тревожили ни военный конфуз, ни промышленная  хилость  Отечества,  ни
злоупотребления власть имущих: они сердились лишь на тех, кто им об этих
безобразиях напоминал. "Теперь болтать про это много  храбрости  не  на-
до... Что же вы раньше-то помалкивали?" -  злобно  бормотали  они,  хотя
прекрасно знали, что всякий, кто попытался бы на этот  счет  высказаться
"раньше", оказался бы, в самом лучшем случае, в эмиграции  (а  эмиграцию
Искандера эти же самые люди, с гордостью за свой  патриотизм,  именовали
изменой Отечеству).
   - Да, воры, да, кровопийцы, да, привели страну на  край  пропасти,  -
торопливо, как наскучившую  ежедневную  молитву,  проговаривали  другие,
чтобы завершить с чувством: - Но все же они нами правили столько лет,  и
забыть об этом было бы с нашей стороны неблагодарностью.
   - Да, воры, да, тупицы, - начинали тот же запев третьи, - но ведь они
министры, генералы - неужели  им  перед  какими-то  мальчишками  отчиты-
ваться?!
   - Начитаешься этих газет, душу себе разбередишь - а толку что? - воп-
рошали четвертые, полагавшие "толк" в чем угодно, но уж никак не в изме-
нении собственных мнений.
   - Это они нарочно нас своими статейками раззадоривают, чтобы мы обна-
ружились, - предостерегали пятые. - А полиция нас и цоп! - Эти не  могли
представить, чтобы что-либо могло происходить не по  распоряжению  поли-
ции.
   - Раньше я была уверена: если случись пожар или наводнение, то прави-
тельство как-то поможет, а сейчас я прочла, что и  помощи-то  с  гулькин
нос, да и ту разворовали. Вы поймите меня правильно: мне не помощь  тре-
буется (у нас, благодарение богу, наводнений  не  бывает!),  мне  только
уверенность нужна, что мне эту помощь окажут - а  какая  теперь  уверен-
ность! Теперь я даже суда боюсь: бывает, оказывается, что и невинных за-
суживают! И полицейских чинов теперь опасаться приходится...
   Жизнь без волнений... Разве не стоит ради нее  поступиться  какими-то
правами, свободами и даже претерпеть известные лишения? Наиболее тягост-
ными в новых веяниях многим представлялась необходимость  что-то  решать
самим, - а следовательно, нести бремя сомнений и ответственности.
   - Одни пишут одно, другие другое - кому мы  должны  верить?  -  часто
слышал он раздраженный вопрос. То ли дело было, когда все писали одно!
   Сабурову и самому больше всего на свете хотелось быть просто  "верным
учеником" своих старших коллег по салону Варвары Петровны:  он  с  мучи-
тельной завистью перечитывал в зоологических трудах, как собака, привык-
нувшая зарывать остатки мяса в землю, проделывает тот же ритуал на дере-
вянном полу и преспокойно уходит прочь, оставляя мясо на виду:  вот  оно
как в мудрой природе устроено! Что же удивительного, если человек, отор-
вавшийся от этого первозданного рая, тайно стремится вернуться  в  него:
снова превратиться в автомат, выполняющий что положено, как собака, пче-
ла или Николай Павлович Сабуров.
   Однако в последнее время и этот столп, этот краеугольный камень  тоже
покачнулся: выйдя в отставку, он собственноручно  занялся  хозяйством  и
начал читать. И рассуждать о прочитанном!
   - Ты, я вижу, тоже с направлением - вот и объясни мне, почему эти ва-
ши столичные писаки все чернят, - выговаривал он приехавшему на каникулы
Петру. - Как будто и ничего хорошего у нас не было. То мы были  и  самые
умные, и самые храбрые, и самые великодушные - а то  вдруг  сделались  и
отсталые, и пьяницы, и холопы... Щелкоперы ваши - они русской истории не
уважают! Они русского народа не любят!
   Петр выслушивал все это от старого служаки с возрастающим изумлением,
прекрасно зная, что русская история вовсе никогда не занимала его  отца,
презиравшего всякие внеслужебные интересы, представлявшиеся ему едва  ли
не вольнодумством. Обирать, унижать, запарывать, загонять в военные  по-
селения - это ничего. А опубликовать уровень урожайности, или  пьянства,
или преступности - это сразу нелюбовь, посягательство на честь народную!
   Петр горячо заговорил о том, что именно любовь  требует  правдивости,
что, скрывая болезнь, нельзя ее излечить - и т. д., и т. п. Николай Пав-
лович только мрачно хмыкал в особенно патетических местах, зато  гостив-
ший у него полковник Сидорцев слушал с живейшим вниманием.
   Полковник Сидорцев был единственным человеком, которому отец оказывал
уважение, никак не связанное с чином или родством. До  слуха  Петруши  с
самого раннего детства об этой загадочной личности  доносились  какие-то
очень противоречивые сведения: то Сидорцев вроде бы  храбрец  -  то  как
будто дурак, то он чересчур распускает своих солдат - то его  солдаты  в
бою лучше всех, то он слишком уж мягок - то не в меру дерзок, то его це-
нит начальство (сам главнокомандующий поставил его  на  ответственнейший
участок) - то вроде бы не ценит (обходит наградами и производствами).  В
конце концов, Сидорцев как будто остался в дураках: новых семь  дырок  в
шкуре заработал, а даже генеральской подкладки не выслужил. Но, с другой
стороны, отец заметно гордился, принимая Сидорцева у себя в доме, и даже
излишне часто и громогласно декларировал свои  принципы,  хотя  Сидорцев
никогда против них не возражал: он был не охотник до словопрений.
   Однако Петра он прервал на полуслове.
   - Слушаю я тебя - и все как будто правильно:  "чтобы  устранить  зло,
надо его назвать", "льстит не любовь, а корысть" - с виду все правильно.
А с другой стороны, солдату всегда надо говорить, что он  молодец  -  он
тогда и впрямь молодцом себя почувствует. И когда в бой идут, надо петь:
"Для российского солдата пули-бонбы ничего" - а по-вашему,  по-правдиво-
му, выходит, надо петь: руки-ноги нам поотрывает, будем на паперти  сто-
ять? Нет, этак, сударь ты мой, много не навоюешь! Мне такие полки доста-
вались... И воры, и беглецы - битые-перебитые, колоченые-переколоченые -
вот какая про них правда. А я им говорю: орлы!  Понимаешь?  Они  еще  не
заслужили, а я уже говорю!
   Петр хотел было возразить, но взгляд его упал на брата  Николая,  как
всегда напрягшегося в присутствии посторонних, а посторонними  для  него
были все на свете, исключая любимейшего братика Петрушу. Внезапно  Петру
открылось, почему Николенька сделался таким: оттого, что таким его приз-
навала мачеха, а отец не препятствовал - как человек практический он це-
нил лишь реальные дела, а не  пустую  болтовню:  "Хоть  горшком  назови,
только в печку не ставь". Выходит, "слова"-то могут быть  важнее  "дел":
"Хоть в печку ставь, только горшком не называй".
   - Вы - другое дело. А вот какая-нибудь штабная крыса...
   Петр хотел всего лишь подчеркнуть значение личных влияний, но Николай
Павлович принял штабную крысу на свой счет.
   -  Как-с,  как-с?!  Их  уважение  прикажете  выслуживать?   Нет   уж,
увольте-с: их уважение мне по моему чину полагается!  Для  этих  дикарей
узда нужна! Без узды они сеять бросят, они всю Россию  в  кабак  стащат,
жиду в заклад, они...
   Николай Павлович, только что оскорблявшийся за честь русского народа,
долго не мог остановиться и прервал свою речь лишь тогда, когда  полков-
ник Сидорцев вышел из залы, припадая на изувеченную ногу. Отец  проводил
ногу обиженным взглядом, словно она нарочно  желала  уязвить  его  своей
доблестной хромотой, и, помолчав немного, завершил свою речь вполне рас-
судительно:
   - А как кого называть, я и не оспариваю. Я, может, и взяток  не  брал
потому, что считал: русский офицер взяток не берет. Что ж,  разве  я  не
видал, что берут, да еще как берут, но все это полагал за отдельные слу-
чаи. А прочел бы в газете - это уже был бы не отдельный случай! На реви-
зиях я такие концы света повидал, где все до одного солдаты устав  нару-
шают (да и бить как надо их некому - там и офицеры шваль  и  пьяницы)  -
так что ж, ради них прикажешь и вовсе устав отменить? Нет-с, без  устава
оно и вовсе неизвестно куда поползет! А печать - она вроде устава: глаза
нам показывают, как оно есть в жизни, а устав - как должно быть. Увидите
еще, увидите: ваша "правда" одного мздоимца выведет на  чистую  воду,  а
десятеро, ее начитавшись, сами брать начнут, хотя бы до этого  и  стыди-
лись. Авторитетом руководителя разбрасываться нельзя - потом и вовсе  не
соберешь! А то получается, раньше ничего хорошего не делалось -  а  ведь
вон какие были достижения! Железную дорогу построили, шагнули  за  вашей
же хваленой Европой - так и дорогу надо охаять: на костях, мол, построе-
на. Это же пожилым людям обидно слушать, многие ведь и при покойном  го-
сударе на совесть работали, здоровье теряли - так, выходит, зря? Сколько
визгу теперь: ах, Шевченку, ах, того-пятого-десятого сослали, ах, сквозь
строй прогоняли!.. А вы задумались - легкое ли это дело христианскую ду-
шу сквозь строй прогнать?! Сам натерпишься, на человеческое  мясо  глядя
да крику этого воплю наслушавшись - после три дня в ушах стоит... А  те-
перь за это ни сочувствия, ни благодарности. Все русское без разбора ху-
лят. Мужиков жалеют, а слава русская им не дорога!
   - Но нельзя же за славу государства платить человеческими жизнями!
   - А ни за что иное славы не купишь. Жены стыдиться -  без  детей  ос-
таться, солдат жалеть - врагу сдаваться. Хуманничать только начни!  Сей-
час вы за человеческую жизнь трепещете, а случись, добьетесь своего, на-
ложите запрет человечью жизнь трогать - тут же начнете за здоровье  тре-
петать, потом - всякой царапины бояться: ах, ах, нельзя же за славу  ца-
рапинами платить! Одни трусы с бабами останутся!
   Но даже и подобная ретроградная чепуха оставляла  в  Петрушиной  душе
ядовитые семена не только плодоносящие, но и ядовитые.
   Во время названных вакаций Петр проводил весь свой досуг среди  мужи-
ков: он желал наконец внести ясность в фундаментальный вопрос: какая си-
ла позволила русскому народу сохранить себя, свой  нрав  и  обычаи,  под
монгольской плетью и бюрократическим шпицрутеном? Сам вопрос уже  содер-
жал признание способности нравов сохранить какую-то независимость от го-
сударственных учреждений, в том числе, стало быть, и европейских,  -  и,
следовательно, был ренегатским по отношению к кружку  Варвары  Петровны.
Но Сабурову упорно прокрадывалось в голову, что у Варвары Петровны видят
в законах какое-то подобие философского камня, способного обращать навоз
в золото. Чиновник сделал глупое распоряжение - нужно издать закон, что-
бы впредь делал только умные; урядник избил мужика - издать закон, чтобы
больше не смел; если и этот закон не будет исполнен -  издать  следующий
закон о необходимости исполнять предыдущий - и так далее.  "Отвыкнув  от
всякой самостоятельности, люди привыкли ждать от законов того, что может
явиться лишь от их собственных нравов", - уже брезжило в его уме. И  как
раз деяния узаконенные отличались особым масштабом бессердечия.
   Узаконенное зло совершают не люди, а детали механизма...  Но  ведь  и
те, кого они мнут и корежат, тоже видят в них не людей,  а  детали.  Так
вот она, разгадка: народ сохранил свою душу, свой характер  потому,  что
он не считал за людей тех,  кому  повиновался,  воспринимал  узаконенные
злодеяния, как неодушевленные стихии: как наводнение,  пожар,  засуху  -
вот отчего душа народа не подвластна ни баскакам, ни бюрократам!
   Сабуров шел по тропинке (которую никто не приказывал прокладывать, но
которая сама собой возникла из-за того, что здесь люди часто  ходили  по
своим надобностям) и остановился на мостике через речушку, которую  пом-
нил с детства. Мостик тоже никто не приказывал строить: понадобился  му-
жикам - они и построили. Под мостиком, тоже без всякого  приказа,  боро-
лась с течением всевозможная рыбешка, самостоятельно разыскивавшая  себе
корм и каким-то чудом хранившая в себе стереотип, с которого окуни печа-
тают окуней, а плотва плотву.
   И солнце греет само собой, и пар сам собой поднимается из реки, и сам
собой собирается в облака, которые сами собой  проливаются  дождем...  А
еще выше, в самой черной бездне живет почти невидимая космическая  пыль,
которая сама собой складывается в гигантские небесные тела, которые сами
собой летят по никем не вычерченным заранее кеплеровским орбитам:  всюду
клубится сложнейшая упорядоченная жизнь - и нигде нет управляющего цент-
ра...
   Оттенки партий и учений - какими малыми и кратковременными они стано-
вятся среди веков и тысячелетий всемирной технологии! Бедный  Николенька
признавался, что наедине с природой им овладевает  ужас  и  отчаяние  от
своего бессилия и мимолетности перед громадностью и безразличием стихий.
Бедный, бедный... Ужасаться красоты и мудрости!.. Вот пень, обжитый  му-
равьями, - никакому китайцу-косторезу не выточить такой замысловатый ла-
биринт - попробуй-ка усовершенствовать его, разумный царь  природы!  Вот
муравьишка, надрываясь, тянет сосновую иголку, и никак  ему  не  одолеть
вершковый бугорок, - но тут подбегает на помощь другой муравьишка... Ви-
дишь, Николенька? А вон мужик, надрываясь, тянет бревно, но другой мужик
подхватил второй конец - вот из каких пылинок взаимопомощи  складываются
миры. И не нужны этим мужикам ни роман, которым зачитывается  "вся  Рос-
сия", ни сто томов законоуложений  с  пятьюстами  томов  комментариев  к
ним...
   Петру и в голову не пришло, что бревно добыто из его фамильной  рощи,
но мужики-то прекрасно замечали подобные оттенки, и скоро Сабуров приоб-
рел между ними репутацию блаженного. И Сабуров отнюдь не пришел  в  вос-
торг, когда это заметил. Приглядевшись, он увидел, что мужики очень вни-
мательны к тому, чтобы каждый вел себя как ему "надлежит быть": "Уже ес-
ли ты барин - так и будь барин, а если мужик - то и будь мужик". Ему по-
казалось даже, что непривычный покрой одежды или "неположенная"  укладка
волос обесценивают в их глазах самое мудрое,  благородное  и  доходчивое
слово. И в душе Петра зашевелилось весьма популярное  в  салоне  Варвары
Петровны словечко "косность" - так мы именуем устойчивость вкусов и при-
вычек, которые нам не по душе. А когда он по вечерам начал упражняться в
прыжках с шестом, выбрав для этого гибкую жердь, цена  его  речей  упала
окончательно - и словечко "косность" сделалось довольно частым гостем на
его устах. Но в прыжках он достиг незаурядных по тем временам  результа-
тов, и проходившие мимо усадьбы старухи крестились, видя, в  какую  высь
взметывается молодой барин.
   Отношения с крестьянами разладились, зато наладились отношения с  от-
цом: вдоволь налюбовавшись, как сын играючи взлетает на  крышу  флигеля,
отец понял, что перед ним мальчишка, а на мальчишку не  стоит  сердиться
за его направление. Поэтому, вступив в прения с сыном сначала как бы  из
снисходительности, Николай Павлович иногда забывался даже и до горячнос-
ти. А Петр за всякой горячностью угадывал какую-то правду...
   Бессомненности у Николая Павловича сильно  поубавилось,  когда  он  -
впервые в жизни - принялся за дело, которое нужно было доводить  до  ре-
зультата, не ограничиваясь составлением приказов. Однако все происходило
как будто само собой - ломалось, сгнивало,  протекало...  Это  приводило
Николая Павловича в тем большее негодование, что решительно  каждое  его
нововведение сулило явные выгоды и мужикам, однако это дурачье упорно не
желало понимать даже собственную пользу. Уж не оттого ли, всего-навсего,
что ему не доверяют? Но мог ли генерал и кавалер признать, что его побе-
дили чувства каких-то смердов? Оттого-то Николаю Павловичу впервые впер-
вые в жизни понадобились оправдания.
   - Ни машин новых не хотят, ни... Я уж и немца нанял, плачу ему... Мо-
жет, Сенька Быстров с ними лучше бы поладил, да вот удавился, дурак, за-
чем-то. Как Иуда. Косность мужичья сегодня всю державу тормозить начина-
ет, это ты правильно говоришь!
   Петр не без яда заметил, что мужики сделались  закостенелыми  оттого,
что слишком долго жили по чужим приказам, - и осекся: ведь он желал  до-
казать независимость нравов от механических воздействий.  Его  ответ  не
устроил и Николая Павловича:
   - Они же и без нас все равно от самого Адама по приказу живут: им вся
природа приказывает. Весна - сеять, осень - убирать,  сушь  -  поливать,
дождь - сушить... От таких приказов не отвертишься!
   И подлинно... Не оттого ли в мужиках такой запас бессомненности,  что
они в течение веков жили по неукоснительным и неизменным приказам  самой
природы? Более того, в жизни крестьян  неизмеримо  меньше  разнообразия,
чем в жизни так называемого культурного общества, - а значит,  меньше  и
возможностей для выбора, а следовательно, и для  сомнений.  Одинаковость
вкусов - основа их прочности.
   Самостоятельность ставила отца перед необходимостью искать и  размыш-
лять. А в этом и заключается высшее человеческое счастье, в теплую мину-
ту поделился с ним Петр.
   В тот вечер Николай Павлович выглядел особенно усталым и  озабоченным
и перед ужином выпил одну за одной пять рюмок водки. Он уже утратил  не-
победимый дар пропускать мимо ушей слова всякого, кто  не  был  его  на-
чальником, и после тягостного раздумья произнес как приговор самому  се-
бе:
   - Не размышлять, а исполнять не задумываясь - как на военной службе -
вот в чем счастье. Я теперь понял: человек не разумом, а  привычкой  жи-
вет. Разум дает ему тысячу советов, и каждый поперек другому - а привыч-
ка, как корпусной командир, один приказ - и кругом налево.  А  "искания"
твои - это все равно как дырка в земляной плотине: сейчас она  в  палец,
через час с кулак, а назавтра с ворота. Потому что разум - он у  каждого
разный. И в армии это хорошо поняли, я теперь только  вижу.  Что,  вроде
бы, за беда, если у солдата ворот расстегнут или нога не по  форме  отс-
тавлена? А то за беда, что расстегнутый ворот - дырка в  плотине:  через
нее солдат непременно возомнит, будто своим  разуменьишком  может  устав
улучшить - и где эти улучшения остановятся?! Кончится тем, что он и  ко-
мандирам повиноваться перестанет. Вот мы столько про мужиков  толковали:
косность, косность... А она, матушка-косность, одна,  может  быть,  всех
нас и хранит. Если мужик землю начнет пахать не по привычке, а по разуму
- он, глядишь, и государю станет повиноваться по разуму - и куда его ра-
зум приведет - это ни мне, ни вам, умникам, не ведомо. Главное что  -  у
любого немчуренка или жиденка направление есть: он с малолетства  знает,
к какой ему карьере стремиться, а наш Иван только до тех пор хорош, пока
ходит по кругу "изба-поле", "изба-поле". А чуть выбьется в  город,  чуть
легких городских целковиков да чистых городских бабенок  понюхает...  Вы
не  рассчитывайте:  он,  ракалья,  не  ваших  профессоров  и   волосатых
смутьянов берет в образец - нет: лакея! холуя! Жилетки, сигарки  начина-
ются, "ренское винцо-с", "А мы-с, эфто-с, ня хуже образованных-с",  -  в
отцовском голосе сквозь  глухую  усталость  отдаленно  раскатился  гене-
ральский гнев. - Пока у наших Саврасов направления нет, до  тех  пор  их
привычку трогать нельзя: она и для них, и для нас спасение!
   - Привычка свыше нам дана - заменой счастию она...
   - Это кто сочинил? - заинтересовался отец.
   - Пушкин.
   - Тоже, значит, что-то понимал... А то все слышу: Пушкин, Пушкин... С
умом сочинил: жить можно только по привычке, а  начнешь  думать,  так...
Это как болезнь неотлипчивая. Вы все мужика сейчас  кинулись  жалеть,  а
лучше бы себя пожалели: мужик сомнений не знает. А лучше кору глодать  с
уверенностью, чем кушать блины с сомнением.
   В Петербург Сабуров вернулся, уже  с  тайным  убеждением,  что  жизнь
должна течь сама собой, без управляющих центров, но посредством триллио-
нов добровольных поступков составляющих ее частиц. В конце концов, миром
правит не тот, кто распоряжается телами людей, а тот, кто  управляет  их
желаниями. Но управлять желаниями - химическими реакциями -  при  помощи
молотка и зубила...
   Тиран может согнать на новое место целый народ - но и там люди  будут
воздействовать на желания друг друга по законам, уже неподвластным ника-
кой тирании.