самом деле мое время поглощалось всевозможной дребе-
денью, мелкими обидами, мелкими утехами самолюбия... Я хотел быть  блес-
тящим дилетантом и, к несчастью, стал им.
   - А мама?
   - Мама очень связана с конкретными людьми. Ее в самом  деле  волнует,
что у того ребенок  кашляет,  у  другого  теща,  наоборот,  не  кашляет,
третьего понизили зря, четвертого, наоборот, повысили... Таким, как  ма-
ма, во все времена найдется дело.
   Сабуров каким-то очень отеческим жестом, которого сам же  застыдился,
взъерошил Шурке волосы.
   - Я хотел бы, чтобы ты был таким, как она.
   - Нет, - надменно отказался Шурка, начиная  переступать  на  холодном
линолеуме. - Я хочу быть таким, как ты. Мама тоже очень  хорошая,  но...
слишком восторженная. А ты, - на Шуркиной морде появляется восхищение  и
гордость, - всех видишь насквозь!
   - Да чтобы видеть в людях  хорошее,  нужно  гораздо  больше  проница-
тельности, чем видеть плохое!
   - Все внизу копошатся, а ты сверху стоишь один и все видишь!
   - Оттуда как раз многого не видно. И - там очень одиноко.
   - Ерунда! - залихватски взмахивает своей буйной головушкой Шурка, од-
новременно грея по очереди ступни одной ноги о другую.  -  А...  а  если
бы... - на Шуркином лице снова появляется озабоченность, - а если бы  вы
с мамой не познакомились, я мог бы и не родиться?! Тьфу, тьфу, - не  до-
жидаясь ответа, сплевывает он через левое плечо и делает путаные  движе-
ния правой рукой - пытается креститься.
   - Да, - в тон ему выражает сочувствие Сабуров, - каково тебе было  бы
жить, не родившись!
   Шурку ответ приводит в восторг. "Каково тебе было бы жить, не  родив-
шись", - повторяет он застенчивым шепотом и от всего сердца желает Сабу-
рову спокойной ночи. Он очень любит процедуры всевозможных  приветствий,
прощаний и пожеланий, всем непременно машет рукой, пока не  скроются  из
виду. Флибустьер и авантюрист...
   А когда шлепанье Шуркиных ног сменяется скрипом пружин, Сабурову  по-
чему-то приходит на ум: а вдруг все повернется обратно, и  исчезнет  так
называемая гласность, по поводу которой он считает своей святой  обязан-
ностью непрестанно демонстрировать остроумие и скептицизм, дабы никто не
подумал, что он не самый умный человек на свете, - и его обдает  ужасом.
И все же так не хочется быть маленьким, рассуждающим о большом,  рассуж-
дающим снизу вверх...
   Записки покойника начинались с каких-то разглагольствований  о  бесс-
мертии, но - смерть придала бы значительности даже Адольфу Павловичу Си-
дорову (хотя, конечно, не прежде, чем Сабуров лично бросил ком земли  на
крышку его гроба): Сабуров начал перелистывать эти записки  сумасшедшего
и наткнулся на групповое фото - не то от природы, не то от старости -  в
коричневых тонах. Эти люди, явно не нашенского  времени,  казалось,  уже
догадывались, при каких обстоятельствах через черт-те сколько лет совер-
шенно посторонний субъект будет пробегать по их лицам праздным взглядом,
пытаясь чего-то ради угадать, который из них несколько дней назад  пого-
рел такой неприятной одинокой смертью, - этот юный чопорный  господин  в
угловатом воротничке или воспитанный мальчик в матросском костюмчике. Не
выдержав их глаз, Сабуров заложил семейное фото в самый конец журнала  и
продолжал перелистывать страницы все ленивее, пока внезапно  не  ударила
током собственная фамилия - Сабуров.
   Он, как выражались в старых романах, едва не протер глаза, но фамилия
вспыхивала снова и снова: Сабуров, Сабурова, Сабурову... Он принялся ли-
хорадочно вчитываться, едва не начиная верить, что речь, и вправду, идет
о нем, - попадались на глаза обломки его сегодняшних назойливых  мыслей.
Но нет - это было бы слишком, слишком лестно для него...
   Сабуров даже не вздрогнул, когда среди ночной тишины  наверху  что-то
пукнуло и мимо окна пролился короткий ливень  мимолетно  вспыхнувших  на
свету осколков, - у жидомасона Игоря Святославовича взорвался самогонный
аппарат.

   Так говорил Сабуров

   "Чем меньше мне остается жить, тем чаще я задумываюсь о бессмертии. И
тем больше нахожу его "окрест себя". А юнцом - напротив  -  всюду  видел
обреченное смерти: резвящихся детей, собак, деревья в цвету... Но вот  я
уже на краю могилы, а мир не состарился  ни  на  мгновение:  возле  меня
по-прежнему резвятся и укрепляют во мне  жизнь  дети,  собаки,  вскипают
цветами деревья - все такие же юные, а может быть, даже и бессмертные, и
мне - смертному, еще какому смертному! - трудно на это обижаться: я  всю
жизнь кормился и сейчас кормлюсь жизненными  соками  вечно  юного  мира.
Больше того: самое горькое в нашей сегодняшней жизни  -  утрата  веры  в
вечную обновляемость и бессмертие мира: он может исчезнуть завтра же,  и
это - впервые от начала времен - не преувеличение...
   И все же возможность бессмертия я вижу на каждом шагу: клетки отмира-
ют - организм живет. И может жить и жить  без  конца,  пока  сохраняется
драгоценное наследственное вещество: стереотип, матрица, с которой могут
без конца штамповаться клетки нужной породы, а не случайные уродцы.
   Так же и мир: вопреки всем смертям и войнам он может жить и жить  без
конца, пока цел наследственный стереотип: пока дети похожи на папу с ма-
мой, пока у коз рождаются козлята, а у собак щенки. А  вот  когда  чело-
вечьи матери начнут рожать не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку -
когда распадется стереотип, - вот тогда  и  наступит  полный  и  оконча-
тельный конец света. Наследственный стереотип - это доска, с которой от-
печатываются гравюры, и - как ни жаль бумаги и краски -  все-таки  лучше
тысяча смазанных, испорченных оттисков, чем одна царапина на доске:  эта
царапина изуродует все предбудущие поколения. А с сохранной  доски,  бог
даст, отпечатаем новых картинок всем на загляденье:  новеньких  и  целе-
хоньких, как послевоенные дети у отца, вернувшегося домой без ноги и без
глаза, но сохранившего в неприкосновенности наследственное  вещество.  В
нем наше бессмертие, а не в наших бренных телах. Бессмертие не в  оттис-
ке, не в бумаге и краске - бренной плоти, а в печатной доске - в стерео-
типе.
   И в нашей душе есть своя бренная плоть, своя крашеная бумага, которая
истреплется, выцветет и исчезнет вместе с нами.  Но  есть  и  свое  нас-
ледственное вещество - тоже стереотип своего рода, которое через нас от-
печатывается на других поколениях. Я уверен, что Петр Николаевич Сабуров
до конца своих дней не переставал думать об этом: потому его так и пора-
зило простенькое рассуждение профессора  Вейсмана  -  одного  из  первых
вейсманистов-морганистов - рассуждение о бессмертии зародышевых  клеток.
Чего проще: какое-нибудь одноклеточное существо, вроде инфузории, делит-
ся на две части: вместо смерти произошло удвоение жизни -  и  так  может
длиться без конца. Но - поражался Сабуров - с чувствами, с мыслями  дело
обстоит точно так же. Бумага, на которой отпечатан столь ценимый Сабуро-
вым роман "Война и мир", тысячу раз рассыплется в прах вместе с надписью
"Витька дурак" на сто семнадцатой  странице,  а  роман  будет  проходить
сквозь тысячи новых изданий.
   И в предсмертном его дневнике жирным красным карандашом обведена  ци-
тата все из того же Августа Вейсмана, все о том  же  наследственном  ве-
ществе - "зародышевой плазме", - у которой  нет  "естественной  смерти",
которая "тянется от одного поколения к другому, подобно длинному подзем-
ному ползучему корневищу, от которого отходят через правильные промежут-
ки отдельные отпрыски, превращающиеся в растеньица,  в  особи  следующих
друг за другом поколений, Если рассмотреть эти соотношения только с точ-
ки зрения продолжения рода, то зародышевые клетки  оказываются  наиболее
важной частью особи, ибо только они сохраняют  вид,  а  тело  низводится
почти что на степень простого места воспитания зародышевых клеток".
   Походило на то, что и себя он "низводил почти что на степень простого
места воспитания зародышевых клеток", ценил в себе лишь  то,  что  могло
перейти в потомство: духовное - это бессмертное, то есть  наследуемое  в
нас, а плотское - смертное, то, что исчезнет вместе с нами.  Дух  -  это
текст романа, а плоть - бумага, на которой он отпечатан. В конце концов,
он завещал и книги свои переиздавать без его имени на  обложке:  к  чему
гнаться за жалким бессмертием имени, обладая бессмертной мыслью!
   Наивно? Кто знает... Может быть, именно то, что он постоянно чувство-
вал в себе бессмертное корневище, проползающее сквозь нас неведомо куда,
- может быть, именно это давало ему ту  удивительную  силу,  позволившую
ему, с младенчества впечатлительному и робкому, с невероятным  мужеством
пережить сказочные приключения, застенчивому  -  сделаться  общественным
деятелем и болезненному - долгожителем. Он прямо признавался, что, поче-
му-либо переставая чувствовать предназначение, тянущееся из темной глуби
времен для передачи во тьму будущего,  -  он  немедленно  превращался  в
сгусточек трепещущей плоти, и только чувство причастности к  бессмертно-
му, подобно божественному глаголу, воскрешало в нем  разум  и  мужество.
Потому он иногда и называл бессмертное в нас - божественным.
   В те времена наиболее трезвая часть интеллигенции полагала высшей це-
лесообразностью выживание наиболее приспособленных. Но обнаружился пара-
докс: человек, вооружившийся для смертного боя, готовый зубами и когтями
защищать свою собственность от зубов и когтей каждого встречного,  вдруг
приходит в отчаяние от ужаса и одиночества среди лязга зубов и когтей  и
обращает собственные зубы на самого себя: к вашим услугам созданные  пе-
редовой наукой прекрасные яды и револьверы.
   Петр Николаевич уже тогда  доказывал,  что  закон  взаимопомощи  есть
бессмертнейший стереотип всех биологических видов, а в эмиграции он выз-
вал на состязание самого великого Гексли, превратившегося впоследствии в
Хаксли: низвергая водопады  своей  кошмарной  начитанности  и  несколько
скандалезного опыта каторжника и  всесветного  бродяги,  Сабуров  влачил
оторопевшего читателя через моря и пустыни, века и  материки,  города  и
племена, флору и фауну - и всюду находил не борьбу каждого с  каждым,  а
помощь каждого каждому. Он  трогательно  живописал  самоотверженность  и
добросовестность муравьев и воробьев,  которые  ни  за  какие  блага  не
польстятся даже на соломинку из чужого гнезда. Петр  Николаевич  подроб-
нейшим образом разбирал обычаи взаимной поддержки среди муравьев  и  му-
равьедов, овец и волков, слонов, страусов,  фламинго,  песцов,  аспидов,
китов, крокодилов и прочих чудовищ, обойдя своим  вниманием  разве  лишь
кентавров и единорогов. Он навсегда запомнил,  как  два  павиана  добро-
вольно остались прикрывать стадо от преследований леопарда - и оба  пали
в бою, успев переломить преследователю хребет. Сабуров на опыте доказал,
что как кошки, так и мышки начинают отказываться от лакомства, если  это
причиняет мучения их сородичу: лишь десятая доля божьих тварей  остается
совершенно равнодушной к чужому горю. (И опыты над знакомыми  подтверди-
ли, что страх за другого часто оказывается могущественнее, чем страх  за
себя. Правда, это могло говорить лишь об умении Сабурова  выбирать  себе
знакомых.)
   Сейчас этот труд Сабурова признан одним из основополагающих в зоопси-
хологии и этологии.
   Но Петр Николаевич не ограничился фауной, а провозгласил взаимопомощь
не только главным фактором, но и единственной мерой прогресса.  "Сколько
было создано эпических произведений? - вопрошал один историограф. - Два?
Мало! До какого знака была расчислена таблица синусов? До второго? Мало!
Налицо явный регресс". Другой же задается иными  вопросами:  "А  сколько
стоил баран? А сколько в день вырабатывал кузнец?  Прогресс  бесспорен".
Сабуров же налагал титул "прогрессивной" на самую что ни на  есть  дикую
или диковинную эпоху или страну, если только видел в ее нравах  развитые
отношения взаимопомощи.
   В "мрачном Средневековье" он разыскал множество сплоченных общин,  на
их счастье, мало зависевших от политического устройства государств и са-
мостоятельно - на добровольной  основе!  -  отправлявших  все  жизненные
функции без участия централизованной власти, в которой Сабуров  усматри-
вал альфу и омегу всяческого зла.
   Средневековые города, восхищался Сабуров, пользовались  замечательным
благоденствием за свои усилия. Для международных сношений,  мореплавания
и географических открытий их самостоятельный почин  сделал  больше,  чем
все централизованные государства за семнадцать веков войн, принуждений и
налогообложений. Добровольное сотрудничество людей, оградивших  себя  от
хищников-рыцарей, воздвигло в диких, нищих и бестолковых странах гранди-
озно-виртуозные соборы и здания, по сей день собирающие туристов из всех
стран света, произвело во множестве ученых и  художников,  первоклассных
ремесленников и мореплавателей. Города не позволили Европе дойти до  чу-
довищных теократических и  деспотических  государств-левиафанов  образца
древней Азии с их поглощенностью самостоятельной личности правящим меха-
низмом.
   Взаимопомощью город возрос, утверждал Сабуров, а ее ограничением  был
низвергнут. Община не должна была делиться на "старых" и "новых" членов,
она не должна была отгораживаться от соседствующих с нею деревень, отка-
зываясь распространить начало взаимопомощи с рода на племя, нацию и  так
далее до всего человечества. Перестав  быть  организмом  с  его  взаимо-
действием самостоятельных клеток, община  с  неизбежностью  должна  была
впасть в челюсти к централизованным механизмам деспотических государств,
пошедшим в отрицании "сентиментального вздора" неизмеримо дальше  и  су-
мевших извлечь из централизации все ее преимущества в простом и  однооб-
разном: когда нужно только  копать,  только  давить,  только  глотать...
Весьма значительный отрезок истории Сабуров пытался изобразить как  неп-
рекращающуюся борьбу между организмами и механизмами, отхватывающими ку-
сок за куском от живой ткани, стремящейся срастись в единый  общечелове-
ческий организм.
   Вооружившись римской идеей  всемогущего  государственного  механизма,
низводящего личность до ее предписанной сверху производственной функции,
гремел Сабуров, государства методически истребляли все учреждения, в ко-
торых выражалось стремление людей к взаимному сотрудничеству. Вследствие
этого приходили в запустение целые богатые области, цветущие многолюдные
города превращались в жалкие местечки, среди  которых  высились  громады
готических  соборов  с  невообразимой  фантазией  и  тонкостью  каменной
резьбы, и немыслимо было поверить, что их возвели деды и прадеды  жалкой
рвани, копошащейся у их подножий: "Разве все это народ сотворил?". Самые
дороги между ними сделались непроходимыми, но это не устрашало властите-
лей: нищая, темная, но послушная страна, все-таки лучше,  чем  цветущая,
но бесконтрольная.
   Учение, что лишь государство и  церковь  могут  служить  инициаторами
прогресса и обеспечивать узы единения между подданными, уже не  находило
даже идейного противодействия.
   Судить о естественном человеке по так называемым цивилизованным людям
так же нелепо, как полагать нормальным строение человеческого тела,  ко-
торое удастся изучить в лазарете на театре военных действий. Централизо-
ванный деспотизм, обличал Сабуров, целенаправленно разрушал живые  связи
между людьми, ничего не давая взамен, кроме отношения  господства-подчи-
нения (даже на отношения купли-продажи деспотизм смотрит  с  подозрением
как на не вполне ему подвластные). На протяжении веков лишая людей навы-
ков и нужды в сотрудничестве, беря на себя обязанности лиц и союзов, го-
сударственный деспотизм освободил людей и от их обязанностей по  отноше-
нию друг к другу. В гильдиях и общинах "братья" должны были  по  очереди
ухаживать за больным "братом", уклониться было не только небезопасно, но
и стыдно - теперь же достаточно дать соседу адрес госпиталя для  бедных.
В варварском обществе тот, кто присутствовал при драке  и  не  вмешался,
считался соучастником дебошира - теперь это дело полицейских чинов - де-
тали механизма ограничиваются раз навсегда предписанными  им  функциями.
Азиату-кочевнику немыслимо отказать прохожему в ночлеге,  у  готтентотов
считается неприличным приступить к еде, не прокричав трижды  приглашение
всем желающим - у нас же почтенному гражданину достаточно уплатить налог
для бедных, а после этого с полным самоуважением есть сторублевый обед в
десяти саженях от голодающих: тунгус и алеут не могут взять в толк,  как
может случиться, что в христианских обществах человек может  умереть  от
голода, когда рядом есть сытые.
   В конце концов, заключал Сабуров, среди людей с  атрофировавшимся  от
бездействия, как крылья домашних уток, общественным инстинктом  торжест-
вует учение, гласящее, что следует добиваться личного благосостояния, не
взирая на нужды других, а все, кто в этом сомневается, объявляются опас-
ными утопистами. Развращающей и уродующей лучшие человеческие побуждения
борьбе всех против всех приписывается прогресс животного и человеческого
мира - лишь религия согласна несколько смягчать ее  по  воскресеньям,  а
экономические учения - всемирное поле битвы представить всемирным толку-
чим рынком. Уцелевшие в этой мировой войне за прогресс проникнутые стра-
хом и злобой человеческие обрубки, пожалуй, уже и не смогли бы  поладить
без попечительной руки церкви и полиции...
   Но даже их нынешние нравы не столь ужасны, как им кажется. Столкнове-
ния народов и бессердечие властителей во все времена кромсали человечес-
кие души: заставляли убивать, лгать, страшиться друг друга, но - ведь за
целые тысячелетия это не  сделалось  нормой.  Стало  быть,  хранился  же
где-то бессмертный стереотип человечности, проступавший во все  новых  и
новых поколениях, как только позволяли обстоятельства?  Сабуров  уверял,
что недоступными дробящей поступи военных и административных  механизмов
могут оказаться только самые  крошечные  сообщества,  житейские  мелочи,
будничные отношения людей друг с другом: под сапогом будет раздавлен жук
- но не инфузория.
   В своих исторических трудах Сабуров  призывал  историографов  изучать
именно житейские мелочи: элементарной клеточкой общественного организма,
сохраняющей наследственное вещество, является дружеский кружок, в  кото-
ром люди, добровольно собравшись, оказывают друг другу добровольные  ус-
луги - не из страха или алчности, а из симпатии, из стыда, из жалости  и
тому  подобных  сентиментальных  пустяков,  презираемых  и  уничтожаемых
стальными механизмами.
   Сабуров был убежден, что понять  физиологию  общественного  организма
невозможно, оперируя лишь искусственными структурными единицами, - таки-
ми как дивизия, губерния, государство или фирма. Нет, элементарная  кле-
точка, хранящая стереотип, - это  добровольно  объединившаяся  компания,
где людей соединяют душевные связи, посредством которых они воздействуют
на чувства, вкусы, побуждения друг друга.
   Душевные связи, восклицал Сабуров, простейшие будничные чувства  вза-
имной симпатии, одобрения и неодобрения,  гордости  и  стыда,  уважения,
любви, ревности - вот что обеспечивает добру бессмертие, а вовсе не хра-
мы, прописи и полиция. Распадутся душевные связи, сделаются люди  равно-
душными к мнениям, чувствам друг друга - исчезнет и  всякая  преемствен-
ность каких бы то ни было моральных правил. И произойти это может совсем
не обязательно среди зверств и лишений - нежные нити  душевной  отзывчи-
вости могут разложиться и незаметно перепреть в самых мирных и  благопо-
лучных обстоятельствах. Человеку, привыкшему искать причины всех удач  и
неудач в достоинствах и пороках административных и  экономических  меха-
низмов, невозможно поверить, чтобы сколько-нибудь серьезные  последствия
могли проистечь из  такого  сентиментального  вздора,  как  человеческие
чувства, отношения между людьми. Точно так, профану не верится, что  ги-
гантские слоны живут на