одчиненными и партийным руководством. А то,  понимаете,  ставите  парня
между Сциллой и Харбидой!
   - А Лузина продраить с песочком?
   - Хорошая дубинка в период становления личности еще никому не помеша-
ла.
   Бурштын заулыбался с мудрым стариковским лукавством,  но  ее  от  его
улыбочек всегда брала жуть: когда она воображала его голову изнутри,  ей
представлялось что-то темное. С Дуткевичем все ясно: голова у него внут-
ри идеально пустая, c овальными полированными стенками. А у  Бурштына  -
тьма, тьма...
   - Если вы его вздумаете драить, он уволится, - задрожавшие пальцы под
стол.
   - На партию обиды вздумали строить? - грозно сдвинул бровки  Бурштын.
- Ну ничего, мы ему объясним, что незаменимых у нас нет!
   - Это у вас незаменимых нет. А у нас - есть!
   - Так ты... ты... - Дуткевич заметался внутри своей полированной  го-
ловы. - Так ты против партийного руководства?
   - Я против того, чтобы невежды и бездельники унижали  профессионалов,
- и больше ничего!
   Она обращалась только к Дуткевичу -  какое-то  неколебимое  "в  своем
праве", исходившее от Бурштына, все же наводило на нее неодолимую  жуть.
Она едва решилась взглянуть в сторону этой тьмы - и обомлела: в бесцвет-
ных глазках стояли слезы.
   - Не думал я дожить, - с искреннейшей горечью  выговорил  Бурштын,  -
что буду слушать откровенную антисоветчину... - и  заковылял  к  выходу,
оставив пайку нетронутой.
   - Павел Арсентьевич, Павел Арсентьевич! - с бесконечной любовью возз-
вал к нему Дуткевич и бросился вдогонку - преданнейший сын. Лишь у выхо-
да послал ей грозный упрекающий взгляд: вот, мол,  любуйся!  И  трепещи!
Ах, "трепещи" - так и отправляйтесь ко всем чертям! Но что удивительно -
Дуткевич (вместо души - пар) тоже искренне оскорбился! Да, они и в самом
деле считают нас своей собственностью...
   И вдруг почувствовала такую нежность к своей  дорогой  лабораторийке,
за то, что никто там и не собирается зарабатывать кусок хлеба  с  маслом
пустозвонством или холуйством!.. На лабораторных праздниках  она  всегда
произносит тост: "Мне очень повезло - я работаю с порядочными людьми". И
люди хотят, хотят, чтобы именно это в них хвалили, чтобы они не чувство-
вали себя дураками рядом с прохвостами. Мошенничать у них не будет  даже
суетная Возильщикова какая-нибудь, для которой мир набит вещами, как для
Натальи - людьми. Года два назад раскошелилась на хрустальную люстру,  а
потом со страху - вдруг кто с улицы позарится! - целый год прятала  свое
сокровище под кроватью.
   Трофимова вообще всю жизнь провела на кончиках пальцев, словно полуу-
давленник в какой-то китайской казни: сначала дача пила из них соки, те-
перь машина... В столовой берет только два-три винегрета с горкой черно-
го хлеба, вяжет на продажу,  в  отпусках  ездит  проводницей  в  поезде.
Как-то в продуктовый заказ - редкая удача! - вместо вареной  колбасы  им
сунули ветчину. Так Трофимова чуть не поседела  с  горя:  на  целых  во-
семьдесят копеек  дороже!  Но  чтобы  прибегнуть  к  каким-то  нечестным
средствам...
   Как им всем хорошо за ее спиной: не надо юлить, ладить с начальствен-
ным дурачьем. Она бы и с Бурштыном ладила, какой он ни есть, и с  Дутке-
вичем - только бы дали работать. Так не дают же! Ну как такое  стерпеть?
Хотя вообще-то она страшная трусиха: когда умер Брежнев,  она,  встречая
на улице милиционера, на всякий случай делала печальное лицо.  Шваркнуть
бы все оземь!.. Подумать страшно, каково было Вавилову - гению! - оправ-
дываться, ладить с дикарями, - а ведь тогдашние бояре  еще  и  в  тюрьму
могли посадить, расстрелять...
   Но мысль об отдаленном сходстве судьбы обожаемого гения с ее скромной
судьбой придала ей сил. Она заглянула к секретарю партбюро, с которым  у
нее были давнишние приятельские отношения с оттенком  ухажерства  с  его
стороны (к тому же ребята делают курсовики по программированию  для  его
сына-балбеса). С профессионалами у нее всегда находились контакты - даже
с бывшими. Обещал замять дело, если и Бугров подтвердит, что это недора-
зумение. Ух, Бугров!.. Если распилить его голову, кажется,  увидишь  там
годовые кольца!
   Собравшись с силами, чтобы не наорать, позвонила Бугрову, но  он  так
обрадовался, услышав ее голос, что у нее вся злость испарилась -  что  с
него, чурбана такого, возьмешь! Сразу начал оправдываться, что  Дуткевич
его обманул, а он... Бугров знает, что она одна к нему относится, в кон-
це концов, довольно тепло, а остальные чувствуют, что он привязан только
к лаборатории - и ни к кому в отдельности, и платят взаимностью.
   Уф, кажется, утрясла (впрочем,  завтра  опять  что-нибудь  выплывет).
Хоть она и никуда не годная начальница, но, пожалуй, ее и  правда  некем
заменить. Сережа, Вадим - они  не  стали  бы  терпеть  унижений  от  на-
чальства, а Вадим - еще и глупости подчиненных. Илюша  вытерпел  бы  что
угодно - но скажи ему, что он должен входить к начальству,  пререкаться,
отстаивать интересы лаборатории,  пробивать  для  кого-то  квартиру  или
ставку... Их всех недостаточно волнует конечная цель их работы, они  го-
товы с увлечением конструировать печь, когда дом уже сгорел. А она  меч-
тает как о задушевнейшем деле, чтобы всю информацию можно было брать как
белье из ее шкафа: в загранфильмах не на шмотки и автомобили она облизы-
валась, а на дисплеи. Молодежь у них в лаборатории работает лучше не на-
до - стереотип, как говорит Андрюша, заложен. И хорошенькие такие - хоть
сейчас в мюзик-холл! Ира перешла к ним с понижением в  зарплате,  только
бы попасть, где работают (чтобы возместить потерю, ушло больше года).  И
с интересом к людям у Иры все в порядке, и  в  работе  понимает,  и  на-
чальства не боится (в качестве культорга спокойно говорит  ей:  "А  вам,
Наталья Борисовна, билета не досталось"). Но сделать Иру заместителем  -
начнутся обиды со стороны ветеранов. Да и начальство  упрется:  молодая,
беспартийная да еще женщина. Хотя мужики в среднем даже и не умнее  жен-
щин: они превосходят женщин в высших достижениях, но зато и таких закон-
ченных идиотов среди женщин почти не встретишь.
   Чем женщины превосходят мужчин - им люди интереснее. Но настоящий на-
чальник должен быть еще и Гомером -  он  должен  возвышать  людей  в  их
собственных глазах.
   Как всегда после таких бесед, начал разламываться затылок,  а  сердце
взбрыкивало только через раз. Когда-то она пыталась показаться врачу - в
полседьмого встала за номерком, а в три, когда ее уже с собаками  разыс-
кивали на работе, попала к пожилому, со всем смирившемуся еврею. Он  по-
советовал ей "последить за давлением" и выписал направление на  кардиог-
рамму.
   С кардиограммой оказалось просто: в регистратуре сразу  же  назначили
число - через три месяца. А давление она ухитрялась измерять до работы в
течение чуть ли не двух недель, а результаты записывала. Когда она снова
сумела попасть к своему целителю, он, вглядевшись в ее  цифры,  произнес
смирившимся голосом: "Таких скачков не может быть, вам неправильно изме-
рили". Собственноручно повторил  измерительную  процедуру,  которой  она
только что подверглась, и, получив совершенно другой  результат,  сказал
удовлетворенно: "Вот это похоже на правду".
   А когда направление на кардиограмму через полгода попалось  ей  среди
бумаг, она лишь с трудом вспомнила, откуда оно взялось.
   Даже на улице служебная взбудораженность не могла угаснуть.
   Заглянула в хозяйственный магазин - поискать растворителя  для  неиз-
вестного вещества, которым заляпан пол на Лизиной кухне,  -  отскаблива-
лось оно только вместе с линолеумом. И вдруг увидела гэдээровское  моеч-
ное средство для ванны, которое разыскивала Клонская. Она так  обрадова-
лась, что даже злость на Клонскую прошла. Потом страшно удачно отхватила
растворитель для Лизы (одна женщина очень его  расхваливала,  чувствова-
лось, что знает толк в этих делах) и дешевый,  но  симпатичный  сервизик
для Трофимовой (ей нужен был подарок для сестры). Но когда она добралась
до автобусной остановки, откуда уже не было иного пути, кроме как в  Ли-
зину одиночку, отчаяние овладело ею почти с прежней силой.  Ни-ко-му  не
нуж-на, ни-ко-му...
   Автобуса не было очень долго, и с каждой  минутой  тоска  становилась
невыносимее - хотя чего, казалось бы, спешить в  тюрьму?  Гнев,  досада,
обида - это просто лакомства в сравнении с ровной безнадежностью.
   Компания на остановке переговаривалась на каком-то диком  иностранном
языке - оказалось они, будто младенца, разглядывают собачонку  на  руках
одного из них и в умилении наперебой показывают друг другу (словно  пов-
торяют лепет ребенка), как она тявкает: ав-ав, гав-гав, гау-гау... Боже,
с какими идиотами приходится вместе жить, за что-то  вместе  голосовать,
что-то строить, перестраивать...
   Хоровое гавканье оказалось пророческим, хотя смысл пророчества  раск-
рылся, как водится, задним числом.
   Когда она в цепочке других выходцев из автобуса  тянулась  по  тропке
среди безбрежных топей, все, проходившие мимо опасного места, поочередно
косились на большую псину, недовольно лаявшую, правда, ни на кого в  от-
дельности, а куда-то вдоль муравьиной тропки и даже немного ввысь. Минуя
псину, она тоже с опаской взглянула на нее и увидела на  ее  шее  тонкую
злую проволоку - остаток полузатянутой  петли,  из-под  которой  сочился
кровавый ремень широченной ссадины. Передернувшись, она сделала движение
помочь собаке, но та с лаем шарахнулась от Натальи, а Наталья от  нее  -
только туфли зря испачкала. А собака продолжала безнадежно лаять куда-то
ввысь - на земле ей не от кого было ждать помощи...
   Съежившись, Наталья побрела дальше, уверенная, что теперь этот лай до
конца дней будет звучать у нее в ушах. Но за углом ее поджидали  события
куда более интересные. У стены  пятиэтажного  дома  стояла  разрозненная
кучка людей. В страхе опять увидеть  что-нибудь  ужасное,  она  все-таки
бросила в ту сторону осторожный взгляд и тут же отдернула его.  Но  было
поздно - увиденное успело сфотографироваться навеки.
   У стены, головой на чугунной крышке канализационного люка, лежал муж-
чина с недовольным обрюзгшим лицом, а вокруг его головы на чугунной ско-
вородке стыла темно-вишневая  лужа  крови,  поразившая  ее  толщиной,  -
пальца три-четыре, не меньше. Рядом трясся в  беззвучных  рыданиях  чис-
тенький старичок в опрятном недорогом плащике и сетчатой шляпенке,  его,
полуобняв за плечи, мужественно утешал, поглаживая по спине, жирный  па-
рень в тельняшке, старающийся оказаться на высоте положения.
   Трудные подростки, оккупировавшие детскую площадку, с интересом  пог-
лядывали в ту сторону, один из них как бы на цыпочках, сдерживая смущен-
ную улыбку, возвращался оттуда,  издали  объявляя  томимым  любопытством
приятелям: "Ключ потерял, через балкон перелазил".
   Миловидная девочка лет семнадцати с сиамской кошечкой на плече  разг-
лядывала труп с доброжелательным детским интересом, не забывая  одновре-
менно ласкать свою кошечку, а может быть, и себя - нежно тереться щечкой
о щечку!..
   Эта трогательная взаимная ласка доконала ее. Промахиваясь мимо кирпи-
чей, она доскакала до своего подъезда, задыхаясь, взбежала  по  лестнице
(дом был выстроен меньше года назад, так что лифту работать было еще ра-
но - времени едва хватило, чтобы расписать лестницу русскими и иностран-
ными царапинами, искусно усеять потолки на площадках пятнами копоти,  из
которых свисают черные сосочки горелых спичек, а главное  -  через  один
выломать зубья в перилах либо вовсе напрочь - ребенку раз плюнуть  выва-
литься, - либо виртуозно закрутить штопором вокруг  соседнего  зуба)  и,
едва успев сбросить туфли-копыта, пудовые от грязи, рухнула на  диван  и
завыла в голос.
   Выла она очень долго, может быть, часа два - время на это время прек-
ратило свое течение. Но когда-то надо было и кончать. Ничего не  сообра-
жая, она вымыла туфли и принялась, как автомат, оттирать пятна с линоле-
ума. Растворитель помогал - ей удалось отскоблить заносчивую голову кло-
уна с безобразной челюстью, трехпалую  руку,  надкусанный  ломоть  сыра,
крысу... только тянуло выглянуть в окно, проверить, разошелся народ вок-
руг головы на чугунной сковородке или еще нет, потому что,  пока  голова
еще там, она не решится выйти отсюда (хотя идти ей было  и  некуда,  ка-
кой-то инстинкт свободы требовал выяснить, заперта она здесь или не  за-
перта).
   Наконец решившись осторожно выглянуть в окно, она увидела, что страш-
ное место уже опустело, а народ кучкуется в других местах. Значит, можно
выйти...
   И когда она это поняла, она почувствовала, что больше не может  здесь
оставаться ни минуты. Натянув еще сырые туфли, она ухватила мешок засох-
шего хлеба, накопленного ею для трофимовской дачной  козы,  и  помчалась
вниз, проскакала по камешкам, не уступая в изяществе козочкам-пенсионер-
кам, стараясь держаться подальше от плоской сковородки с холодными  моз-
гами (но взаимная ласка двух милых кошечек была еще ужаснее), и выбежала
на автобусную остановку как на первое свидание, только в висках  колоти-
лось не по-юному да сердце ударяло через раз. Но если еще обращать  вни-
мание на такие пустяки...
   Однако близ дома - еще родного?.. или уже нет?.. - ею  снова  овладел
ужас: что, если Аркаша встретит ее как-нибудь так, что придется и дальше
не обременять его своей персоной?  Тогда  только  и  останется  лаять  в
пространство...
   Она чувствовала, что еще немного - и она окончательно опротивеет  са-
мой себе за то, что опротивела другим.
   Но Аркаша обрадовался так, словно это была радость спасения, а не ра-
дость встречи. Она никак не могла выпустить его из рук - кожа да  кости,
а какой был пончик! Он тоже то пытался приобнять ее за плечи, то, видно,
вспоминал, что перед ним все-таки женщина, и  отдергивал  руки,  нереши-
тельно водя ими по воздуху, - а когда-то кидался обнимать с налету,  аб-
солютно не задумываясь, за что хватается. "Ну что ты,  ну  не  надо,  не
плачь, я столько всего понял, не плачь..." - а она все не могла  остано-
виться.
   Кажется, и он едва удерживал слезы.
   Господи - прямо монгольское нашествие! Грязи,  песку  натаскано,  как
где-нибудь в прорабской, да еще подошвы причмокивают от чего-то липкого.
Все сдвинуто, раскидано, диван припал на подломившуюся ножку, в мусорном
ведре, поднявшемся опарой, виднеются осколки  чашек  -  трех,  мгновенно
оценила она.
   Какая глупость - ведь все это поправимо!
   А окурков, бутылок - неужели можно столько выпить?!
   "Цветы!" - вспомнила она. "Я поливал их, поливал", -  пытался  загля-
нуть в глаза Аркаша. Вот и молодчина, умница... только зачем заталкивать
в них окурки? "Я уж и не знал, как мне выпутаться, где мои  дорогие  па-
почка и мамочка", - самоиздевательская нотка говорила о том, что  Аркаша
уже начал оживать.
   Батюшки, а унитаз, ее любимый унитаз - лицо семьи! А рядом -  никогда
в ее доме такого не водилось! - гора заскорузлой, использованной бумаги,
на которой она успела разглядеть какой-то незнакомый почерк, похожий  на
клинопись, но присматриваться мало было приятного, главное  -  этой  га-
достью завалено было эмалированное ведро - разыскали же на балконе! -  в
котором она ставит на зиму капусту.
   - Он работает, работает, - выгораживал Аркаша  изгаженный  унитаз.  -
Только бумагу нельзя кидать, а то сразу все всплывает.
   В ванной среди черт знает чего - еще и неизвестная рубашка в ржавчине
более благородного происхождения - кровавого (но лужа на чугунной крышке
все меркнет и меркнет). Двумя пальцами туда же ее, рубашку, в  ведро.  В
стиральной машине воют словно бы загубленные души. А может,  так  оно  и
есть?
   На полках за туалетными трубами строго одна под одной стояло  по  бу-
тылке из-под пива, а в самый низ была засунута диковинная книга в  зеле-
ном мраморном переплете, оказавшаяся очень толстой тетрадью, из  которой
почти все листы были выдраны. Когда она  всовывала  тетрадь  в  мусорное
ведро, наполняемое в шестой раз, растопырившиеся страницы  выпихнули  из
себя старинную коричневую фотографию на  картоне:  какое-то  неизвестное
семейство, у некоторых членов которого были подрисованы  глупые  усы,  а
позади была довольно умело пририсована большущая обезьяна, дружески  об-
нявшая всех за плечи.
   Наталья хотела выбросить и фотографию, но что-то ее остановило, и она
заглянула на оборот. Там оказалась загадочная надпись, сделанная, кажет-
ся, той же, промелькнувшей в ведре клинописью: "Чтобы воспарить, челове-
ку необходимы два крыла: жажда истины и жажда бессмертия". Надпись  выз-
вала в ней определенное почтение, и она поставила фотографию  в  книжный
шкаф за стекло. Может, Андрюша знает, кто это (Аркаша не знал).
   Звонок в дверь, Аркаша зажестикулировал с беззвучным отчаянием:  меня
нет, нет - тыкал в себя пальцем  и  отчаянно  крутил  головой,  бледный,
словно его пришли арестовывать. Хорошо, значит, всерьез решил порвать  с
этими.
   Фу, как неприятно врать, даже этим...
   - Мам, и к телефону тоже не подходи. Пожалуйста.
   Господи, до чего он нервный!..
   Телефонный звонок. "Слушаю", - мигом все забыв, схватила она  трубку,
а Аркаша схватился за голову. Ох, не годится она в  конспираторы...  Она
почему-то думала, что Фирсов, опять насчет надбавок - это  же  для  него
вопрос идеи: пока, мол, мы не научимся выдирать друг у  друга  куски  из
горла, никакого прогресса не будет! А ведь пока система была всемогущей,
он казался единомышленником: как же, читал Солженицына и Синявского, хо-
тя и не читал Толстого...
   Ощущая на лице жар из-за своей бестолковости, она делала Аркаше успо-
каивающие знаки - в трубке звучал сладкий женский голос.
   - Наталья Борисовна? Здравствуйте, это мама  Максима  вас  беспокоит,
они его еще Кристмасом зовут, да-да, хи-хи,  -  и,  убедившись,  что  ее
признали, немедленно перешла на  фамильярно-доверительный  тон:  -  Тебя
следователь уже вызывал?
   Увидев, как она побелела, побелел и Аркаша и уже не сводил с нее  ок-
руглившихся оцепенелых глаз. А она никак не могла понять, что ей втолко-
вывает ее бодрая подружка по увлекательному несчастью: все должны  гово-
рить одно - вышел из дому в одиннадцать, воздухом подышать...  а  ходить
никто к нему не ходил, только из школы...
   Она сознавала одно: разговаривая с чужим человеком, падать в  обморок
неприлично. Но, из последних сил вежливо попрощавшись, она  поняла,  что
случилось нечто настолько страшное, что истерикам здесь уже не место.
   И она слушала почти как на совещании Аркашин лихорадочный захлеб: ни-
чего страшного... двести двадцать четвертая сюда  не  подходит...  несли
маковые стебли - это не хранение наркотиков... будем говорить:  нас  ка-
кие-то парни заставили - и все... эх, черт, зачем мы той дорогой  пошли,
я же говорил, там гэзэ ходит!.. Главное, подлецы, обещали замять,  я  им
все капэзэ подмел... Главное, в повестках не расписываться и телефон  не
брать, они, бывает, отстают...
   Она вздрагивали только при словах "двести двадцать  четвертая",  "гэ-
зэ", "капэзэ" - непонятных, но означающих Аркашину причастность к  ужас-
ному миру, к которому, уж в чем, в чем  не  сомневалась,  они  не  могли
иметь никакого касательства... Но сейчас она была нужна Аркаше - значит,
о слабости не могло быть и речи. На диване, подпертом отрезком собр.соч.
Л.Н.Толстого, она до рассвета ворочалась без сна, после  двух  таблеток,
сосредоточенно, по-деловому прислушиваясь, не слышно ли подкованных  са-
пог на лестнице. Телефонный звонок разбудил ее не сразу - уши  были  уже
насквозь просверлены предыдущими звонками (голову хоть на веревочку  на-
низывай), а телефон звонил и звонил с небывалой настырностью  (в  другой
комнате, вероятно, цепенел Аркаша).
   За завтраком встретились как два преступника.  Оба  ели  через  силу.
Глотать ей удавалось, только каждый глоток отдавался  нескончаемым  эхом
под бескрайними сводами ее черепа (впервые в жизни почувствовала, что  у
нее не голова, а че