ейшим хозяйственным упущением.
Каково же ему было выносить наглые домогательства Сеньки, беспрестанно о
чем-то рассуждавшего, да еще, будто назло, с почтением  отзывавшегося  о
ненавистной загранице, в то время как Николай Павлович твердо знал,  что
без русского хлебушка весь немец с голоду передохнет. К тому  же  Сенька
требовал денег на предметы, до сельского производства вовсе не относящи-
еся, - сами слова его были не земледельческие, а химические: Либих,  уг-
лекислота, аммиак...
   Поэтому Николай Павлович постоянно вносил поправки в Сенькины прожек-
ты - впрочем, вполне незначительные: из сторублевого плана закупок  иск-
лючал в видах экономии какую-нибудь мелочь в десять-двадцать рублей;  но
распоясавшийся Сенька и тут предерзко заявлял, что тогда не имеет смысла
покупать и все остальное. Каково?
   И однажды зарвавшийся реформатор был назначен прислуживать за столом,
а в остальное время сидеть в лакейской. И как же были поражены все в до-
ме, когда Семен был найден повесившимся в недостроенной оранжерее,  обе-
щавшей принести ее владельцу неслыханный процент барыша.
   - Кто ему чего плохого сделал? - расстроенно разводил руками  Николай
Павлович. - И не посек даже ни разу, а уж как было за что! А я  простил,
даже на барщину не выгнал: сиди себе в тепле, ешь, что после меня  оста-
нется, - так нет же, набрался дури...
   Петр Николаевич впоследствии настаивал в своих "Записках", что именно
из-за этого эпизода дошел он до крайности  анархизма,  отказывая  вообще
кому бы то ни было в праве распоряжаться чужой судьбой, чужими даровани-
ями.
   И тогда же ему открылось: обретенные человеком умения и надежды - это
взведенная пружина. Государь Освободитель был сражен пружиною  благород-
ных надежд, которую сам же он и взвел, не дав ей однако  распрямиться  в
общественном служении.
   А в хозяйстве Сабуровых после добровольного исчезновения смутьяна де-
ла пошли прежним чередом: Николай  Павлович  продолжал  руководить  пос-
редством предписаний: "Бурмистру моему, села Полежаевки на реке Быстрице
от Николая Павловича Сабурова, генерал-майора и кавалера  -  приказ:  по
получении сего предписывается..." Сколько и чего способна уродить земля,
Николай Павлович решительно не представлял, почему и  сообразовывался  с
урожаем прошедших годов, а более всего уповал на контроль  и  строгость,
удовлетворяясь в конце концов видом покорности и раскаяния.
   Зато копии всех приказов многие годы хранились в книге исходящих  бу-
маг. А все бурмистры рано или поздно открывали собственную торговлю.
   До поры до времени Петруша Сабуров получал домашнее воспитание,  ожи-
дая вакансии в Пажеском корпусе - по протекции Государя Императора! Дело
было так: государь, ревизуя свои владения, соизволил посетить костюмиро-
ванный бал и, благосклонно взирая на склонившиеся перед ним  маскарадные
царства природы, обратил внимание на хорошенького тунгусенка с  луком  и
стрелами.
   - Какой фамилии? - ласково спросил император.
   - Сабулов, - отвечал тунгусенок.
   - Проси у меня, Сабулов, что твоей душеньке желательно.
   Петруша, основательно подумавши, попросил сладких крендельков.
   - Похвальная скромность, - одобрил государь. - Записать Сабулова кан-
дидатом в Пажеский корпус.
   Впоследствии Николаю Павловичу Сабурову стоило многих денег и  хлопот
подтвердить назначение, ибо в списках кандидатов числился лишь  Сабулов:
действия механизмов могут быть не идиотическими лишь в силу чистой  слу-
чайности.
   Глупости централизации рождают крайности анархизма -  выразился  один
из комментаторов "Записок Сабурова".
   Николаю Павловичу Сабурову самому приходилось когда-то участвовать  в
колонизации удаленных окраин: выстраивалась шеренга бракованных солдат и
шеренга привезенных на развод излишков бабьего населения из  центральных
губерний - и тех, кто оказывался напротив друг друга, тут же  без  затей
венчали в наспех сколоченной церкви. При этом случалось, и  шестидесяти-
летний женился на пятнадцатилетней, и наоборот.
   Начатки домашнего образования Петруше и Николеньке Сабуровым преподал
мсье Пуле, поседелый, но все еще бравый драгун,  отставший  от  обломков
великой наполеоновской армии где-то под Березиной. В качестве  европейца
и в особенности Француза он нисколько не сомневался в своем праве и спо-
собности обучать  азиатов  и  "казаков":  мсье  Пуле  словно  бы  смутно
чувствовал, что каждый человек  -  это  оттиск  с  клише,  выработанного
культурой его народа, и достоинство клише превосходило в его глазах дос-
тоинство эстампа.
   На уроки мсье Пуле являлся исполненный сознания  необыкновенной  важ-
ности своей миссии: ни проблеска улыбки, ни проблеска снисхождения.  Од-
нако по окончании урока непреклонный механизм немедленно  перевоплощался
в добродушнейшего малого, которого, если бы  не  его  почтенные  седины,
вполне можно было бы принять за двадцатилетнего шалопая. Так вот  отчего
история переполнена столь чудовищными жестокостями: их творили не  люди,
а механизмы.
   Историям о боевых подвигах мсье Пуле не было конца, причем его воспи-
танникам ни на миг не приходило в голову в какой-то степени оскорбляться
тем обстоятельством, что подвиги эти совершались над их русскими  сооте-
чественниками, чьими победами под Бородином и Березиной они  так  горди-
лись (личные отношения, увы, торжествовали над патриотическими  чувства-
ми). Впрочем, к чести мсье Пуле, следует добавить, что в своих рассказах
он всегда бывал великодушен к побежденным, среди которых, кстати, непре-
менно оказывалась хорошенькая дамочка, своей любовью вознаграждавшая его
и за мужество, и за благородство.
   Шадя целомудрие своих воспитанников, мсье Пуле ограничивался тем, что
сладко щурил глаза и воздушно целовал кончики пальцев. Этот жест в  гла-
зах воспитанников не имел ровно ничего эротического,  а  усваивался  ими
как еще один из многочисленных ритуалов.
   Зато побасенки мсье Пуле так усовершенствовали разговорный  французс-
кий язык юных Сабуровых, как это не удалось бы ни  одной  грамматике  на
свете. Снова личные отношения!
   От того же мсье Пуле Петруша получил  и  первые  политические  уроки:
отец, исполняя  обязанности  усердного  и  безразличного  винтика  госу-
дарственной машины, не мог противостоять тому пылу, с которым мсье  Пуле
произносил слова "свобода" и "республика". При произнесении же слов "ко-
роль" и "монархия" лицо мсье Пуле выражало  высшую  степень  брезгливого
негодования. А выражение лица и осанка,  с  которой  произносятся  слова
"свобода" и "республика", для ребенка неизмеримо важнее самого глубокого
анализа этих понятий: ребенок усваивает чувства, но не формулы.
   Правда, повествуя о великом императоре,  угасшем  на  острове  Святой
Елены, мсье Пуле произносил слово "император" даже  с  большим  огнем  в
очах, чем слова "свобода" и "республика", но в то время Петруше не  при-
ходило в голову поинтересоваться, почему "король" - это плохо, а  "импе-
ратор" - хорошо. Более того: гораздо позднее, уже твердо относя Наполео-
на к извергам рода человеческого, Петр Николаевич признавался,  что  при
этом имени по его жилам, однако, по-прежнему пробегает  невольный  бона-
партический трепет.
   Так, благодаря первональному оттиску, в душе могут ужиться величайшие
логические несообразности.
   Миновала Крымская кампания, обнажив все общеизвестные  язвы.  Присми-
ревшего от чрезмерных успехов французского  оружия  мсье  Пуле  все-таки
согнали со двора оскорбленные патриотические чувства Николая  Павловича,
и Петруша очень долго не мог без слез вспомнить  бравосогбенную  фигурку
престарелого драгуна, бредущего неведомо  куда  по  насквозь  промерзшей
России...
   Люди могут дружить, почувствовал Петруша - механизмы никогда.
   Тем временем в доме появился предвестник новых веяний: студент  Сидо-
ров. Через какие-нибудь пять лет одного взгляда на его длинные волосы  и
особенное выражение плебейской гордыни, начертанной на его конопатой фи-
зиономии, для Николая Павловича было бы достаточно, - но в то простодуш-
ное время Николай Павлович справился лишь о цене за урок.
   Так для Петруши и даже Николеньки внезапно открылось, что наука -  не
просто неизбежное (в минимальном объеме) средство для  получения  чинов,
увлеченность которым в лучшем случае может почесться чудачеством, - нет,
наука - величайшая и возвышеннейшая сила, обещающая в скором будущем со-
вершенно преобразить весь мир. Мальчикам открылись  имена  (и  страницы)
Гоголя, Грибоедова, рукописный Пушкин: "Лемносский бог тебя  сковал!..".
Шепотом произносилось имя Герцена, вполголоса - Чернышевского. И  вскоре
с будущей военной карьерой  Петрушу  могло  примирить  лишь  то  обстоя-
тельство, что Пажеский корпус, как по секрету  сообщил  ему  Сидоров,  в
свое время окончил знаменитый государственный  престепник  Пестель,  чей
суровый профиль Петруша благоговейно разглядывал  на  обложке  "Полярной
Звезды".
   Нет, любимейший мой и боготворимейший Петр Николаевич: не только лич-
ные отношения со смертными, но и прямые связи с бессмертным  формировали
Вашу бессмертную душу!
   Пажеский Его Императорского Величества корпус являлся учебным заведе-
нием, привилегированным до такой степени, что даже право просить  о  за-
числении туда было даровано исключительно лицам первых трех классов. Вы-
пускники корпуса по их собственному выбору зачислялись в любой гвардейс-
кий полк, а первые шестнадцать учеников назначались камер-пажами к лицам
императорской фамилии.
   В залах были развешены поколения императорских портретов, в церкви  -
мраморные доски с именами выпускников, нашедших геройскую смерть в  деле
против Польских мятежников либо противу Горцев, - но юный  паж  был  уже
напитан бессмертием иного рода.
   Он сразу же отказался вертеть карусель, на которой традиционно  ката-
лись камер-пажи, - и победил: этого  дружелюбного  мальчугана  оказалось
невозможным застращать обычными дубовыми линейками, а исколотить до  по-
лусмерти было опасно. Несколько позднее Сабурова ради его живого,  общи-
тельного нрава отвезли в Зимний дверец поучаствовать в игре с кем-то  из
великих князьков, и когда тот вздумал  жулить,  Петруша,  не  раздумывая
долго, так накостылял ему по шее, что бедный великий князек даже  разре-
велся.
   Это, подчеркиваю, был, вероятно, первый случай, когда Сабуров  поднял
руку на человека - и сразу на особу царской фамилии! И никто  не  придал
должного внимания этим задаткам будущего динамитчика...
   Расположенный ко всем, Петруша прекрасно ладил с товарищами,  правда,
совершенно несоразмерно огорчаясь малейшими проявлениями  неприязни.  Он
словно бы даже сострадал тем, кто его недолюбливал: тайная  неприязнь  к
добру была в его глазах подобна мучительной  тайной  болезни:  этой  бо-
лезнью был страх собственной ущербности, оборачивающийся любовью  к  чи-
нам. Сабуров же не обратил ни малейшего внимания на то, что его  сделали
камер-пажем позже, чем он на то имел право как первый ученик, и  приста-
вили не к особе государя императора, а всего лишь к  одному  из  великих
князей: руководство уже догадалось, что этот приветливый, неизменно жиз-
нерадостный баловень природы иногда способен на неожиданные выходки.
   Именно собственный опыт подсказывал  Сабурову,  что  административные
механизмы не имеют средств воздействия на человеческие чувства: они  мо-
гут лишь повесить на тело человека орденскую ленту или кандалы, но будут
эти знаки возбуждать уважение, зависть, сочувствие, презрение или гнев -
это от механизмов уже не зависит. Точно так, химик может лишь  соединять
вещества, а вступают в реакцию между собой они уже по собственным  зако-
нам.
   Я полагаю, новоиспеченный паж с его чрезмерным чувством справедливос-
ти не угодил в солдаты за какую-нибудь провинность лишь потому, что и  в
Пажеский корпус начала проникать "эпоха великих реформ". Репетируя  уме-
ние изящно гнуться на дворцовых церемониях, пажи с некоторых пор  начали
кривляться, а самое главное, - в корпус  проникло  почти  общее  желание
учиться или, что гораздо важнее, уважать того, кто это делает.
   Общее одобрение дарованиям юного Сабурова прочно обеспечило ему  пер-
вое место на все будущие годы обучения. Сабуров с  полной  убежденностью
заявлял, что скучными бывают лишь те  профессии,  которые  не  уважаются
людьми.
   Петруше представлялись увлекательными даже маневры -  именно  там  он
впервые открыл: армия не выйдет вовремя к нужному рубежу, если на то  не
будет ее доброй воли.
   А пока - преподаватель математики пророчил ему блестящую  будущность,
преподаватель физики просил его сделать  обзор  новейших  достижений  по
иностранным источникам. В химии они  с  приятелями  предпринимали  столь
рискованные опыты, что в конце семидесятых их непременно приняли  бы  за
"динамитчиков". Самостоятельные занятия зоологией позволили ему  сформу-
лировать гипотезу "О роли ублюдков в эволюции животного мира", с интере-
сом встреченную миром ученым.
   Но самое сильное впечатление в зоологии на него произвели не Левиафа-
ны, вроде китов или слонов, а - губки. Оказалось, что  самостоятельность
их клеток делает губки практически бессмертными: если их даже  протереть
сквозь сито, а полученную кашицу опустить в морскую воду - из нее вскоре
взрастет новая губка. Вот как! Слон, имеющий единственный центр управле-
ния, может быть поражен единственной пулей, а губка,  образованная  сот-
рудничеством самостоятельных клеток, оказывается бессмертной!
   Сабуров удивлялся, почему в солиднейших исторических  трудах  имеются
мельчайшие подробности о сменах династий, о территориальных приобретени-
ях, о каждом черепке и надписи на каждой гробнице - но нет ничего о жиз-
ни миллионов безвестных людей, которые корчевали леса, прокладывали  до-
роги, обтесывали камни. А главное - о чем они мечтали, что  чувствовали,
как относились друг к другу?
   Сабуров уже начинал понимать, что без этого никогда не разрешить  ве-
личайшую загадку истории: закон наследования нравов,  похожий  на  закон
наследования биологических форм: корова родит корову, а тигр тигра.
   Вкусы, положим, передаются подражанием; но почему одним мы подражаем,
видя их лишь издали, а других не замечаем и в  упор?  Почему  крестьянин
подражает соседу и не подражает (за редким исключением) барину или цыга-
ну? А цыган не подражает мужику, веками общаясь с ним? Почему  сам  Петр
Сабуров подражает Феклуше и не подражает Николаю Павловичу?
   А литература!.. В России не было ни одного  сколько-нибудь  заметного
деятеля, который первым толчком не был бы обязан учителю словесности.
   Снова смертные взращивают бессмертных - в этом Вы правы, Петр Никола-
евич. Но ведь с помощью бессмертных же! Не к смертным же  Вы  причислите
шиллеровского Вильгельма Телля и тургеневского Инсарова? Ведь именно  на
уроке литературы Вы отчетливо ощутили, что они, выдуманные, Ваша дружес-
кая компания, а не рыжий Васильчиков или черный  Клюгенау.  Ведь  именно
читая "Накануне", Вы почувствовали, что даже собственное Ваше тело - это
еще не Вы: у Вас нарывал палец, и вдруг Вы сказали себе:  "Да  пусть  он
себе болит - мне-то какое до него дело?" - это ведь  бессмертное  начало
почувствовало свою отдельность от бренной плоти!
   А Некрасов! Но и в самые пылкие минуты Вы мечтали только о кандалах и
казематах (и в конце концов сумели-таки их обресть!).
   Но слаще всего на свете было упоение горячечной юношеской  дружбой  с
двумя-тремя единомышленниками - дружбой, особенно  упоительной  оттенком
заговорщичества, замешенным на приобщении к тайнам "Колокола" и  "Поляр-
ной Звезды".
   Может быть, именно вспоминая свои юные годы, Сабуров и писал, что ве-
личайшие общественные движения одушевляет надежда, и не отчаяние.
   Но давайте спросим себя: а не является ли надежда сама по себе драго-
ценным ферментом? Давайте сочтем ученых, путешественников,  литераторов,
не говоря уже о множестве деятельных, порядочных людей, без которых све-
ту не стоять, сочтем деятелей, чья молодость пришлась на  эпоху  великих
надежд, и диву дадимся: не она ли - эпоха великих иллюзий - взвела в  их
душах эту невиданную дотоле силу стремления?
   Что вам больше нравится: душа-пружина, рожденная  надеждой,  или  ду-
ша-кисель, рожденная безвременьем? Еще неизвестно,  что  плодотворнее  и
даже безопаснее: обманчивая заря на горизонте, породившая легион земских
деятелей, или безобманная пасмурность  под  нескончаемое  "Вале-вале-ва-
ле-вале...".
   Эпохи, как и людей, следует судить  не  только  по  делам,  но  и  по
чувствам, не только по плодам, но и по надеждам: аукнувшись сегодня, они
могут откликнуться плодами через десятки лет.
   Великие надежды не обманывают до конца - просто они приносят  не  то,
чего мы ждали.
   Лекарства для спасения России были очевидны всем: европейские  учреж-
дения, просвещение и благодетельная гласность: даже  такой  консерватор,
как историк Погодин, пишет в листках, которые друзья тайно передают друг
другу, что "без гласности (разумеется, в пределах благоразумной осторож-
ности) всякая ложь, неправда, обман получают право гражданства  в  госу-
дарстве". Правда, гораздо больше, нежели из собственной  жизни,  Петруша
узнавал о злодеяниях властей  в  общественно-политическом  и  литератур-
но-художественном салоне своей двоюродной тетушки Варвары  Петровны  Ар-
сеньевой, составленном, как и все подобные салоны, умнейшими  и  образо-
ваннейшими людьми России: бесспорное свое право на это звание они  могли
подтвердить дипломами, выданными им умнейшими и образованнейшими  людьми
России, составляющими салон Варвары Петровны. В этом же салоне Сабуров и
усвоил скорые и несомненные рецепты спасения Отечества.
   Но неужели, думалось ему, одни лишь названия  европейских  учреждений
будут так благодетельны? Ему трудно было представить Феклушу, размышляю-
щую над курсом акций Ост-Вятской  компании,  а  Николая  Павловича  осу-
ществляющим право депутатского запроса кабинету министров.
   И просвещение: сосчитал ли кто-нибудь наличный состав и качество учи-
телей, которых правительство разошлет в будущие массовые школы? Не прис-
тупят ли массовые школы к массовому распространению невежества,  которое
уже будет считать себя образованным, а потому сделается  вместо  жалкого
отвратительным - и окончательно безнадежным? И когда  масса  "образован-
ной" дикости устроит массовый спрос на вожделенном свободном рынке  сво-
бодной печати, не схватятся ли в салоне Варвары Петровны за голову и  не
завопят ли о благодетельной цензуре (которая, как немедленно  выяснится,
иногда впадает в крайности, но Белинского и Гоголя пропускала же все-та-
ки, хотя и не без потерь) и  о  благодетельном  невежестве,  ограждавшем
простой народ от особенно утонченных мерзостей?
   Петруша изо всех сил стремился подавить в себе подобные обскурантские
и ренегатские мысли, но на месте одной отрубленной ядовитой  головы  вы-
растало десять новых.
   Даже в размышления о гласности вкрадывались какие-то еретические  по-
мыслы. Гласность уже давала первые побеги, уже разошлись в  публике  ле-
гендарные слова знаменитого журналиста: "Мне все равно: два  дома  ложью
нажил - другие два дома буду правдой наживать". Те, кто успел достаточно
накрасть, возмущались неуважением печати к священному праву собственнос-
ти, мастера палочных дел оскорблялись неуважением начал гуманности, про-
фессиональные лжецы негодовали на тенденциозные толкования, а люди,  еще
недавно одни имевшие возможность ездить за рубеж и достаточно  посрамив-
шие там русское имя, волновались о том, что скажут о нас за границей.
   Но недовольства этого рода при всей  их  бессовестности  были  вполне
объяснимыми. Гораздо удивительнее были откровенности людей,  которые  от
расширения гласности могли разве лишь приобрести. Самые простодушные  (а
их выявилось несметное множество), повторяли: "Вот раньше был порядок!",
убежденные, что все безобразия и создаются теми, кто их  обнародует.  Их
не