онимаю, что вы намереваетесь нас, крапивное семя, законностью донять. А
я вам на это отвечу: мы вашими же законами сыты будем. Не токмо что зем-
лепашца - это уж плотва, самим богом в пищу предназначенная! - нет,  бе-
рите выше: мы вашими же законами и купца доймем, и заводчика.  Как  при-
мемся с законом в руках с них отчета  требовать,  где,  да  у  кого,  да
сколько... Вся жизнь остановилась бы, если бы все до тонкости по  закону
делалось. А каждый закон - новый крючок на нашей уде. И с нами вы  ниче-
гошеньки поделать не сумеете, потому что вы даже друг от друга  сторони-
тесь, чтобы на чистоту свою пятнышка не посадить - а мы  напротив  того:
мы греховностью своею слипшись стоим, вот оно как! Потяните одного -  за
ним столько ниточек потянется - вот как если от текста  частичку  отщип-
нуть (а до каких высот эти ниточки еще дотянутся - и подумать  боязно!).
Так кто ж вам такую частичку отдаст! И чем больше вы будете нас законами
теснить, тем крепче мы слипнемся! Не-ет, общий грех так  склеивает,  что
лучше не бывает! Самые прочные государства всегда на каком-то общем гре-
хе стоят, верно вам говорю. А мы, крапивное семя, в государстве Российс-
ком правили и править будем!
   Каждое слово жгло Сабурова раскаленным углем: уж не порожден ли  этот
пьяненький юродствующий философ его собственной воспаленной  душою,  по-
добно призраку Сеньки Быстрова? Не его ли  собственные  мысли  текут  из
этого гримасничающего мокрого рта - и никакого-то возражения на  них  не
сыскать, кроме заветнейшего:
   - Но души человеческие вам не подвластны! Потому  что  вас  никто  не
уважает.
   - Как-с, как-с? Да любая мужичина сиволапая, любой мещанинишко спит и
во сне видит сына своего в чиновники вывести. А и не видит,  так  оттого
лишь, что чересчур это для него высоко! И купчина, у которого мошна тол-
ще брюха - попробовал бы он мне не оказать уважение, когда я  при  долж-
ности состоял!
   - Вот именно за это вас следует уничтожить!
   - Вы никак за купца обиделись? Так мы с  него  дай  бог,  если  сотую
шерстинку той овчины острижем, кою он - нашим же попечением! - на  казне
отрастил. Купец нас благословляет, потому как нам он такую гниль да  за-
валь для казны спустит, какую самому безглазому покупателю ни в жизнь не
всучить. Знаете поговорку: если хотите, чтоб я разбогател, дайте мне  на
прокорм казенного воробья. Ничего, у казны шея толста!
   - А глаз нет, жалости нет, совести нет... - самому  себе  пробормотал
Сабуров. - Механизм...
   - Это вы насчет-с казны-с? Справедливо: велика Федора -  да  дура.  Я
так считаю, что и простой народ благословлять нас должен; уберите чинов-
ника - тотчас купец с заводчиком сверху сядут, из щук в акул  возрастут.
Стало быть, мы, крапивное семя, за народ заступники-с, вот-с оно как-с!
   - Погодите, когда не мы, не ревизоры, а сам народ по-настоящему узна-
ет свои права, узнает законы...
   - А это, не обессудьте, что прервал, для народа истинное счастие, что
он полагает, будто мы по праву орудуем. А узнаем, что не по  праву,  так
ему только обиднее сделается: кто приставлен закон применять - у того он
и в руках будет. Закон - это такой меч-кладенец, с которым  хилый  Давид
могучего Голиафа под стопу свою опровергнет.
   Вот-с оно, значит, как-с...
   Значит именно проклятое государство, этот Левиафан, этот  бессмыслен-
ный механизм вкладывает в руки мерзавцев волшебный меч-кладенец. А посе-
му - он должен быть разрушен, - вместе с его  тюрьмами,  департаментами,
казармами и - да!!! - с его законами, связывающими честных людей и  воо-
ружающими негодяев.
   Левиафан должен быть разрушен!
   Сабуров и прежде вступал в дискуссии со своим патроном: возможно,  не
без влияния этих собеседований  и  уж  во  всяком  случае  под  влиянием
польских событий генерал-лицеист прибрал в  более  укромное  место  свою
уникальную коллекцию изданий Искандера. Нетрудно вообразить и  последний
их разговор.
   - Я понял, - возгласил Сабуров, - чем всегда будут  заниматься  госу-
дарства, пытаясь бороться со злоупотреблениями своих же  агентов.  Госу-
дарства всегда будут своими законами связывать народу руки, а потом  пы-
таться обобрать с него кровососущих паразитов. Да народ  мигом  стряхнет
эту нечисть - нужно только развязать его!
   - Если мы предоставим народ самому себе - он выделит из  своей  среды
новых паразитов в еще большем изобилии, только и всего. По-вашему, народ
должен делать, что ему заблагорассудится. Но у меня другой конек:  поря-
док.
   - На галерах тоже был порядок: весла вздымались по барабанному бою.
   - И только поэтому галера стремительно неслась вперед.  Петр  Великий
недаром регламенты всех коллегий составлял по  образцу  адмиралтейского.
Ваш излюбленный пример с бессмертной губкой и уязвимым слоном  доказыва-
ет, что самостоятельность отдельных клеток допустима лишь на самом  при-
митивном уровне организации.  Но  мертвый  слон  лучше  живой  губки!  A
propos, каким словом вернее всего выразилась бы  самая  глубокая,  самая
заветная ваша мечта?
   - Братство, - не задумываясь, отвечал Сабуров.
   - Гм, братство... А куда же вы дели свободу и равенство?
   - Равенство - это уж не одинаковость  ли?  Братство,  напротив,  есть
расцвет всех индивидуальностей, высшее разнообразие! А свобода от  чужих
страданий и надежд и вовсе недопустима.
   - Итак, братство... Но у меня иной девиз: ВЕЛИЧИЕ.  А  его  не  может
быть без подчинения частных лиц государственной воле.
   - Ваше "величие" требует беззащитности человека перед любой админист-
ративной вошью!
   - Вдумайтесь: без подчинения центральной власти, без  принудительного
очерчивания границ исчезла бы Россия!
   - Но люди, ее населяющие, остались бы!..
   - "Люди" - этого мало. Меня не устроит  оставшаяся  на  месте  России
равнина, населенная конгломератом племен, изъясняющихся на различных ди-
алектах бывшего русского языка: ведь без централизованного  установления
грамматических правил, без централизованного просве

   На огонек

   Глотнув бессмертия, Сабуров-младший (будем пока называть его  так  во
избежание путаницы) переворачивал чистые страницы до тех  пор,  пока  не
добрался до фотографии. Снова с непонятной робостью вгляделся в коричне-
вые лица...
   И поспешно захлопнул журнал, словно его поймали с поличным...
   Хотя здешним майским ночам было и далеко до ленинградских,  но  после
пяти утра Сабуров уже издали мог разглядеть копченое нутро  стариковской
квартиры. Языки копоти вокруг окна придавали ему вид  какого-то  черного
прямоугольного цветка. Жалкий стариковский скарб под окном был в сохран-
ности (и клюшки валялись...), не хватало лишь половника и кастрюли,  но,
оглядевшись, Сабуров обнаружил их  на  детской  площадке,  в  песочнице.
Кастрюля была наполнена песком, из которого хозяйственно  торчал  полов-
ник. Что ж, преемственность поколений. Бессмертие.
   Неужто и луковицу потомки уже пустили на жаркое? Но нет,  она  лежала
на прежнем месте, и - что это? - из ее макушки выстрелил остренький  зе-
леный язычок, даже два. Она продолжала расти, давать потомство, не инте-
ресуясь, как его встретят здесь, на земле, где никто никому не нужен...
   А старик... его журнал... И вдруг Сабуров-младший с  забытой  серьез-
ностью понял, что он не может так это оставить: будто ему  принесли  ре-
бенка и сказали, что это его сын, но он волен поступить с ним как угодно
- хоть выбросить. Если бы Лида...
   И вдруг, когда он подумал о ней без обычных саркастических ужимок,  у
него буквально зашлось сердце, и он понял, что влюблен смертельно и  что
ему стоит серьезных усилий, чтобы удержаться от какого-нибудь безумства:
броситься к ней на самолете - на крыльях любви, так сказать - или отгро-
хать телеграмму слов на восемьсот (спасло лишь то, что в свое  время  он
не поинтересовался ее адресом). Но еще не поздно, черт возьми: жизнь  не
кончена в сорок один год! Правда, у Болконского зазеленел дуб, а у  него
лишь луковица, но он все равно уже не выпустит из рук сокровищ, на время
ссуженных судьбой, не выпустит ни любви, ни таланта.
   Как бы ты сам оценил скрипача-виртуоза, который явился бы  на  комму-
нальную кухню и ударил каприс Паганини? Кто был бы виноват  в  постигшем
его разочаровании - стряпухи или он  сам?  Своей  работой  ты  пытаешься
продлить некое волоконце бессмертного корневища, и иного выхода  у  тебя
нет, ибо бессмертное свое волоконце ты любишь такой  любовью,  какой  не
любил ни одного реального человека, и, пожалуйста, не притворяйся, будто
кого-то из живых ты любил любовью более высокой, чем деяния  бессмертных
гениев. Вот ты и вскормил зверя - так называемый талант:  или  ты  даешь
ему дело, которого он требует, или он начинает выедать твое же собствен-
ное нутро.
   Но и об этом думалось с молодечеством. И гордостью.
   Послышался шорох - под окном проскользнула черная кошка. Остановилась
и требовательно посмотрела Сабурову в глаза, и ему  отчего-то  сделалось
жутко. Он вспомнил, как его великий однофамилец на  необитаемом  острове
крестил каких-то тварей, и неожиданно для  себя  осенил  кошку  крестным
знамением, и, кажется, не слишком бы удивился, если бы та внезапно  рас-
таяла в воздухе облачком серного дыма. Но кошка не двинулась,  продолжая
проницательно всматриваться в самую его сердцевину. Уж не душа ли стари-
ковская явилась, подумалось Сабурову в полной гармонии с предыдущим жес-
том. Надо хотя бы узнать его имя, - автора этих удивительных записок су-
масшедшего.
   Но в ЖЭКе занимались живыми: какая-то женщина, глядя  остановившимися
выпученными глазами мимо головы начальника, выкрикивала одно и то же:
   - Только они за дверь, а оно опять потекло!
   - Скажите ваш адрес.
   - Только они за дверь, а оно...
   - Так какой ваш адрес?
   - Только они за дверь...
   - Адрес ваш скажите.
   - Только они за...
   - Вы скажете адрес в конце концов?!
   На лицо женщины стала возвращаться осмысленность.
   - А вы на меня не кричите.
   - Я на вас не кричу, я ваш адрес спрашиваю.
   - А вы на меня не кричите!
   - Я не кричу, я спрашиваю, какой ваш адрес.
   - А вы на меня не кричите!!!
   - Я не кричу!!!
   Когда она наконец удалилась, начальник на вопрос  Сабурова  схватился
за голову:
   - Да вы что, товарищ, хотите, чтобы я еще про покойников заботился? У
меня живых две тысячи, и все писают, все какают, все моются, а оно течет
и все мне на голову... Все течет - и все из меня.
   Сабуров хотел было сходить еще и в паспортный стол, но потом  переду-
мал - к чему? Старик сдал ему на руки младенца и исчез, не  польстившись
на жалкое бессмертие имени. И вода из  протекающего  унитаза  смыла  его
следы...
   На ветке среди едва пробрызнувших зеленых звездочек соловьем заливал-
ся воробей - самозабвенно раскрывал клювик, вибрировал  горлышком.  Вне-
запно Сабурову пришло в голову, что воробью и дела нет  до  того  умили-
тельного чувства, с которым Сабуров на него смотрит,  -  и  Сабуров  по-
чувствовал детскую обиду на неблагодарную черствость самовлюбленной  пи-
чуги. Когда Аркаша был совсем маленьким, про каждого незнакомого челове-
ка он немедленно спрашивал: "А он меня знает?" - Вот она, забота о  про-
должении своего духовного рода, ибо отпечатки, которые  мы  оставляем  в
других людях, - единственная доступная нам форма бессмертия.
   По пути домой Сабурову встретилась девушка, в первый миг  напомнившая
Лиду, и у него радостно екнуло сердце. Во второй раз оно тоже екнуло, но
уже не очень, а в третий раз он просто рассердился, что ему  подсовывают
такие грубые подделки.
   Дома Сабуров неожиданно застал Аркашу, преждевременно вернувшегося из
школы. Аркаша по обыкновению пребывал в полной прострации,  портфель  на
этот раз выпал из его бессильных рук еще в прихожей. Сабуров  почувство-
вал всегдашний прилив раздражения  этим  систематическим  бездельем,  но
взглянул на Аркашину горестно поникшую голову, и - раздражение сменилось
пронзительной жалостью. Боже, да ведь перед ним его Наследник! И  так-то
он делился с ним любовью к бессмертному... Но как же Наталья-то допусти-
ла, чтобы ее обожаемый супруг вливал яд сорокалетнего неудачника в  без-
защитную душу ребенка! Да и убежден ли ты сам, что люди способны  только
завидовать и затаптывать все незаурядное? Свои обиды ты вымещал на  без-
защитных детенышах, вел себя с ними не как мужчина, берущий тяжесть мира
на собственные плечи, а как капризная бабенка, готовая наговорить вдеся-
теро больше, чем думает, чтобы другие брали на себя труд утешать и разу-
беждать ее. Хуже того: детей, внимавших тебе, словно пророку, ты  отрав-
лял саркастическим празднословием из заурядного кокетства и даже ревнос-
ти, когда видел в них любовь и уважение к кому-то или чему-то.
   "Но ведь я оберегал Аркашу от увлечений, чтобы уберечь от  неизбежных
разочарований!.." - теперь и любуйся сыном, "глядящим на мир без розовых
очков". Чувства вины - вот чего, оказывается, не хватало Сабурову, чтобы
сделаться хорошим отцом. Ему вдруг сделалось неловко заговорить с  Арка-
шей - любой тон казался фальшивым. Он позвонил на службу, взял отгул  за
последнюю овощебазу. Постоял у аппарата в  поддельной  задумчивости.  Но
Аркаша внезапно выручил его:
   - Я заметил: кто ненавидит непохожих, обязательно любит Сталина.
   - Правильно. Сталин и был Верховным Хранителем Единообразия, - насчет
чего высокоумного привычная интонация выскакивала сама собой.
   - А ненавистники Сталина, оказывается, тоже любят единообразие...
   - Что ж они, не люди? Плюрализм и релятивизм  -  общее  бедствие  для
всех. Вроде экологической катастрофы.
   - Если любишь правду, так хоть сам не ври, - Аркаша бормотал,  словно
в отключке. - А они ("Сторожа евонные, что ли?") ничего официального за-
ранее не признают - да еще и врут. Чтоб все наверху были гады.  Горбачев
гад, Ельцин гад... Я иногда думаю: может, они просто завистники? Им  все
заранее известно... как бабки прямо: болтают много, а сахар пропал. Да я
бы поклялся всю жизнь сидеть на мороженой картошке - только б  разрешали
болтать правду!
   - Я тоже больше всего на свете дорожу болтовней. Болтовня, а не жрат-
ва делает нас людьми. - Сабуров ощутил на щеках жар застенчивости.
   Аркаша не слушал. Сабурову вспомнилось: лет шесть назад они с Аркашей
ждали поезда морозным зимним вечером (можно, стало быть, считать  -  мо-
розной зимней ночью). В другие вагоны уже давно входили люди, только  их
с Аркашей вагон угрюмо чернел и безмолвствовал, и так же угрюмо  чернела
и безмолвствовала длинная очередь на посадку.
   - Почему все молчат? - кипятился наивный Аркаша.
   - Убедились, что так легче отделаются. - Понимать, как и почему  тебя
секут - последняя услада интеллектуала.
   - Так надо пожаловаться! Начальнику! - два магических слова.
   - Тем временем и поезд уйдет. Выяснится, к  тому  же,  что  начальник
вчера в Читу укатил - рельсовые стыки ревизовать. А может, его и на све-
те нет. Но чтобы узнать это, нужно три года изучать  штатное  расписание
из четырех тысяч пунктов, - мазохистски расчесывал Сабуров свое бессилие
перед последней административной вошью.
   Аркашины мысли, столкнувшись на пути закона  с  несокрушимой  стеной,
двинулись в направлении партизанской борьбы:
   - Надо проводницу взять за шкирку!..
   - Ты ее за шкирку, а она тебя в милицию: Коленька,  попросит,  своло-
ки-ка, по старой дружбе, этого субчика в участок,  пусть  посидит,  пока
поезд не отправится. Ишь, пьяная рожа, залил глаза, да еще бузит!
   - Они не имеют права! - еще одно заклинание.  О  правах  лучше  и  не
знать, если все равно не можешь ими воспользоваться. - Мы не пьяные!
   - А в протокол запишут, что пьяные - жалко что ли. Ну, помашешь  мет-
лой суток пятнадцать...
   - Почему же они нас всех еще не посадили?!
   - Исключительно по милосердию своему.
   - Ну... а... а если они... а если мы...
   Аркашина мысль заметалась по клетке, будто новичок в зверинце: а  по-
том... потом Аркаша сморщился, как старенький китаец, и беззвучно безна-
дежно заплакал. А Сабуров, высокоумная скотина, смотрел на эту  картину,
как хирург на умело ампутированную подрагивающую конечность:  избавление
от иллюзий не может проходить безболезненно.
   И те китайские морщинки, кажется, так и не разгладились на  Аркашином
личике... Воспоминание пронзило Сабурова такой болью, такой  жалостью  к
несчастному Аркаше, что он и сам сморщился не хуже престарелого  китайс-
кого крестьянина и начал шарить по карманам, извлекая из них  мятые  бу-
мажки. Обыскав еще и старые брюки, он наскреб четырнадцать рублей.
   - Возьми, купишь "Кримсон, Лейк и Палмер". Или "Модерн Шопинг".
   - Что?! - оскорбленно вскинулся Аркаша. - Такой  группы  вообще  нет!
Это все равно что я бы тебе сказал: купи Толстоевского или Паскудина!
   - Бери, пока дают!
   Диалог с сыном охладил неумеренную вспышку родительской  нежности.  А
каким, в самом деле, манером он должен был утихомиривать Аркашу, не под-
рывая в нем веру в свою социальную защищенность? Уговаривать  в  елейной
манере: у проводницы, мол, маленькие детки - она  их  накормит,  напоит,
спать уложит и придет? Или в молодецкой: ништо, мол, горе не беда  -  на
таких ли морозах в войну стаивали! (Молодецкая манера переносит внимание
с моральных тягот на физические, но и елейная придумана с толком - прит-
воряешься, будто оказываешь снисхождение тому, кто тебя унижает).
   А вот не додумался же он сказать Аркаше с полной откровенностью:  "Мы
бессильны на земном поприще, против хамства и начальства.  Но  на  бесс-
мертной стезе мы можем сражаться, а изредка и побеждать". Вот самый хит-
роумный ответ на самый непостижимый вопрос, о который  рано  или  поздно
расшибается почти каждый, кого угораздило родиться в России  с  душой  и
талантом: а кому нужно то, что я делаю? "Для слесаря, токаря,  плотника,
грузчика на каждом шагу висят объявления: требуются, требуются, требуют-
ся, а между этих однообразных строк я читаю обращенное лично ко мне:  не
требуется, не требуется, не требуется...".
   Бедная псина Игоря Святославовича, забирая уже в утробный  рев,  выла
так жутко и безнадежно, что Сабурову  подумалось:  не  к  покойнику  ли?
Обидно: уж больно незатейливое кладбище (надо же - комбинат!)  ему  пре-
доставлялось: именно здесь вот, среди серебрящихся, как елочные игрушки,
типовых надгробий тебе и предстоит скоротать вечность...
   В прихожей послышался Натальин голос,  окрашенный  безнадежностью,  и
Шуркин, окрашенный закоренелостью. Наталья была отозвана  с  ответствен-
нейшего совещания телефонограммой (страшным усилием воли ухитрилась поб-
леднеть только за дверью): ее сын Александр окончательно  превратился  в
завзятого спекулянта, пытаясь сбыть своему приятелю Бобовскому (прямо  в
школе - до дому дураку недотерпеть!) иностранную пластинку в неприличном
конверте (женская талия была обнажена на пару дюймов пониже, чем принято
в фирме "Мелодия"). Мало того, этот идиот начал еще и разглагольствовать
в перестроечном духе, что частник торгует честней, чем государство.  Ви-
димо, в семье такая идеологическая обстановка, не  без  надрыва  указала
Эра Николаевна.
   - Государство - это Церковь, - понимая Эру, покивал Сабуров. - А Цер-
ковь способна освятить любое мошенничество.
   Но для Натальи главный ужас был в том, что Шурка намеревался не прос-
то "сдать" приятелю "пласт", но еще и нажиться на этом!
   История началась с того, что Шурка на толчке присмотрел крутой пласт,
за который просили всего-навсего четверть, но у Шурки был  только  двад-
цатник. Шурка начал было душиться,  но  хозяин  равнодушно  отметал  все
предложения:
   - Файф, юноша, файф, - и утешал: - Да ты всегда сдашь за сороковник -
мне только душиться времечка нет. А тут вижу - парень понимает в музыке.
   Шурка был тронут такой проницательностью, а кроме того,  его  пленила
заостренная коварная борода продавца, - это был олдовый мэн,  напоминаю-
щий Генриха VIII кисти Гольбейна-младшего (Шурка  немед