кн. Ва-
силия  Ивановича;  впоследствии,  правда,  была  пострижена  им  в  Рож-
денственском монастыре по причине безнадежного бесплодия. Затем  Евдокия
Богдановна Сабурова сделалась первой женой царевича Иоанна, сына Иоаннна
Грозного, и тоже была пострижена в Суздальско-Покровском монастыре.
   Сабуровы бывали и воеводами, и окольничьими; имена их часто  встреча-
ются в "Истории" Карамзина.
   Бессмертных всегда вскармливают смертные. Кормилица Феклуша  заменила
Сабурову рано умершую мать, а душу  его  вскормили  ожидания  безвестных
крестьян и дворовых. Фридриха Ницше, призвавшего интересоваться лишь ге-
ниальными побегами человеческого древа, Петр  Николаевич  встретил  бук-
вально с недоумением: ведь утро жизни гения проходит среди  людей  самых
ординарных, и если эти "рядовые" будут мало  отличаться  от  животных...
Петруше казалось чем-то само собой разумеющимся, что незнакомая  баба  в
поле ласково подзывает его: "Кваску испить не хотите?  Как  на  маменьку
свою похожие! Маменька ваша нас жалела, и вы будете жалеть:  глазки  вон
какие добренькие", - таковы были обращенные к нему  ожидания.  Память  о
добрых людях живет вечно, отпечатываясь в детях и  внуках,  восклицал  в
своих "Записках" Петр Николаевич: какого еще бессмертия нужно людям!
   Еще тогда - и навеки! - Сабуров усвоил: каждый встречный - это  друг.
Может быть, его прославленное бесстрашие  уходит  корнями  в  эти  годы:
где-то в самой глубокой глубине души он не мог поверить,  что  конвойный
солдат может всерьез застрелить его при попытке к бегству, а дикарь, ис-
пытывающий его храбрость, своим копьем всерьез пригвоздит его к  пальме,
а не возьмет в последний миг вершком повыше. Не потому ли Сабуров всегда
недооценивал все надличное, что где-то на самом донышке его души  в  нем
сохранился неизгладимый чекан Феклуши: даже и бессмертные достижения че-
ловеческого таланта ничто перед аттестацией:  "Хороший  такой,  жалости-
вый".
   Отец его, Николай Павлович Сабуров, двойной тезка своего любимого го-
сударя, был, по его собственному шутливому определению, "военной  костью
вплоть до мозга костей", хотя ему довелось обнажить свою саблю лишь еди-
ножды в жизни, отбиваясь от собак по дороге в Арзрум в 1829 году. Но да-
же и эту схватку  Николай  Павлович  считал  излишней  в  своей  военной
карьере, полагая истинным обиталищем Марса Штаб главнокомандования. Точ-
но так, идеалом общественного устройства он считал отлично  вымуштрован-
ный полк, доведенный до размеров Империи. Однажды он захватил с собою на
плац-парад своего юного первенца, - тогда-то Петру  Николаевичу  впервые
пришло в голову, что все солдаты в строю неотличимы друг от друга, а по-
тому надо судить их по мечтаниям и помыслам, а не по  неразличимым  пос-
тупкам.
   Николай Павлович Сабуров полагал назначение  человека  в  том,  чтобы
действовать по раз и навсегда установленному уставу, совершенно не инте-
ресуясь целью своих действий. Преследуя расстегнутые воротники и  волно-
образные линии в шеренгах, Николай Павлович нисколько не  беспокоился  о
военном могуществе Российской империи. Тщательно исполняя обряды правос-
лавной церкви и всем сердцем ненавидя католиков и лютеран, он решительно
не интересовался различиями между ответвлениями христианства и даже  по-
лагал такой интерес делом бабьим, недостойным звания офицера и  дворяни-
на.
   Николай Павлович также внимательно следил, чтобы  и  вся  его  дворня
соблюдала положенные ритуалы, и однажды вывел за бороду из церкви своего
поддворецкого, вздумавшего там почесать, деликатно выражаясь, спину. Од-
нако на расспросы о назначении того или иного предписанного действия  он
только сердился: нынешние фармазоны ни во что не верят, на все им резоны
нужны, и к добру это не приведет.
   И все же в том ужасном интервью Петр Николаевич вдруг признался,  что
в глубине души всегда завидовал отцу, ибо человек  может  быть  счастлив
лишь в качестве автомата, не знающего ни сомнений,  ни  ответственности.
Это в юности, снимая слой за слоем случайности внешних форм  и  условных
ритуалов, мы надеемся вылущить главную суть, как ядро ореха из скорлупы.
И только после многих лет поисков  и  сомнений  начинаем  понимать,  что
смысл человеческого существования похож не на орех, а на луковицу:  сни-
мая слой за слоем, в конце концов оказываешься перед  пустотой:  слишком
поздно убеждаешься, что условности и ритуалы были самой сутью, а  не  ее
оболочкой.
   Прочь, прочь, проклятые призраки! Забудем страшные слова, вырвавшиеся
у великого человека в минуту отчаяния
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . .
   Говоря короче, Феклуша служила Ближнему, Николай Павлович -  Порядку,
но оба они сходились в отвращении к шкурничеству, которое служит  только
самому себе.
   Николай Павлович не брал взяток,  даже  исполняя  должность  градона-
чальника, что было выгоднее  обладания  золотым  прииском.  Это  обстоя-
тельство составляло предмет сыновней горд.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   - Нынешний градоначальник не то что отец, - однажды обронил Петр. - О
мошне своей не забывает.
   К его удивлению, Савелий долго жевал губами, пока наконец  не  вымол-
вил:
   - Оно так, сударь Петр Николаевич: нынешний - плут и мошенник первос-
татейный. Но он хотя бы взятки берет, а батюшка ваш, вы уж не обижайтесь
на старика, и вовсе был зверь: все по закону норовил.
   Вот как: человечность может проявляться именно в беззаконии!
   И однако же, Николай Павлович лишь в  качестве  винтика  военно-госу-
дарственной машины не знал жалости. Когда ему показалось, что нынче при-
нято вводить в хозяйство культурные новшества,  он  не  приминул  отдать
смышленого крестьянского мальчишку Сеньку Быстрова в  московское  земле-
дельческое училище. Семен окончил его блестяще - с  золотой  медалью,  и
директор училища долго упрашивал Николая Павловича отпустить свою  агро-
номическую собственность в университет, куда крепостным не было доступа,
но Николай Павлович стоял на своем:
   - Он мне надобен в моем хозяйстве.
   Молодой агроном принялся за дела с большим  воодушевлением.  Владелец
также был не против того, чтобы удвоить и утроить  свое  благосостояние,
но приверженность к Порядку приводила к тому, что вид покорности  в  его
глазах с избытком искупал воровство и  нераспорядительность,  а  дерзкое
выражение лица представлялось ему наикрупн