нта... Да и...  -  она  вдруг
переходит на шепот: - Я боюсь туда переезжать. Как подумаю,  что  совсем
одна останусь...
   На сочувствие нет сил.
   - С квартирой не останешься! При таких-то глазищах!
   - Глазищах... А кому они нужны!
   Сразу  вспомнилась  картина:  Бугров   целеустремленно   несет   свой
штабс-капитанский пробор, дезинфицируя окружающую среду ароматом свежеп-
роглоченного лука, а Лиза семенит рядом, стараясь оставаться с наветрен-
ной стороны... Бугрову, с его любовью исключительно к фактам  и  цифрам,
наверняка не до красивых глаз.
   Передав ключ, Лиза мнется:
   - Знаешь... ты пойми меня правильно... Вадим уже вторую неделю прихо-
дит к двенадцати часам...
   - Понятно. Бабы оскорбляются: что он, особенный,  что  ли,  так?  Так
вот, скажи им, что Вадим действительно особенный. Он может делать только
то, чего ему самому хочется. Ну, бабье...
   Что за люди - ни таланта, ни потрясающего упорства для них не сущест-
вует - лишь бы только никто не позволял себе ничего особенного.
   Нет, надо обязательно передохнуть, иначе потом за год будет не загла-
дить. Вадим еще студентом-разгильдяем попал к ней в группу  на  преддип-
ломную практику и так увлекся гениальным Сережей, а через него и  машин-
ной обработкой, что не сдал последних экзаменов, загремел в армию и  че-
рез два года с еще более бравой выправкой явился к Сереже  на  должность
старшего лаборанта, - дотащить его без диплома до ведущего инженера уда-
лось прямо-таки бурлацкими усилиями.
   А бабы, конечно, тайно злятся на него еще и потому, что  он  во  всей
лаборатории замечает одну Наталью за то, что с ней можно побеседовать по
душам (она жалеет мужчин, которых недолюбили матери и которые из-за это-
го и жен выбирают черствых, оттого что не имеют образцов любви к  себе),
да еще Сережу - за гений.
   Но до перехода в Натальину группу Сережа был известен только тем, что
прикрывал организацию по всем видам спорта да еще охоч был до овощебаз -
зарабатывал отгулы, чтобы забраться на байдарке как можно дальше от под-
ловатого начальника. Что  скромничать,  Илюшу  в  прежнем  отделе  знали
только как трусоватого любителя тихарить, Бугрова недолюбливали за тупо-
ватость и педантизм, Светлана  использовала  свою  контактность  в  уст-
ройстве исключительно личных дел, да и добрая Лиза отнюдь не была гласом
народа - прошелестела какая-то тихая мышка и  ушелестела.  Может,  и  не
совсем уж зря прожиты эти годы?
   Но вглядеться в мир с положенным вниманием ей так и не удалось. Иначе
бы она ни за что не перепутала этажи...
   На стенке кабины туалета ей бросилась в глаза какая-то  надпись.  Она
машинально пробежала ее и с омерзением отдернула  взгляд.  До  чего  уже
дошло - женщины пишут такую похабщину! Еще какая-то нелепая пушка  нари-
сована рядом - и тут же увидела, что это вовсе не пушка. Да что  же  это
такое, в конце концов! И на собрании об этом не скажешь...
   Она достала носовой платок, чтобы, не глядя, стереть эту гадость, - и
вдруг содрогнулась от ужаса: она услышала мужские голоса...  Она  зажала
уши: вдруг еще знакомые...
   Конец... Лишь минут через пять до нее дошло, что она может  просидеть
в кабинке до конца дня, и ужас немного отпустил.
   Однако через какие-нибудь полчаса еще сильнее разболелась  голова  от
постоянного зажимания ушей и внутреннего сжимания в  клубочек.  Внезапно
она осознала, что уже несколько минут в уборной царит тишина. Обед,  до-
гадалась она. Она накрыла лицо носовым платком, словно сморкалась с нео-
быкновенным размахом, и с колотящимся в ушах сердцем подкралась к двери,
готовая юркнуть обратно в кабину. Кажется, тихо. Как головой в  прорубь,
она выскочила в коридор, не оглядываясь пробежала на лестницу и, продол-
жая фальшиво сморкаться, бежала до самого выхода и  только  в  вестибюле
упала в кресло. Шурка пару лет назад побывал здесь и поразился: "У  тебя
такая красивая работа, а ты все время ругаешься!"
   Немного отдышавшись (внутри все продолжало  дрожать  мелкой  дрожью),
она еще тверже уверилась: надо бежать, и как можно скорее, а то Юпитер в
гневе своем окончательно лишил ее (и.о.) разума. Сударушкин на просьбу о
недельном отпуске откликнулся с откровенным удовольствием; он, возможно,
уже понял: каждый шаг ей навстречу окупится в  семикратном  размере.  Он
даже с удовольствием порассуждал, что привык строить отношения на  нача-
лах взаимной порядочности - нащупал-таки ключевое слово к ее сердцу. Его
вывернутая самодовольная улыбка напоминала о распоротом  матраце,  очень
тугом. Но улыбка все равно улыбка.
   Только полчаса прождав троллейбуса да сорок минут протрясшись в  нем,
Наталья вернулась в исходное состояние одеревенелости, машинально  прок-
ручивая в уме примитивный напевчик: "Ни-ко-му  не  нуж-на,  ни-ко-му  не
нуж-на..." И в дом вошла бесчувственно, и любимую "Повесть о жизни"  Па-
устовского уложила вполне равнодушно. Раскопала на  антресолях  чемодан-
чик-проигрыватель (еще из студенческих времен, но ничего не  колыхнулось
в ней), присовокупив к нему картонную коробку "Страстей по Матфею".
   Чуть не забыла снотворные таблетки - без них хоть пропасть. Благодаря
задачке, которую Вадим бесплатно сделал для Аптекоуправления, она  имеет
возможность доставать эти лучшие изобретения  человеческого  разума,  не
бегая каждый раз за рецептом - а на это требуется целый день.
   Одеревенело убрала Аркашину постель, скомканную, словно  на  ней  ко-
го-то душили. Положила на кухонный стол записку: "Живи один. Больше  ме-
шать тебе не буду". Но,  отойдя,  подумала,  что  этот  прощально-самоу-
бийственный тон может перепугать Аркашу, и написала по-новому:  "Отдохни
от нас. Единственная просьба: поливай, пожалуйста, цветы". Положила  ря-
дом пятьдесят рублей, себе оставив пять, и,  не  сознавая,  что  делает,
захлопнула за собой дверь.
   Ей уже с трудом помнилось, что когда-то у нее был другой  дом,  кроме
нынешнего, составленного из бетонных плит,  раскрашенных  в  праздничные
якобы цвета, а на деле - в грязно-линялые их вариации. Дом был  возведен
будто на остывшем грязевом вулкане, среди жгутов окаменелой глины, одна-
ко и камень растекся бы в кисель под неутомимым дождичком из тех капель,
которые умеют точить камень. Опытные жильцы сходили с ладошки асфальта у
подъезда в желтый кисель только в резиновых сапогах, которых  у  нее  не
было, поэтому она чувствовала себя запертой вдвойне.
   В магазине, расположенном в двухкомнатной квартире, такой же  новоза-
пущенной, как та, в которой она ютилась, товар выбрасывали почти в  бук-
вальном смысле этого слова: внезапно вкатывали  проволочную  корзину  со
свертками, и Наталья не могла одолеть гадливости к рукам, рвущим друг  у
друга жратву (они всегда будут что-нибудь выдирать друг у друга: не хлеб
- так машины, не машины - так должности: в жизни всегда есть место  под-
вигам), и поняла, почему женщина в белом нечистом халате с таким победи-
тельным презрением ("Они еще хуже нас!")  смотрела  на  жалкую  утреннюю
схватку старух (от беспрестанных столкновений их палочек стоял сухой пе-
рестук, словно дралась орава скелетов). Два-три старика с  клюками  дра-
лись с неменьшим пылом, и это было особенно ужасно.
   К счастью, вступать в схватку для нее не было особой нужды: немедлен-
но по вселении она обнаружила, что не может проглотить ничего твердого -
горло сразу же перехватывал спазм. Только чашку-другую чаю без сахара ей
удавалось одолеть, да и то потом начиналась изнурительная,  до  головной
боли икота. Зато,  машинально  осматривая  деревянные  полки  в  магази-
не-квартире, бессознательно отыскивая там лекарство  от  несчастья,  она
увидела ириски, и что-то под языком напомнило ей,  какое  это  было  ла-
комство в детстве.
   Она будто вернулась в младенчество, когда умела лишь  сосать.  Только
ириски из тягучих сделались сыпучими.
   Борьба с душевной болью требовала стольких усилий, что  к  вечеру  от
усталости она падала без сил.
   С усердием безнадежной двоечницы она штудировала любимого Паустовско-
го, но видела только буквы. Наконец, в какую-то минуту,  -  "Стоило  мне
нагнуться, поднять на дороге белый камень и сдуть с  него  пыль,  чтобы,
даже не глядя, сказать, что это горячий от полуденного зноя морской зер-
нистый голыш, и почувствовать досаду от  того,  что  невозможно  описать
жизнь этого куска камня, длившуюся много тысячелетий", -  в  эту  минуту
что-то в ней шелохнулось. Но это была завистливая горечь измокшего  бро-
дяги, случайно заглянувшего в светящееся среди дождливой ночи  окно,  за
которым счастливая в своем эгоизме семья сидит за вечерним  чаем  вокруг
стола, где нет места чужаку. Ей тоже не было  доступа  в  тот  бесстыжий
мир, где можно любоваться ящерицами, снующими по  оранжевой  марсельской
черепице, когда человек, всеми брошенный, сидит в ободранной, выщерблен-
ной, пропахшей какой-то противной краской чужой квартире без  умывальной
раковины, зато с подтекающим унитазом, а под ним - тряпкой, которую нуж-
но время от времени отжимать, а после мыть руки с мылом, выкупленным  по
талонам. А он еще дразнит музыкой чужестранных имен, куда - прав Андрюша
- можно попасть лишь ценой бесчисленных унижений!
   Бах прежде помогал безотказно. Но сейчас эти неземные звуки  казались
возмутительной ложью - да какая такая истина ему открыта, с каких  таких
бессмертных небес наши муки выглядят мелкими и преходящими?!.
   Ночь проходила в таком же отупении, как день, -  без  сновидений.  Но
однажды под утро...
   Незнакомые люди со смехом тащили ее за руки, за ноги - раздурачились,
будто студенты на картошке. Но вместе с тем она знала, что они страшные,
только ни за что нельзя было, чтобы они догадались, что она это знает, и
она изо всех сил делала вид, что ей тоже ужасно весело, а уж они весели-
лись вовсю; но страшное время от времени проступало на их лицах и тут же
пряталось. Так, со смехом, они внесли ее в какой-то амбар - кажется, де-
ло и вправду происходило где-то в колхозе - и положили на мешок с капус-
той. И тут она почувствовала ненормальный холод капустных кочанов и  по-
няла, что это человеческие головы. Они что-то успели заметить в ее  лице
и разом сбросили маски...
   Проснувшись с  колотящимся  сердцем,  она  увидела  свою  замызганную
тюрьму если уж не с радостью, то с очень большим облегчением. А за  чаем
она вдруг заметила, что на улице солнце и глиняный кисель уже подернулся
корой, и несколько добровольцев прокладывают пунктирные тропки  из  бес-
хозных кирпичей, которых здесь можно было набрать на целый дачный  посе-
лок. Мальчишка на большом, подплывшем глиной камне  пробовал  глубину  в
неизведанном еще направлении: то опускал свой резиновый сапожок, то, по-
колебавшись, вытаскивал обратно. Наконец, собравшись с духом,  шагнул  с
камня, и - раз! - нога ушла в грязь выше колена. Два! - он  выдернул  ее
обратно, но уже без сапога - засиял босой ступней. Стал на камне на чет-
вереньки и, запустив руку по плечо, принялся шарить в глубине  -  хорошо
хоть рукав засучил. Ах, паршивцы, ах, паршивцы, любовно  бормотала  она.
("А что мои-то сейчас делают?..")
   Она даже не заметила, что выпила чай без обычных судорог. И не  заме-
тила, что снова видит мир - хотя бы детей, на которых никогда не хватало
времени наглядеться вволю. Рыжий пацаненок карабкался по  военно-патрио-
тической ракете, похожей на скелет акулы. Взобрался на самый  плавник  и
сиганул оттуда. Не устоял на ногах и ткнулся лбом в  землю.  У  нее  все
внутри екнуло, но он вскочил как ни в чем не бывало, чертенок. Рядом  из
тонкой железной трубы бьет плоский и прозрачный, но, видно, сильный  ве-
ер, и двое мальчишек заталкивают в него друг друга.  Ах,  паршивцы,  ах,
паршивцы...
   На скамейке энергично беседовали две мамаши, без конца повторяя  одни
и те же жесты, как неизобретательные статисты в опере. Их дети были  тут
же: надутая девочка лет трех, не сводившая глаз с чего-то под скамейкой,
и мальчуганчик лет пяти: сначала крутил хвост  ослу-качалке,  потом  лег
животом на спину-чурбак и свесился, как джигит, возвращающийся  из  неу-
дачного набега. Молодой папа у коляски читал "Крокодил", изредка  накло-
няясь к коляске, повелительно произносил что-то, - вероятно, "бай-бай".
   Боже, каким милым ребенком был Аркаша... Ловить бы эти миги, пока они
еще могли быть вместе, а не бежать куда-то сломя голову,  вечно  опазды-
вая... И за чистотой можно  бы  следить  поменьше...  Вспомнилось:  мыла
как-то пол - все бегом, все бегом, - отгоняя Аркашу,  чтобы  не  путался
под ногами, а он все равно подобрался и уселся попой в таз с грязной во-
дой - и такое счастье на его личике просияло!.. А она  его  нашлепала  -
тоже впопыхах, - новеньких штанишек было жалко до смерти. А что штанишки
в сравнении с улыбкой! Не знала, дура, что это и было счастье.
   К вечеру на детской площадке начнут скапливаться  подростки-акселера-
ты. Весь вечер будут решать, как его провести, пока он не кончится. Нет,
не может Аркаша надолго среди них застрять - на одной ненависти к  "бур-
жуям" долго не протянешь. Правда, к нему заходят какие-то  непохожие  на
этих - пугает их вежливость. Но, может  быть,  мальчишки  и  правда  все
должны попробовать сами - собственным сапожком нащупать у грязи дно?
   По камешкам-кирпичикам козьим скоком поскакали старушки в свой  мага-
зинчик за сметаной, разбавленной кефиром, и за прочим, чего  бог  выбро-
сит. Не ангелы люди, до того не ангелы, что иной раз и  глядеть  на  них
мутит. Но когда их обижают, мучают - сразу такой нежностью к ним  прони-
каешься!.. И вдруг она поняла, что жизнь выносима.
   Надо бы съездить за зарплатой, пока не перевели на депонент. По  кир-
пичикам доскакала до асфальта, а там уже добралась и до автобуса, поход-
кой, более достойной всеми покинутой несчастной женщины. А когда увидела
свою родную контору со знаменем в три человеческих  роста  на  фронтоне,
даже что-то теплое шевельнулось в душе. Андрей объяснял,  почему  собака
так яростно защищает хозяйский дом, хотя лично ей там принадлежит только
цепь и конура: она считает его своим, а не хозяйским домом.
   Хотела пробраться через черный ход, - не было сил  что-то  изображать
перед знакомыми, но и тут попалась на глаза малярше:
   - Ой, до чего вы похудели! Прямо как старушка стали...
   Она этак с полгода красила коридор, стоя на столе примерно по часу  в
день. За это время Наталья успела с нею  познакомиться,  разузнала,  как
нужно разводить краску, чтобы  можно  было  пользоваться  катком,  а  не
кистью, и стала приглашать маляршу на чай, подстилая  ей  газету,  чтобы
она не смущалась. Но все равно после ее ухода нужно было проходиться  со
шваброй и оттирать клеенку на столе от белых локтей. Клонская  с  Риммой
иронически улыбались, но остальные считали кощунственным брезговать тру-
довой грязью.
   - Одни работают, - отпустивши комплимент, сказала малярша, - а другие
за столиком посиживают.
   Хотя в данную минуту именно она сидела на столе, Наталья вскормленная
принципом "Человек в спецовке всегда прав", постаралась принять ее слова
со всей самокритичностью. Но вспомнилось вдруг, какие лица бывают у  ре-
бят после ночной смены... А эта перетрудилась, в дверь скоро  не  проле-
зет, в своем комбинезоне передвигается замедленно, как космонавт в  ска-
фандре. Во время домашних ремонтов Наталья ее месячную норму  делала  за
одну субботу, выпроваживая трех своих  мальчишек  куда-нибудь  из  дому,
чтобы не путались под ногами.
   Кассирша тоже ахнула:
   - Что с вами?! Краше, извините, в гроб кладут...
   На этот раз она ощутила некое злорадное торжество:  пусть  видят,  до
чего ее довели. Хорошо бы до Андрея так сохраниться  -  и  почувствовала
невыносимый голод. Ладно, в буфете кормят так, что много  все  равно  не
съешь, - зато посидеть в чистоте - это, по нашей  жизни,  само  по  себе
удовольствие.
   Но не успела она, осторожно запивая бурым, но безвкусным  чаем,  выг-
рызть мышиное углубление в чугунном кексе (уронить на ногу - неделю про-
бюллетенишь), как услышала знакомый вдохновляющий голос. Она уткнулась в
свой чай, чтобы не здороваться, но, подобно Хоме Бруту, не  вытерпела  и
глянула - точно, Дуткевич, неповторимая лысина, затянутая редкими прядя-
ми, словно тиной, а пробор, широченный, как река, с излучинами и  плеса-
ми, проходит над самым ухом и растворяется где-то на затылке, за  ворот-
ником. Чтобы не терять навыка, Дуткевич и с буфетчицей вдохновенно взма-
хивал головой. От этого первая поперечина  начинала  сползать,  открывая
лысый полумесяц, а он, чувствуя щекотание крысиного хвостика,  откидывал
его, словно пышный куст кудрей, тем же гордым отбросом головы,  с  каким
вручал ей знамя (он - ей!) "Иное одобрение похоже на  удобрение:  пахнет
противно, но расти помогает" (Коржиков).
   Дуткевич считался принадлежащим к руководству за то, что получал  хо-
рошие деньги и ни в чем ничего не смыслил. Профессионализм - уже за одно
это ее ребятам не светит сколько-нибудь крупное повышение. В ней и самой
видят выскочку за то, что она принимает работу близко  к  сердцу:  вели-
чественное  безразличие  к  делу  ("объективность")  придает  начальнику
сходство с богом. Как они только так могут?.. Лучше быть... да хоть раз-
датчицей в соседней столовке - глаз не оторвать: три тарелки, будто руч-
ные птицы, сами взлетают на предплечье. Три удара черпаком - три  порции
готовы. А эти что оставят?.. Что про них дети думают?,, Ужас!
   Конец! Увидел ее, направляется  к  ее  столику,  со  своими  мертвен-
но-бледными сосисками-утопленницами.
   - Однако у тебя и экстерьер! Нельзя же так активно отдаваться,  -  и,
насладившись паузой, прибавил: - Работе.
   - Я ведь вам уже говорила, что я не интеллигентный человек - не люблю
неприличных шуток.
   - Гы-гы. Но ты своих орлов подраспустила. Твоего Лузина  придется  на
партбюро продраить с песочком. На овощебазу не вышел.  Пусть  другие  за
него работают.
   - А когда он за других по двадцать четыре  часа  за  дисплеем  сидит,
слепнет - это ничего? И... а кто вам сказал?
   - Ты же за себя никого не оставила. Мы подумали и назначили Бугрова -
член партии, серьезный парень.
   "Серьезный"... Единственный параметр, который им доступен.
   - А почему не Сережу?
   - Керженцева? Что у тебя как в детском саду -  Сережа,  Вася...  Твой
Керженцев в машинном зале руку директору через плечо подал!
   На лице Дуткевича было написано восторженное "во дает!".
   - Да, с бездельниками  вам  проще  -  они  стараются  почтительностью
взять. А Бугрову я голову оторву.
   - Чтоб он саботажников покрывал? Я сам у него  затребовал  данные  по
овощебазе. Павел Арсентьевич, давай к нам, - вдруг окликнул он с партий-
ным дружелюбием.
   Бурштын, кадровик, охотно заковылял к ним с той же пайкой - бурый чай
с чугунным кексом, - личико стекло книзу, оставив сверху иконописный об-
лик костяного старичка-великомученика, внизу же  образовав  многоярусное
жирное жабо, мотающееся при каждом шаге, как коровье  вымя.  Поздоровав-
шись, как всегда, посверлил ее своими бесцветными глазками,  будто  знал
что-то компрометирующее.
   - Объясни ей, Павел Арсентьевич, - задушевно обратился к нему  Дутке-
вич, заметно гордясь своим простым партийным "ты", обращенным к  челове-
ку, перед которым распахнуты настежь если не души, то анкеты. - Бугров -
наш парень?
   - Да-а... - государственно хмуря лобик, протянул Бурштын и вдруг оза-
боченно переспросил у нее: "Как?" - чтобы она не расслаблялась, а держа-
лась начеку, - и продолжал барственно: -  Молодец:  всегда  причесанный,
бодрый.
   - А вот она, - Дуткевич подмигнул, словно делал ей что-то приятное, -
вот она хочет Бугрову голову оторвать за то, что он Лузина не стал  пок-
рывать, доложил мне честно.
   - Ну... - Бурштын разочаровался в ней. - Это  уже  получается  просто
какое-то "черт побери"! Я не случайно употребил  эту  русскую  пословицу
"черт побери": вы не должны, как руководитель, вбивать клин между вашими
п