о-
ву пройти под телеграфной буквой "А": "Плохая примета. В  ментуру  зале-
тишь".
   У ручья, над которым они уже не шли, а пробирались, с обезьяньей хло-
потливостью возился с костерком возле палатки заросший по плечи  тщедуш-
ный субъект в едва голубых джинсах, панцирных от  многочисленных  запла-
ток.
   - Хайрастый... - не веря своему счастью, протянул Шурка. -  Сливается
с природой... Как на Верхней Мае...
   Но тут из палатки выкарабкалась на четвереньках жутко беременная неп-
ропеченая девица (разумеется, в расширительном понимании этого слова)  в
узеньких кокетливых трусиках, через край которых вспучивалось угловатое,
трескающееся по швам пузо, тоже голубеющее на особо обтянутых местах,  а
за палаткой открылась совершенно голая гурия, раскинувшаяся на гальке во
всей своей рыжей кучерявой красе. Шуркины щеки из-за затылка засветились
алым - "Неужели и на Верхней Мае такие же?.."
   Они поднимались вверх по толстому слою здоровенных сосновых игл, пру-
жинивших и скользивших, как шелк по шелку. Из-за деревьев Утюг  открылся
внезапно - желтый бастион, изрытый ложбинами, впадинами, уступами,  -  и
Сабуров снова ощутил прилив бодрости: донкихотство  поступка,  друг  мой
Санчо, неизмеримо приятнее, чем  донкихотство  мысли!  Когда  видишь  не
дальше метра перед собой, каждый уступ представляется последним и  реши-
тельным. Намешать водки  с  перцем!  Уничтожить  частную  собственность!
Уничтожить государственную собственность! Все должно делаться по  прика-
зу! Все должно делаться по заказу! Это не мельницы, мой верный Санчо,  а
чудовищные великаны, и я намерен перебить их всех до единого!
   Вождь подбадривал, подсаживал, командирски пошучивая. А рядовой  бол-
тал без умолку:
   - А ты мог бы за миллион отсюда спрыгнуть? А за миллиард? А за милли-
ард миллиардов миллиардов?
   - Мог бы. Только не хочу.
   - В кайф! Обязательно расскажу Бобовскому.
   Сабуров и не заметил, когда трещиной между массой  и  вождем  у  него
впервые мелькнуло сомнение, является ли очередной уступ последним и  ре-
шительным, но он вдруг почувствовал едкость пота,  удушливость  пыли,  а
главное - полсотни метров за  спиной:  кое-где  будет  почти  невозможно
спуститься, шаря внизу слепыми ногами, словно копыта,  лишенными  цепких
пальцев. Шуркина болтовня тоже сделалась неуместной и раздражающей.
   - Ты ел сушеную дыню? Бобовский ел - ему не понравилось,  и  там  еще
сидел сушеный кузнечик. А мы, когда маленькие были, ели жареных кузнечи-
ков - задние ноги. Во дураки были, да?
   Попробовал бы ты с уверенным видом указывать путь, когда  понятия  не
имеешь, куда он тебя заведет! Наконец настал миг, когда  двинуться  было
уже некуда - начались метания в предсмертной агонии.  Сабуров,  стараясь
снизу поддерживать Шурку, хотя это часто было  невозможно,  сползал,  не
щадя живота своего, уже с отчаянным риском, чтобы только скорее  узнать,
чем это кончится. Руки у  него  тряслись,  что  значительно  увеличивало
опасность. Дон Кишот Ламанхский, переводили встарь...  Взмахнув  крылом,
мельница сбросила идальго на  землю...  Проклятое  безумство  храбрых...
Вести за собой ребенка, не зная броду!.. А Шурка сохранял  полное  хлад-
нокровие: уж непогрешимый папа знает, куда ползти. А у Сабурова не  было
Отца - ни земного, ни небесного, и когда раз за разом после многих  тру-
дов и опасностей они оказывались над отвесным обрывом...
   Остановиться и покричать?.. Кто здесь услышит... Ну и дикий же народ,
дети гор... И черт с... Но трясучая лихорадка требовала - с любым риском
- поскорее узнать, чем это кончится.
   Они забрались уже черт-те куда вдоль крепостной стены Утюга, и однаж-
ды небесный Отец смилостивился - они сползли к ручью, который вел, похо-
же, к Хайрастому.
   Нет музыки слаще, чем эта мальчишеская болтовня - ведь Шурка так и не
почувствовал ни малейшей тревоги! "И все будут счастливы,  все  миллионы
существ,  кроме  Верховного  Главнокомандующего,  и  они,  охраняя  свое
счастье, разорвут каждого, кто посмеет им сказать, что Отец их такой  же
болван, как они сами".
   Сердце стало колотиться на своем месте, а не в горле и в  висках  (но
гвоздь реагировал только на унижения и  ложь).  Сабуров  с  наслаждением
ощутил, как щиплет от пота многочисленные ссадины, а в довершение увидел
поразительную красоту каменной щели, по дну которой они прыгали с  камня
на камень, управляемые извне - ручьем. (Шурка считал, что "гуськом"  оз-
начает "в развалочку": "Бобовский вышел  из  класса  гуськом".)  Красота
есть всюду, где нет людей, но здесь - здесь было что-то невероятное: бе-
лые стены, белые от извести камни, выглядывающие из воды, -  просто  ка-
кая-то долина призраков. Потом ручей разлился по белому  каменному  полу
без единой трещинки, а по бокам  высились  причудливые  белые  уступы  -
словно отломленный край гигантского слоеного пирожного.
   И тут вождь-ручей свернулся узкой округлой струей и  юркнул  в  белую
полированную воронку, - Сабуров не сумел даже увидеть дно новой  пропас-
ти. Стены ее уходили в бездну белыми осыпями. Призрачная  долина  оказа-
лась долиной смерти.
   Не в силах более выносить муку неведения, чем все это кончится, Сабу-
ров, бросив Шурке: "Стой здесь, пока я не вернусь", словно в бреду, сту-
пил на осыпь, состоявшую как будто из толченой  штукатурки,  и  принялся
сосредоточенно, как автомат, выбивать носком лунку чтобы  стать.  Штука-
турка сыпалась и дышала под ногой, но автоматы страха не испытывают: Са-
буров даже халтурил, выбивая лунки абы как - лишь бы побыстрее.  Вообра-
жение - главный творец страха - не представляло бездну  въяве:  незачем,
сорвешься - узнаешь.
   Осыпь кончилась, он ступил на лесистый  склон,  покрытый  пружинистым
слоем здешних нечеловеческих игл. Усевшись и отталкиваясь руками,  Сабу-
ров заскользил вниз, чтобы поскорее добраться до нового обрыва - но Отец
на этот раз смилостивился окончательно: за последними деревьями  Сабуров
увидел шоссе, дома, услышал человеческие голоса  -  поистине  ангельскую
музыку.
   На карачках, задыхаясь уже от радости, он вскарабкался  обратно,  без
малейшего страха, как, опять же, автомат,  перебрался  над  пропастью  к
Шурке, но тот - до чего некстати! - сидел и держался за сердце. Пришлось
прикрикнуть и перевести его по тем же лункам, придерживая за  пояс,  что
приносило, вероятно, лишь удовлетворение, но не пользу. Пережидая Шуркин
приступ, вождь испытывал лишь досаду, что Шурка не до конца подчинен его
руководящей воле.
   - Надо спешить, тебя там уже Адочка заждалась, - командирски  пошутил
Сабуров.
   - А тебя Валечка! Адочка... Она же светская - ме-э-э!.. - Шурка  даже
заблеял от омерзения. - Я теперь Ремарка и Хемингуэя ненавижу - они  мне
жизнь разбили! У них такие герлы клевые!.. Теперь-то я  уже  понял,  что
все бабы дуры, кривляки - а ловлюсь, как малолетка, из-за...
   С затравленной агрессивностью попытался заглянуть Сабурову  в  глаза.
Сабуров ответил с командирским благодушием:
   - Дар идеализации, друг мой Санчо, источник не только огорчений, но и
величайших благ - все мы становимся лучше оттого, что  стараемся  оправ-
дать чьи-то ожидания.
   - Клевая телега...
   - Не забудь рассказать Бобовскому.
   - Приткнись, вошь пехотная!
   - Что такое?..
   - Она сказала, что я красавец.
   Встречная девчонка вроде бы и впрямь что-то сказала.
   - Ты что - базарная торговка?!
   Шурка тревожно заглянул ему в лицо и пробормотал расстроенно:
   - Ну вот, как рассердился... Не морщи лоб, пожалуйста!
   Хочет отражаться в любящем зеркале, а если это станет ему безразлично
- не помогут и тюремные стены.
   Шурка уже тянул прядь волос в рот, а снизу пытался дотянуться до  нее
языком. Потом прошептал еле слышно  с  мечтательной  гордостью:  "Краса-
вец!.."
   Страх, точнее - ужас за Шурку Сабуров  почувствовал  только  ночью  и
долго и отчаянно зарывался в подушку. В кошмарном видении долина призра-
ков светилась, как расселина в айсберге. Однако наутро он уже  подзабыл,
что счастье - это сохранить детей живыми и здоровыми. Вдобавок  пришлось
поддерживать обременительную репутацию не такого уж неприятного  челове-
ка. Он извелся от необходимости  поддерживать  разговор  о  всевозможных
кишках и, минуя дремлющую старуху, терзаемую черными,  словно  надутыми,
лапками обезьянок, привязанных скрученными капроновыми  чулками,  понял:
"Надо бежать!"
   Лежбище было разворошено громовым небесным гласом: "В связи с ухудше-
нием санитарной обстановки купание  запрещено!"  Отдыхающие  возбужденно
обменивались версиями: утечка в канализации (Сабурову представился  чав-
кающий прибой дерьма), в инфекционной больнице, кишечная палочка,  спид,
лишай. Мужчина, явившийся с собакой, вызвал общий гнев: здесь люди, мол,
купаются, а вы заразу разносите. "Да мой Бим почище вас  будет  -  неиз-
вестно еще, какую вы заразу разносите!" - а ведь еще вчера вокруг каждой
собаки собирались сюсюкать пять-шесть околевавших от  безделья  ее  соб-
ратьев по разуму. (Детей же с благородным видом одергивали за такие  ве-
щи, которые взрослые тут же делали совершенно безнаказанно, и дети  изв-
лекали  единственный  урок:  слабым  не  спустят  того,  что   дозволено
сильным.)
   Сабуров поспешил прочь, охваченный порывом предприимчивости, обретен-
ным благодаря ясной и достижимой цели: "Заказанные  билеты  можно  полу-
чить..."
   Смертный в Эдеме сразу заметен:
   - А вы кто будете, гражданин?
   - Отдыхающий, - впопад, как все, что делается само  собой,  выскочило
нелепое словцо как в детском садике "папа").
   Ему удалось перевоплотиться в мелкого прохвоста и  тем  купить  нечто
вроде симпатии - малейший признак достоинства погубил бы все дело.
   - Ленинградская пара отказывается - близко от туалета... Ну  что  вы,
зачем так много...
   Снова деньги принесли ему почтение и благодарность  -  а  в  законных
сделках ему всегда подавали из милости. И шутовство его не унизило - для
прохвоста, в которого он перевоплотился, такие тонкости не существовали.
Возможно, униженные и оскорбленные уже  давно  научились  таким  образом
спасаться от бесчестья.
   Ленинград! Альма матер! Припасть к иссохшим сосцам - а уж от  них,  с
божьей помощью, как-нибудь выберемся. Обнаружив в себе дарования корруп-
ционера, Сабуров почувствовал себя не таким уж беззащитным  перед  лицом
всемогущего механизма.
   В Ленинграде все знакомые сортиры оказались  платными  -  здесь  тоже
приучали ценить хотя бы в гривенник маленькие радости бытия.  О  ночлеге
беспокоиться не приходилось: в обмен на кров у Агнии Лопатиной он позво-
лял обожать себя. Надо было только как-нибудь устроить, чтобы не спать с
ней - и едва удержал стон: такой пронзительной тоской по Лиде отзывалась
в нем всякая мысль о женщине. Однако в голосе Агнессы он не услышал вос-
торга - ну хорошо, приходите. Агнесса либо отыскала  еще  более  тонкого
ценителя идиотизмов ее коллег, коих он никогда не видел, либо знакомство
с обманщиком Сабуровым, так и не вышедшим в большие чины, перестало быть
лестным для нее: в ее зеркале он увидел себя замызганным с дороги бедным
провинциальным родственником, явившимся со своим парнишечкой в город  за
плюшевой дошкой для супруги и бороной для себя самого.
   В Агнии проступала некая благородная потасканность. Прежде она первым
делом выдавала ему запасной ключ, а на этот раз только  сообщила,  когда
обычно приходит домой. Впрочем, он же приехал на годовщину  их  выпуска?
Сабуров умолчал, что не получил никаких приглашений. Так что  ключ  твой
юноша (не поинтересовалась его именем) может получить вечером у рестора-
на "Москва". "Кстати, он хорошо воспитан?" - "Унитазом пользоваться уме-
ет..."
   Сабуров поспешил к излюбленным своим местам - и  сразу  почувствовал,
что не вбирает в себя любимые красоты, а показывает их  Шурке  -  словно
передает наследнику. Все повторялось: чем более знаменитая панорама  пе-
ред ними разворачивалась, тем больше Шуркино восхищение уступало изумле-
нию, что это он, тот самый он, который ругался с Эрой и скачивал  бензин
с Антоном, видит все это.
   Росси, Кваренги, Растрелли... Паразитируют на русской  культуре...  и
на античной - портики слямзили, и... Каким же недочеловеком нужно  быть,
чтобы, читая стихи, слушая музыку, взирая на архитектурное  или  научное
совершенство, вспоминать, сколько творец огреб... как будто можно чем-то
с ним расплатиться, кроме бесконечного восхищения и благодарности!..
   Эрмитаж, как и Агния, задвинул его в самый хвост  турпоездов,  завер-
нувших в его родной дом поглазеть на зубодробительные инструменты  Петра
Великого. Сабуров уже придумывал, как объяснить Шурке свой  уход,  когда
преувеличенно озабоченный, как бы торопящийся куда-то одутловатый  моло-
дой человек как бы в рассеянности предложил хвосту пяток билетов по пол-
тора номинала.
   - Вы посмотрите - уже по-наглому спекулируют, сволочи!
   Но так ли, сяк ли, этот  озабоченный  прохвост  предоставил  Сабурову
частичку свободы - расплачиваться деньгами или временем.  Сабуров  снова
до некоторой степени ощутил себя  завещателем,  но  Шурка  безоговорочно
одобрил, кажется, только мумию жреца Петесе: "Глаза  как  сушеный  урюк.
Поглодать хочется".
   Двадцать лет назад Сабуров из университетской библиотеки,  горьковки,
чуть ли не каждый день бегал через Дворцовый мост благоговейно побродить
по гулким пустеющим залам. Но Шурка уже не стремился узнать,  как  зовут
всех цариц и полководцев на гектарах исторических  полотен.  "У  Ренуара
было такое ругательство - исторический живописец", - презрительно  ронял
он по адресу всех Александров Македонских и  Сципионов  Африканских.  Не
зря Сабуров не жалел денег на альбомы, которыми в подворотне "Букиниста"
снабжал его книжный жучок - единственный в Научгородке, кто считал Сабу-
рова крупным ученым за то, что Сабуров никогда  не  торговался.  ...Дабы
приобрести книги, вышеупомянутый идальго продал несколько десятин пахот-
ной земли...
   Он с гордостью видел, что сибиряк Шурка отнюдь не провинциал: Сабуров
когда-то знал все картины, которые есть в экспозиции, а Шурка знает, ка-
ких в ней нет. "Что это за Боттичелли? - вопрошал он с насмешкой горькою
обманутого сына над промотавшимся отцом. - Раньше здесь было "Поклонение
волхвов"! А что за Рафаэль? "Георгий-то Победоносец" тю-тю!" Во  времена
Сабурова и Эрмитаж был полнее: гласность обеднила его.
   Правда, музейная старушка, точно знающая, что следует  смотреть  про-
винциалам, все равно указала Шурке: "Пойди лучше в Рыцарский зал  -  там
рыцари прямо на лошадях едут". Сабуров поспешил увести его  подальше  от
греха.
   - Вы видите, - в соседнем зале  наставляла  школьников  хранительница
бессмертного корневища, - что святой Себастьян пронзен стрелами, а выра-
жение лица у него спокойное, возвышенное. Как вы думаете, почему это?
   - Потому что он святой, - робко сказал один мальчик.
   - Хорошо, что у тебя есть собственное мнение, -  раздраженно  сказала
хранительница священного огня. - Но свое мнение нужно уметь  обосновать.
Итак, кто знает, почему у святого Себастьяна такое спокойное лицо?
   Сабуров изнемогал в догадках.
   - Потому что автор картины - художник  Возрождения.  А  для  художни-
ка-гуманиста человек всегда прекрасен.
   - Хоть бы его трамваем искрошило, - фыркнул Шурка и пошел дальше, как
хозяин: это клево, но в Лувре лучше... Рембрандт у вас на уровне,  но  в
Гааге, в Амстердаме... Ван Гог - да-а!.. Но  музей  Креллер-Мюллер...  А
где "Ночное кафе"? Тю-тю!
   Поэзия, как и царство божие, внутри нас: самым потрясающим произведе-
нием живописи, которое довелось видеть Сабурову, было заколоченное окош-
ко в брошенном строителями - лишнем - вагончике: пустыня,  необыкновенно
мощно написанная двумя цветами - крутой, в полнеба желтый бархан и  небо
перекаленной синевы, - таким однажды увиделся  ржавый  кусок  кровельной
жести. Мир переполнен живописными чудесами, стоит хоть на миг  вынырнуть
из мутной толщи обид и сарказмов.
   На Дворцовом мосту захотелось подставить правую щеку невскому  ветру,
ударившему в левую. В углу между мостом и Стрелкой волны скакали  беспо-
рядочно, словно их подбрасывали на решете. Как тогда...
   В бескрайнем коридоре Университета уходили вдаль обновленные портреты
бессмертных. "О, Менделеев! О, Блок! О, Вернадский!" - восторженно узна-
вал Шурка и вдруг с недоверчивым почтением воззрился на Сабурова:
   - И ты тоже здесь ходил?..
   "Я даже собирался здесь висеть", - воздержался от ответа  Сабуров,  а
Шурка, покраснев до пота, пригрозил:
   - Я тоже буду здесь ходить!
   Вбирает, бедное прекрасное дитя, опасную печать  бессмертных...  Вне-
запно Сабуров вздрогнул - он встретился взглядом с академиком Семеновым.
Его чеховская бородка диковато сочеталась со звездой Героя Соцтруда, ко-
торую тот никогда не надевал. Лауреат Сталинской... Сталин поощрял Семе-
нова!..
   - Это кто? - Шурка что-то почуял.
   - Академик Семенов...
   - Хм, почти что Сидоров.
   - Да, почти что Сидоров...
   С противоположной стороны Невского Сабуров с досадой увидел у входа в
"Москву" толпу каких-то теток и дядек -  не  протолкаться.  Но  внезапно
из-под грима времени, из-под склеротического румянца, отвисших  щечек  и
подбородков, из-под нежного пушка и глянца лысин стали проступать знако-
мые черты: щелк - Варникова, щелк - Гвоздев, щелк - ну, эта... забыл фа-
милию, но, конечно, это она, щелк - неужели этот пузатенький дядечка мой
ровесник?.. А вот и Агнюточка наставила саркастическое копьецо своей си-
гареты... Тоже Дон Кишотик. Это были люди пожившие и отжившие, закончен-
ные, а он, Сабуров, все еще чего-то ждет...
   Он почувствовал, что не может подойти к своим  веселым  товарищам  по
несчастью. Он не оправдал ничьих ожиданий в чинах, а своих - в творчест-
ве, не пожелал взвалить на себя тысячетонную ношу одинокого труда  среди
общего безразличия...
   Отправив за ключом Шурку, зашагал прямиком к  вокзалу.  Люди  стояли,
лежали, сидели на сумках, куртках, газетах,  но  Сабуров  с  обостренной
проницательностью человека-автомата, точно знающего, что ему нужно,  бе-
зошибочно распознал носильщика, который тоже распознал в нем своего бра-
та - взяткодателя. В дорогу он купил пару батонов, восемь десятков яиц и
несколько пачек масла - здесь оно продавалось свободно. Вроде  бы,  если
вдавить его в стеклянную банку, можно довезти аж до дому - то-то Наталья
придет в умиление.
   Ноги сами собой вынесли его к Неве. По воде разливалось  пламя  зари.
Стараясь не дрожать от холодного ветра, Сабуров долго бродил вдоль рек и
каналов с таким чувством, что видит их в последний раз -  мать-кормилица
отвернулась от него, как волчица от повзрослевшего  детеныша.  А  может,
наоборот - ему, недостойному, совестно смотреть ей в глаза? Может,  надо
было на брюхе выклянчивать прописку?..
   Зрение тоже вернулось к нему, видимо, в последний раз -  скоро  тоска
снова все окрасит в серый цвет. И Сабуров насматривался про запас. Пламя
разливалось даже под мостами. Решетки, фонари, гранитные  спуски,  двор-
цы... Вдруг он подумал, что если все это  уничтожить,  то  возродить  не
удастся уже никогда - и ощутил самый настоящий страх: нет,  нет,  ни  за
что! Любить что-то выше себя - вот  что  может  избавить  от  страха  за
жизнь, - Аркаша говорил это или другой утопист?
   Сверкнули полированные гранитные мышцы: атланты держат небо на камен-
ных руках. Велика ли тягота - нести такую пустоту, как небо! То ли  дело
мы, горстка отщепенцев, которая держит на плечах пирамиду власти, не да-
вая ей окончательно раздавить  достоинство  таланта...  Но  тяжесть  уже
превратила нас в калек.
   Обретя тесный и душный, но собственный, то есть независимый уголок на
второй полке, где ни у кого ни на что не нужно было просить  дозволения,
Сабуров затаился там - так избитый человек наслаждается  неподвижностью,
отыскав позу, в которой целую минуту ничего не болит.
   Он выходил из каюты только по крайней нужде, -