я, наблюдал, как мама и  неизвестно  откуда  взявшийся
папа суетятся вокруг мужчины в белом халате - папа  незаметно  для  себя
легонько вытирал руки о штаны, мама же одной рукой придерживала на груди
халат, а другой старалась как бы ненароком прикрыть от  чужого  человека
алые пятна на лице.
   - Сюда, доктор, пожалуйста, - льстиво лепетала она.

   Новый Дон Кишот

   Карантин в детском отделении так и не отменялся с последней  английс-
кой чумы, но Зельфира Омаровна как больничного ветерана все же допускала
Сабурова пред свои персидские очи, только добираться до них приходилось,
из-за ремонта, непривычными лабиринтами, минуя прикнопленные на свежеок-
рашенных дверях тетрадные листочки с надписями:  "желтуха",  "краснуха",
"прозекторская" - лишь с  большим  трудом  удавалось  усмотреть  в  этих
"memento mori" нечто забавное, особенно после свидания с сынишкой, кото-
рый, задыхаясь (а в ремонтном воздухе и здоровому еле дышится), чудовищ-
ным для мальчишки жестом хватается за сердце, и  на  истерзанном  потном
лице его уже нет ни тени щенячьей веселости и любопытства.
   Духота, пыль, раскаленный, подающийся под ногой асфальт - все как  на
роскошном южном курорте, которого, вместе с отпуском, будто вовсе не бы-
вало. Но там можно было хотя бы думать о Лиде, а здесь он прослышал, что
Лида будто бы заезжала в Научгородок и снова уехала,  не  попытавшись  с
ним увидеться. Может, это и вранье, но все равно волшебный образ был по-
порчен кислотой обиды. Собственно, он ведь сам держал ее на расстоянии -
проверенное дело: спрячешь в мягкое, в женское, но все равно же придется
вынимать, и начинаются претензии, вранье во все стороны,  гинекология...
Ему куда нужнее светлое  пятнышко  на  горизонте,  вещественное  доказа-
тельство, что талант и без должности способен вызывать преклонение. А он
с чего-то вдруг впал в помешательство.
   На пляже, среди растекающихся либо мосластых обнаженных тел, навален-
ных грудами, как будто в поле боевом (и никак было не стать и  не  лечь,
чтобы в глаза не бросались склеротические узоры на ляжках, в которых  не
сразу опознаешь человеческие, груди - то с колоссальным переливом, то  с
недоливом, то одним только бюстгальтером и намеченные), там, среди  лишь
частично перечисленных прелестей Юга тело Лиды представлялось ему чем-то
чистым и холодным, как мраморная статуя, и, помимо  мраморного  восхище-
ния, вызывало в нем лишь боль пронзительной нежности, настолько лишенную
всякой эротики, что временами это даже вызывало в  нем  беспокойство,  и
он, чтобы испытать себя, нарочно воображал что-нибудь отнюдь не  мрамор-
ное и успокаивался: на "грязные", мохнатые  образы  организм  реагировал
положенным способом, хотя женскую плоть в эти минуты он ощущал  как  пи-
рожное, испачканное дерьмом. (Вернувшись домой, он исполнял  супружеские
обязанности, припутанные к их дружбе, изнывая от скуки.)
   На морском просторе он сразу осознал, что отвращение к людям стопудо-
вой гирей тянет его в бездну, и старался удержать  себя  на  поверхности
лицемерным великодушием: если кто, мол, и виноват в  безобразном  ожире-
нии, в безобразной позе, безобразных разговорах, безобразных развлечени-
ях, то это лишь от бескультурья, а что взять с миллионов поденщиков, жи-
вущих по чужим указаниям, обученных, не понимая для чего, такими же  по-
денщиками по составленной третьими поденщиками  программе  -  одинаковой
для всех, как шинель одного размера, наблоченная на целую армию.
   Но уговоры в духе исконного народолюбия (народ никогда ни за  что  не
отвечает) действовали слабо (на слабого), и в душе настаивалась  мрачная
злоба против кишения этих неодушевленных тел и особенно компаний,  кото-
рые и к лазурному морю должны были непременно донести всю  свою  вонь  -
радио, непрестанное жранье, карты, домино: в другой атмосфере им, видно,
просто не выжить. Со всех сторон из карманных радиоприемников  -  самого
бесчеловечного изобретения цивилизации - визжала и кривлялась музыка,  и
невозможно было представить, что ее сочиняют и исполняют все-таки  люди,
а не обезьяны. Почему никто, кроме него, не нуждается в  уединении,  что
их заставляет сползаться в кучки? Зачем им отдельные квартиры к  двухты-
сячному году? почему бы им не жить на площади? Развалились бы повольгот-
нее, обставились приемниками, телевизорами - тут Пугачева, там Леонтьев,
сям Гребенщиков, Штирлиц, Кобзон, Сидорзон - раздали бы колоду  карт  на
сто тысяч персон и упивались бы раскинувшиеся дураки дураком  подкидным,
а попутно рассыпали бы домино еще тысяч на сто, чтобы от грома перемеши-
ваемых костяшек обитатели Юпитера в ужасе вскакивали с постелей. А  зад-
ней ногой ухватить эскимо, бумажку запихать в мраморную гальку или  нак-
леить на стену - и ну облизывать, подсасывать, чмокать,  чавкать,  а  от
удовольствия лыбиться, скалиться, ржать, гоготать, чтобы,  не  дай  бог,
кто-нибудь не услышал, как нарастает рокот гальки, а потом бухает в  бе-
рег волна, не увидел пронзительной синевы неба над изломами гор, зеленой
прозрачности волн Клода Моне и Константина Коровина, чьими  бессмертными
глазами мы смотрим... но нет, глаза его были затянуты  мизантропией,  и,
испытывая муки Тантала от такой близкой и недоступной красоты, он  всюду
видел прежде всего следы человеческого свинства - окурки,  плевки,  про-
масленную бумагу, жгуты мазута...
   А ведь от безобразия мира можно закрыться только  любовью  к  нему...
Еще совсем недавно его умиляло, как мамаши пасут своих детенышей: не ка-
пай на майку, вылезь из воды, а то простудишься, ешь, а то животик будет
болеть, не ешь, а то животик будет болеть, -  но  теперь  с  содроганием
стыда он чувствовал, что ему отвратительны и дети:  бессмысленный  визг,
беготня, песок, летящий с их пяток прямо в глаза, и никак  не  удавалось
разглядеть в них бессмертное корневище, ему словно кто-то твердил в уши:
такие же будут животные, как их папаши с мамашами, такие же, такие же...
Стоило ли ради этого слезать с дерева!
   Папа, мама и дочка рядом с ним, непрерывно жуя, могли  часами  непод-
вижно смотреть перед собой, как три питона. Иногда  девочка  бралась  за
книгу, и тогда кто-нибудь из родителей предостерегал: "Не читай,  отдох-
ни". Хотя сам был человеком культурным:  увидев  у  Шурки  "Воскресение"
Толстого, объяснил дочери: "Толстой такой писатель. Умер давно". Оживали
они, только когда речь заходила о последней святыне - о кишках  (царство
божие внутри них), а также о том, что здесь все лежат друг  у  друга  на
голове, а рядом, в привилегированных "домотдыхах" - за корректными огра-
дами - от человека до человека по двадцать метров (Сабурова столь откро-
венное хапанье, подобное краже, разбою, никогда не  могло  возмутить  до
глубины души, потому что не было связано с искажением истины), и, конеч-
но, о жратве ("по восемьдесят копеек брала, по два рубля брала, по рубль
двадцать брала..."), о преступлениях общепита (а что Сабурову  мог  сде-
лать общепит? Обокрасть - так не до полной же нищеты, отравить - так  не
насмерть же, а если и насмерть, что само по себе было бы неплохо,  то  и
отравители дешевле, как выговором, не отделаются).
   Впрочем, и руководство столовой, кажется, больше интересовалось бесс-
мертным, чем смертным, больше порядком, чем бренной жратвой: у входа по-
сетителей встречала мощная надпись: "Пребывание в раздетом  виде  строго
запрещено!" - а уж и духота стояла там, внутри, где всякий мог  прочесть
более скромную надпись: "Музыкальное сопровождение утверждено  в  райис-
полкоме". Стоило ли замечать, что отобедавшие посетители в  срочном  по-
рядке разбегаются по сортирам, устремляясь на пронзительный запах  хлор-
ки, как самцы оленей на запах течки, - кое-кто провел  в  этих  облегчи-
тельных заведениях не  менее  половины  отпуска,  страдая,  кажется,  не
только расстройством кишечника, но и расстройством координации (Сабуров,
которому тоже случалось скоротать там часок-другой, поражался, сколь вы-
соко опрысканы стены коричневой жижей всех колеров - словно не  обошлось
без мощного пульверизатора), - а персонал столовой разъежается по  домам
на "жигулях" (площадка у задней двери похожа на автостоянку), да и в те-
чение дня главным образом скрывается где-то в загадочных  недрах  своего
помещения, огражденных плакатом "Отличный отдых и уют за честный  благо-
родный труд", пока очередь дорастает до какой-то, вероятно, тоже утверж-
денной в райисполкоме длины в четверть, примерно, морской мили (все под-
зуживают друг друга: "Надо покричать, прошлый раз покричали - они  сразу
вышли!").
   Но остальные-то, простые люди - как они-то относятся друг к другу пе-
ред лицом своих угнетателей - низших жрецов государственной Церкви? Гры-
зутся, заранее захватывают стулья на полчаса, не смущаясь  тем,  что  их
товарищам по унижению некуда приткнуться со своими  щами  и  диетической
котлетой с душком. (Зато стоит кому-нибудь появиться на пляже с  собакой
- почему не со свиньей? -ни один не пройдет мимо, чтобы  не  посюсюкать:
что значит, не соперники нам животные, а главное - в мнениях с  нами  не
расходятся!)
   Утешало лишь, что  Шурка,  потрясенный  "Воскресением",  презрительно
бормотал: "Крысятничество", тут же, впрочем, спохватываясь и переходя на
что-то толстовско-благостное.
   Самое безнадежное - дети бросались в эту борьбу даже  без  остервене-
ния, а с веселым азартом: "блага" нужно не создавать, а перехватывать  у
соседей, которые воспринимались уже как безличные явления природы.
   Поневоле соприкасаясь довольно близко с группой своих коллег,  разме-
щенных в частном секторе, в одном подворье с ним, Сабуров убедился,  что
так называемые "хорошие", то есть вполне подобные своим родителям  дети,
как на подбор оказались у  буржуев,  не  интересовавшихся  мнениями  ос-
тального человечества.
   "А если учишь детей - вот как Наталья - считаться с мнением  окружаю-
щих и одновременно следовать твоим принципам, которые окружающими прези-
раются... Учись: семейство из четырех немолодых людей двенадцати,  шест-
надцати и сорока двух лет от роду - вон  в  каком  морально-политическом
единстве они изучают меню, по очереди зачитывают его вслух от кильки  до
компота, а потом с полным взаимоуважением полчаса обсуждают преимущества
и недостатки каждого нехитрого блюда. Что, больше они тебе нравятся, чем
неврастеник Аркаша и архаровец Шурка, в котором сидит сто человек, и де-
вяносто девять из них - преступники всех сортов, но один, может быть,  и
святой?"
   Шурка своим открытым нравом и неугодливой услужливостью (все знакомцы
его папы - благороднейшие люди, а тупицы-сидоровы остались  где-то  там)
снискал среди сослуживцев и особенно сослуживиц Сабурова гораздо большую
симпатию, нежели он сам, так что почти каждый считал своей  обязанностью
указать Шурке: "Тебе еще рано читать Толстого", потому что для них самих
читать Льва Николаевича было все еще рано и в предпенсионном возрасте.
   Когда по утрам сослуживцы стекались из разных углов  хозяйского  под-
ворья, осторожно толпясь у еле сикающих моечных средств, смущаясь  обна-
жать перед коллегами бытовую изнанку  своей  жизни,  один  только  Шурка
серьезно вслушивался в болботание никогда не отключавшейся хозяйской ра-
диоточки (бесплатно же!) и делал  обеспокоенный  запрос  по  поводу  ка-
кой-нибудь экономической дискуссии: "Папа, он правильно  говорит?".  Над
ним все посмеивались, давно отыскав  несомненность  в  безразличии:  "А,
болтают только..."  Им  словно  было  известно  какое-то  гораздо  более
действенное средство выяснения и распространения истины, чем  человечес-
кая речь. Хотя... Нынче ложь сменилась пошлостью.
   Клетушку, в которой Сабуров с Шуркой спали на матрацах, набитых слов-
но бы костлявыми кулаками драчунов, Шурка тоже всю немедленно  обежал  и
обнюхал, как щенок. "Круто! Как в латиноамериканских трущобах!" - восхи-
тился он, убедившись, что хибара сколочена из ящикотары и  распрямленных
консервных банок, и долго отыскивал в них следы их происхождения - кото-
рая из-под тушенки, а которая из-под баклажанной икры. Правда, на  живо-
пись в интерьере - репродукции  из  каких-то  древних  "Огоньков"  -  он
только глянул и приговорил навеки: "Фуфло. Соцреализм". Зато у  Сабурова
эти реликты вызвали живейший интерес: это были крошечные обломки  целого
материка лауреатов Сталинской премии всех степеней, с детства запавших в
память из таких же репродукций. Сик транзит... А однажды во двор  забрел
поддельный глухонемой, для усугубления глухоты вооружившийся еще и  тем-
ными очками, который продавал фотографии разных знаменитостей  на  любой
неординарный вкус: господь бог Саваоф, Высоцкий, Сталин. "Это Высоцкий",
- похвасталась своей осведомленностью семилетняя девочка. "А это кто?" -
шутки ради спросил Сабуров, показывая на Сталина. "Боярский?"  -  смути-
лась она.
   Но куда интереснее юбилейных лауреатских сражений была мирная  жизнь:
нарком в цеху, в колхозе, бывалый солдат рассказывает байку - всюду свет
и изобилие, во всей стране нет ни одного некрасивого лица, нет  тупости,
злобы, а если кто и не писаный красавец, так непременно открыт, добр ли-
бо забавен. Удивительно: и рабовладельческая, и феодальная культура  при
всех зверствах, или, выражаясь их языком, "ошибках", тем не менее нагро-
моздили целые горы всяческих шедевров, - отчего же  культура  бюрократи-
ческая не создала ничего, кроме прилизанной дряни?  Конечно,  фараоны  и
герцоги несравненно меньше руководили искусством - культуру охраняло  ее
ничтожество. Но главное - прежние культуры вдохновлялись и воплощали то,
во что верили. Хотя в сталинской  мечте  уничтожить  все,  что  способно
действовать самостоятельно, тоже можно было бы отыскать некое  сатанинс-
кое величие, однако дракон предпочитал рядиться в скромный,  всего  лишь
полувоенный китель демократии и народолюбия, - и итог  налицо:  за  один
солнечный день растекается, как дохлая медуза.
   И архитектура "сталинских" домов, среди которых приходилось брести на
пляж, не выражала асболютно ничего, кроме безграничного почтения  к  по-
рядку - даже лепные эмблемы изобилия: тыквы,  груши,  виноград,  остатки
которого выкорчевали совсем недавно в борьбе с алкоголизмом.  Еще  утром
бредя мимо винного магазинчика, они с Шуркой всегда видели каких-то  по-
мятых субъектов и старушек (одних и тех же: они после двух свою  очередь
кому-нибудь за треху сдают, указал наблюдательный Шурка, - Сабурову-то и
в собственных очередях никак не запомнить, за кем он стоит - "В  красном
пальто, в красном пальто", - твердил он себе, как слабоумному). Что  та-
кое треха, если учесть, что к их возврату очередь вытягивалась по адско-
му солнцепеку тоже на четверть мили - это  был,  возможно,  утвержденный
городской стандарт. Не страшны нам...
   Деревьев вдоль улицы было очень немного, а в переулках,  где  начинал
тесниться частный сектор, и вовсе не было ничего, кроме пыли. Мимо серых
домишек, поднимая пыль на полчаса, то и дело с реактивным ревом проноси-
лись огромные самосвалы с бетоном или щебенкой - Шурка объяснил, что все
они мчатся к возводимому на горе небоскребу, в  котором  должно  размес-
титься все, что относится к раю: райком, райисполком, райком комсомола и
т. п. Судя по всему, презренная польза не волновала власти -  они  вдох-
новлялись исключительно идеей величия.
   Проходя мимо междугородных телефонов (очередь стояла только к одному,
потому что только он был исправен - ах, знать бы Лидин телефон...), Шур-
ка отмечал: "А потом министр связи потребует повышения платы за разгово-
ры!"
   Сабурову ничего подобного и в голову не являлось.
   - Курорты в развитых странах лопаются от денег,  -  разглагольствовал
Шурка. - Правильная налоговая политика! Если бы заставить ведомства...
   Вот дитя перестройки!
   У входа на пляж дремала на солнцепеке расплывшаяся сизая старуха, об-
лаченная в матрасный чехол с прорезями для рук, по ней  карабкались  две
обезьянки - каждый мог при желании сфотографироваться со своими мохнаты-
ми родственниками, которые в промежутках развлекались как умели: трепали
старуху за уши, тянули за нос, но она сохраняла полное безразличие.
   Тут же торговали кооперативными пластмассовыми амулетами для папуасов
две утомленные женщины, казалось, ничуть не интересующиеся ходом торгов-
ли.
   - Я всю ночь готовила, а он пришел и опрокинул. Рожу бы начистить...
   - А чему это поможет!..
   - А ничего не поможет.
   Публика разглядывала жутко раскрашенные черепа, жуков, пауков, разную
дамскую дребедень.
   - Мы эту заколку подарим тете Вере, у нее  много  волос,  -  степенно
разъясняла мама пятилетней дочке, отвечавшей выкриком из  самой  глубины
души:
   - Не-ет!!!
   Рядом играючи работал наперсточник с реденькими монгольскими  усишка-
ми, довольно дружелюбный к своим жертвам.
   - Болгарское спортлото - не проигрывает никто, - снисходительно  пок-
рикивал он, катая шарик под наперстками по  причудливым  траекториям,  и
повторял: "Смотрите внимательно - выиграете обязательно",  -  однако  не
настойчиво: "Пистолет не наставляем - никого не заставляем, есть  деньги
- играйте, нет денег - страдайте". И выигрывая, и проигрывая, он  приго-
варивал одно: "Выиграл - веселись, проиграл - не сердись". Дураки  нахо-
дились - просаживали часы, туфли, а потом все отыгрывали с  барышом,  но
про этих Шурка уверенно говорил: "Заводят. Лоха ищут".
   Иногда появлялся милиционер, но ничто бренное его тоже  не  занимало,
он следил лишь, чтобы кто-нибудь в купальном костюме не преступил  высо-
чайше утвержденную линию на тротуаре, над которой прямо по асфальту было
написано метровыми буквами: "ОДЕНЬТЕСЬ!". На пляже  среди  распростертых
тел бродила пурпурная от жары простоволосая  старуха,  тоже  в  матраце,
стараясь наступать босыми раздутыми ногами на свалявшиеся водоросли, по-
хожие на клочья порыжевшей, некогда кровавой ваты, и хрипло стеная: "Со-
лунец лечебный, солунец лечебный!" - так и не удалось  узнать,  что  это
такое.
   Шурка, мотая сверкавшей на солнце мокрой головой,  учился  плавать  с
удивительным упорством, и Сабуров мог без конца  любоваться  каждым  его
движением. Неужели это последнее, что ему осталось?  Лида,  Лида,  Лида,
Лида, Лида... От магического имени изнуряющая гиря становится полегче. И
начинаешь слышать, как мерно бухают в берег волны, с каждым ударом вымы-
вая у тебя песок из-под пяток, пока не окажешься на цыпочках. Тогда сми-
ряется души моей тревога... Начинают шевелиться какие-то замыслы,  кото-
рые еще надежнее ограждают от визга, музыки, идиотской болтовни, и начи-
нает казаться, что жизнь выносима.
   Он еще никогда не был так силен: он мог бы привезти отсюда с  десяток
классных работ. Он мог бы, пожалуй, продвинуть и вершинное свое достиже-
ние, которым овладел Крайний, но мысль отшатывалась, как от жены,  побы-
вавшей в чужих руках. Кишение идей против  воли  снова  рождало  детские
мечты о признании - и затравленную ненависть к невинным Сидоровым,  нес-
пособным оценить талант без должности.
   Рассказать бы Лиде... Но все растворялось в сиропе банальных, как все
искреннее, эпитетов, пригодных разве что для расчувствовавшегося  солда-
тика-первогодка: "Пускай дал[cedilla]ко твой нервный друг..."
   В самую жару обуреваемый толстовством Шурка уходил с пляжа помогать в
садовых делах престарелой хозяйке подворья, где они гнездились. При этом
он готов был выстаивать любую очередь, чтобы только не  переодеваться  в
той кабине, где вместо двери колыхалась занавеска:
   - Ну и простой же ты парень (это Сабуров-то!), как три копейки  пятью
двадсонами! Я их нравы знаю! Да вон, хотя бы, товарищ наблюдает, -  и  в
самом деле указал на подростка за кустиками на взгорке, откуда можно бы-
ло бы разглядеть разве что слоновьи гениталии. После его ухода гиря  тя-
нула в глубину с обновленной силой, так что, боясь остаться один,  Сабу-
ров увязывался за Шуркой по адовому пеклу, мимо старухи  с  обезьянками,
мимо винной очередищи