рдом отпрыгнул на диван, в  кайфующую  позу
ценителя и гурмана. Музыка произвела на него действие потрясающее: когда
низкий женский голос с достоинством запел: "Я люблю тебя, Россия,  доро-
гая сердцу Русь", - Шурка переменился в лице - несмотря на показной  ци-
низм, любовь к Руси, России таилась в его юном сердце.  А  когда  голос,
отбросив сдержанность, развернулся вширь: "Нерастраченная сила, неразга-
данная грусть", - Шурка вылетел из комнаты с яростным воплем: "Он яблоко
переклеил!!!".
   Ты веками непонятна чужеземным мудрецам, вслед ему умилялась певица.
   Сабуров выключил проигрыватель и не без  удовольствия  прислушался  к
Шуркиным беснованиям - Шуркина кипучесть всегда придавала  ему  бодрости
минут на десять-двадцать: "Генрих Восьмой...  четверть...  жбан  пролом-
лю... Бобовского возьму и Стива...". Громкое имя Стива встревожило Сабу-
рова: скамья подсудимых широка, всем места хватит...
   Сабуров появился на пороге мальчишеской комнаты.
   - Выброси это из головы! - строго приказал он Шурке,  метавшемуся  по
комнате и зачем-то выдвигавшему все, что только выдвигалось. ("Ищет  ре-
вольвер", - узнал сцену Сабуров).
   - Что-о?! Такие поганки хавать?! Да я бы  первый  себя  не  уважал!!!
Пусть мне лучше жбан проломят, в ментуру повинтят...
   Всюду битва за достоинство...
   - Аркаша, хоть ты ему объясни.
   - Что я ему могу объяснить... Я ему завидую.
   - Вот проломят ему жбан...
   - Ну и что? Подумаешь, один раз жбан проломят - зато какая жизнь: те-
бя кинули - ты оскорбился, живешь, как автомат, без страха  и  сомнений.
Если честь исчезла - автоматическая честь, то  тебе  любой  защищенности
все будет казаться мало - откуда-нибудь да смогут поцарапать...
   Решившись положиться на волю божию, Сабуров отправился ополоснуть ли-
цо, - надо было прогуляться, чтобы перестало водить из стороны в  сторо-
ну.
   В центральной луже выступили острова - значит  хорошая  погода  стоит
уже давно. От шоссе в их квартал в свое время была отведена  асфальтиро-
ванная дорога, которую машины в несколько недель раздолбали до  щебенки,
и возникшая выбоина - длиной метров двадцать, а шириной от поребрика  до
поребрика - заполнилась водой, возникла некая маленькая Нева, закованная
в бетонные берега, вдоль которой легковые  автомобили,  переваливаясь  с
боку на бок, плывут, подобно медлительным катерам, гоня перед собой  ве-
личавую волну. Но только сейчас Сабуров оценил могучую способность жизни
все вживлять в себя: у этого искусственного моря целыми днями копошилась
ребятня - пускали кораблики, самые дерзкие отваживались  вброд,  -  двор
уже трудно представить без этого оживляющего водоема,  который  искрится
под солнцем или пенит свинцовые  воды,  и  уже  утешительно  знать,  что
только великая сушь способна обнажить его безобразное дно. Наша окружаю-
щая среда - люди: если мы хороши друг с другом, самое безобразие мы  су-
меем наполнить поэзией и даже красотой.
   Пустырь, хоть и не так грандиозно, как во сне, но  замусорен  все  же
преизрядно. Однако Сабуров и тут лишь сегодня  постиг  дар  жизни  всюду
прорастать, превращать в собственную плоть следы разгула словно бы взбе-
сившихся механизмов. Стопудовые лепехи бетона земля сама собой понемногу
заглатывает и оплетает кустарником, молодой травкой, в  бетонные  рассе-
линки сама собой набилась животворная грязь, из которой тоже сами  собой
проклевываются зеленые стрелки.
   Когда Шурка был совсем маленький, они выходили сюда гулять,  и  Шурка
спросил про гигантскую кучу окаменевшего серого дерьма (у чудища был по-
нос):
   - Папа, что это такое?
   - Это лишний бетон, - педагогично разъяснил Сабуров.
   - А! Я заметил: здесь много лишнего бетона.
   Ты еще не знаешь, как много лишнего среди казенного имущества - вклю-
чая нас с тобой... Ладно, ладно, не злобствовать,  а  вживлять  в  себя,
оживлять собою, - и железобетонная помойка освещается поэзией.
   А вот эта рваная рана, ни с того ни с  сего  выдранная  экскаватором,
словно зачерпнувшим на пробу несколько ложек, да тут же  и  выплюнувшим,
уронив клювастую голову на длинной немощной шее, тоже связана с  Шуркой:
однажды после первых осенних заморозков он первым рискнул прокатиться по
новехонькому ледку и, как положено первопроходцу, провалился  -  а  было
ему там с головкой. Пока он держался на локтях, верный Бобовский  метнул
ему в поддержку какой-то дрын - и прямо по башке. Шурка изругал его  ру-
гательски и, ударив хвостом, выскользнул из проруби на лед, и явился до-
мой, подернутый инеем и счастливый. Только тупость воображения позволяет
нам жить в этом мире, не задумываясь, от каких чудовищностей мы отделены
тонюсенькой незримой переборкой...
   А теперь само собой образовалось обжитое болотце. Дно, пупырчатое  от
жирных, подернутых илом пузырьков: время от времени который-нибудь  воз-
носится ввысь и растворяется в родной воздушной стихии, а другие продол-
жают тупенько, не мигая, всматриваться в их подводные небеса своими зап-
лывшими рыбьими глазками. Там-сям неподвижно торчат головенки лягушек  -
глазки на макушке, - бурно клокочут, словно десяток кастрюль  с  гуляшом
на раскаленной плите. Снует жучок-плавунец, похожий на  маленькую  чере-
пашку: крайне занятой - всплывет, на мгновенье застынет и вновь  устрем-
ляется в глубину.
   С каждого водного зеркальца, отороченного кустиками, заслышав прибли-
жение человека, сами собой с хлопаньем срываются утка и селезень  и  ле-
тят,  летят,  летят,  напряженно  вытянув  шейки,  торопливо   взмахивая
крыльями. Кажется, в таком неестественном напряжении  и  двух  минут  не
продержаться, а они ухитряются лететь черт-те за какие моря...
   Ближе к речушке Вонючке начинаются деревья. На тоненькой макушке-роз-
ге боком пытается уместиться ворона, но розга сгибается под ее тяжестью,
вороне никак не оказаться сверху. Наконец ей на секунду удается оседлать
согнувшуюся вершинку, но тут же от легкого колыханья она переворачивает-
ся вниз головой и несколько мгновений так и висит, с досады не  выпуская
розгу из лап. Однако, осознав нелепость своего упрямства, плюет  на  эту
пустую затею и летит прочь.
   Тоже без чьего бы то ни было  распоряжения  навалена  гнутая,  ржавая
жесть, битое стекло, обломки оконных рам, истлевший пружинный матрац на-
целил в небо все свои штопоры, без одного выломанного. "Дым!" - когда-то
радостно узнал в них Шурка схематичный дым с  детских  рисунков,  навеки
превратив помойную вещь в милый, поэтический предмет. Возле матраца  ки-
пел муравейник, словно оживший пирог с маковой начинкой.
   Сабурову редко-редко приоткрывалось чувство единения с миром, чувство
дружбы ко всему живому, которым всегда до краев полна  Наталья.  За  два
месяца до свадьбы - при всей ее простонародной добропорядочности она ни-
когда ни в чем не могла ему отказать - они проводили  медовый  месяц  на
Украине и увидели кружившего аиста. Наталья просто сомлела от  нежности:
"Милый, милый", - а Сабуров издали махнул на него рукой: "Кыш,  кыш!"  -
"Зачем ты?.." - "Еще принесет кого-нибудь". И  принес-таки  Аркашу,  ос-
частливил.
   Сейчас, когда на Сабурова тоже накатила нежность ко всякой  живности,
он ощутил, какое это крепкое подспорье... Но увы -  творец  должен  быть
зациклен на собственных проблемах - без этого он никогда с ними не спра-
вится.
   Метровый сибирский лед, наросший над полуметровой глубиной,  еще  бо-
ролся за жизнь. Ручеек из его же подтаявшего тела, бегущий по  просевшей
середине, местами проел его насквозь, и там  с  противоположных  берегов
протягивались друг к другу два мощных козырька, бритвенно  заострявшихся
к краям; с нижней части козырьков, на всем их пространстве,  лихорадочно
барабанила капель. Кое-где берег не выдержал тяжести вмерзшей в него ле-
довой махины, и она обрушилась в воду, отодрав от земли изрядный  кусище
ее плоти, обнажив ее нутро, ее кишки. Ее корневища.
   Сабурову хотелось дойти до старой дуплистой ивы, к  которой  он  ког-
да-то ходил гулять все с тем же Шуркой. Ива  с  такой  покорной  грустью
клонилась к грязнейшей воде, что Сабуровская тоска тоже приобретала  не-
кую умиротворенность. Но оказалось, что покорная грусть была  умиранием:
теперь ива лежала в речухе, обрушив туда же ледовый козырек, и ветви  ее
омывались вздувшейся вонючей водой. И все-таки обнажившееся из-под  лоп-
нувшей грубой коры тело ее - изломанное, размозженное в щепу  -  остава-
лось младенчески белым, как у юного срезанного на  свистульку  сучка,  а
ветки сами собой были с необычайной щедростью усеяны особенно ярко,  ря-
дом с грязью, зеленеющими звездочками будущих листьев  -  детей  мертвой
матери, пробивавшихся на волю, ничуть не беспокоясь, нужны ли  они  хоть
кому-нибудь во всей вселенной...
   И вновь идея бессмерного корневища открылась Сабурову в ее  трагичес-
ком величии. И душа его опять была готова принять  и  смириться  с  этим
горьким бессмертием, только и доступным человеку.
   Но назавтра после работы Сабурову пришлось получать в жеке талоны  на
сахар, - маленькая хозяйственная жертва, с которой он явно дал маху, ибо
процедура требовала контактов с  низшими  шестеренками  государственного
механизма, которые без смазки  унижением  решительно  отказывались  вра-
щаться. Как страшен оказался победивший товарищ Башмачкин... "Но я готов
променять роскошное ложе на садовую скамейку, - уже бесился  Сабуров,  -
только бы не разделять ее ни с какой административной вошью  -  но  ведь
они хозяева и над скамейками...".
   Раскипятившийся Сабуров, пожалуй, и вовсе плюнул бы на проклятые  та-
лоны, но - никто же его за талонами не гнал, сам сдуру напросился, а те-
перь вдруг гордо решил следовать по стопам отца: д-р Сабуров  утверждал,
что все, действительно необходимое для жизни,  всегда  можно  приобрести
без особых усилий и очередей, никого не оттесняя. Эвон сколько съестного
кругом: хвоя, листва, кожура, скорлупа...
   Тут Сабуров осознал, что приковало его взгляд  к  согбенной  фигурке,
маячившей у него перед глазами: старушка шла  диковинно  широким  лыжным
шагом, орудуя клюкой, как лыжной палкой, да еще трусовато  оглядывалась,
словно спасалась - да ни от кого другого, как от него самого,  временами
переходя на потрюхивающую рысцу, припадая на подбитые артрозом, изуродо-
ванные фиолетовыми шишками ноги. Сабуров на миг даже усомнился, не  бре-
дит ли он. Но, взглянув по сторонам, он увидел еще  несколько  старух  и
старушек, да еще старца в придачу, которые, стараясь опередить друг дру-
га, спешили за сладкой данью - кто семенил, кто тяжко переваливался, за-
дыхаясь и сотрясая живот и арбузные груди. А Шурка еще  говорил,  что  у
нас нет состязаний для инвалидов... Но все ужасно измельчало: при  Осипе
Висарьеныче такие ль были инвалиды - орлы!
   Сабуров тоже почувствовал позыв перейти на рысь, а потому перешел  на
степенный, задумчивый шаг и вошел в контору  поступью  крупного  инжене-
ра-вредителя, попавшего в общую камеру, набитую бросовыми врагами  наро-
да. В тесном коридорчике сплеталось пять или шесть очередей,  устремлен-
ных к дверям, за которыми свершались сладкие таинства. На  каждой  двери
висел тетрадный листок с адресами, кому куда стоять, однако букв  уже  с
двух метров было не разобрать, поэтому нужно было либо проталкиваться до
дверей и обратно и лишь затем занимать очередь,  либо  взывать  жалобно:
"Товарищи, Советская семь - не знаете, куда стоять?" (сам Сабуров увидел
в одной из очередей Игоря Святославовича и пристроился туда же).  Но  на
лицах ветеранов Сабурову не удалось прочесть ни тени униженности.
   - Пусть бы Рейган посмотрел...
   - Это пьяницы на самогон перегнали.
   - Нечего все на пьяниц - и картошку пьяницы гноят?
   - Не пьяницы, а кооперативщики все скупили.
   - Это нарочно против Горбачева подстроено!..
   - Ненадолго. Временные трудности.
   - Жэковцам хорошо: кто поумирает - они ихние талоны...
   Униженность здесь имитировалась лишь как средство борьбы  -  средство
разжалобить противника, а противник здесь тебе каждый. Общество без кон-
куренции...
   "Что бога гневить - нам жилось бы куда легче, чем отцам-матерям, если
бы не свалившееся на нашу голову достоинство, защитить которое не  имеем
ни силы, ни храбрости. Впрочем, храбрости нам не хватает именно  потому,
что не хватает чести - да и бесчестья наши до того микроскопичны, что за
каждое из них в отдельности не полез бы в драку даже отъявленный бретер,
наши унижения могучи только совокупной массой. Как комары.  И  когда  ты
наконец видишь достойный повод вступиться за  свою  честь,  оказывается,
что вступаться особенно уже и не за что: нелепо очень уж дорого  платить
за чистоту засиженной мухами салфетки".
   Так до конца дней и не иметь даже крошечной ячейки, в  которой  можно
было бы жить, ни у кого не спрашивая дозволения... Лида, вспомнил  он  и
съежился: слава богу, что хоть она его сейчас не видит.
   "Я могу не замечать бедности, тесноты, я сквозь это проходил  посмеи-
ваясь, пока мог уважать себя за это. Но  жить  бессмертным,  не  замечая
унижений... Я не могу сидеть в кругу бессмертных на поротой заднице".
   Он сидел на поротой заднице, не замечая собачьего воя,  доносившегося
сверху, а точнее, со всех сторон и даже изнутри, как не замечают завыва-
ний ветра в печной трубе. Поэтому телефонный звонок показался ему  взры-
вом. Наталье удалось урвать два билета в  ДК  пищевиков  на  московского
прогрессивного публициста, в два перестроечных года сделавшего себе  имя
статьями о сворачивании нэпа и злодеяниях Кагановича.
   В жэк за плотской пищей, к пищевикам за духовной...  Интеллигентность
публики на тротуаре возрастала с каждым  шагом,  все  больше  попадалось
"дипломатов", очков, бород, которые Сабуров машинально проверял на  брю-
нетистую курчавость и так же машинально отмечал повышенный  ее  процент.
Если уж он, Сабуров, скептик и безродный космополит, несет в  себе  этот
вирус...
   Билеты начали спрашивать метров за сто (один товарищ, чтобы не  зада-
вать лишних вопросов, держал над головой картонный плакатик с  надписью:
"I билет"), но рвать друг у друга из рук все-таки не  рвали,  тем  более
что и рвать особенно было нечего. Правда, поднимаясь по  лестнице,  уже,
как бы не замечая, поталкивали друг друга, а в борьбе за места вспыхива-
ли даже и открытые стычки, в которых каждая сторона стремилась  подавить
другую достоинством. В целом настроение царило приподнятое, все помнили,
что силы реакции лишь скрепя сердце и скрипя зубами дозволили эту встре-
чу. "Накося, выкуси!" - было написано на лицах. Два бородача что-то  ра-
достно показывали друг другу каждый в своем "Огоньке", в том  "Огоньке",
к которому стекались блудные души. "Смотри, Иванов, Петров, Сидоров!"  -
ахала ему на ухо Наталья с радостным удивлением: а я, мол, и  не  знала,
что он такой хороший человек. Она  просто  излучала  просветленность,  и
ревность Сабурова достигла уровня осознаваемого. В довершение  всего,  у
них с Натальей оказались стоячие места. Это  было  уже  чересчур:  пусть
сначала московский гость - на глазах своих коллег - простоит  часок-дру-
гой на его выступлении.
   Однако Наталья не позволила ему удалиться, умоляюще шепча: "Если  бу-
дет неинтересно, мы сразу же уйдем" - пытаясь поддерживать его под локо-
ток, чтоб ему легче стоялось. Сабуров, хоть старался и  не  смотреть  на
окружающих, видевших его в столь унизительном положении, однако, к изум-
лению своему, увидел среди стоячей публики девушку в  белом  подвенечном
платье. Гражданский обряд - пророк наложением рук заключает  браки.  Де-
ла...
   Пророк обладал безупречной русской (и русой притом) окладистой  боро-
дой, изрядно поседевшей. Он оказался не мальчишкой-везунком,  родившимся
на свет в ту минуту, когда Сабуров впервые про него услышал, а человеком
немолодым, что несколько утешило Сабурова: тоже  лет  тридцать  рылся  в
чем-то общелитературном, пока наконец в какой-то счастливый миг его кир-
ка не звякнула о забытый статуй Кагановича. Ободренный бурными продолжи-
тельными аплодисментами, переходящими в овацию, пророк упустил из  виду,
что непопулярность его литературоведческих сочинений была вовсе не  слу-
чайной, и,  страдальчески  хмурясь  перед  микрофоном,  принялся  читать
взгляд и нечто о Достоевском: можно ли убить человека  во  имя  великой,
гуманной идеи? Не будучи вооружен передовой теорией  стереотипа,  он  не
мог ответить с полной ясностью: убить  можно,  но  оправдывать  убийство
нельзя, а вынужден был долго путаться в этом совершенно ясном для публи-
ки вопросе: убивать, конечно же, нельзя, кроме тех  случаев,  когда  сам
бог велит убить. Поэтому аплодисменты становились все вежливее и  вежли-
вее, пока, наконец, и сам автор не сказал обиженно, что Каганович  Кага-
новичем, но нельзя забывать и о вечном. Похлопали и вечному.
   Тем временем на столе перед выступавшим скопилась воздушная груда за-
писок - их сносили на цыпочках и возвращались на место с выражением  на-
божности. В сущности, все это было трогательно, но желчь никак не желала
успокоиться в растравленной душе Сабурова.
   Обиженный пророк принялся разбирать записки с какой-то даже неохотой,
но постепенно воодушевился, а с ним воодушевился и зал. Однако  все  ма-
ло-мальски усложненное встречало ослабленный  отклик,  а  бурю  вызывали
исключительно ответы, известные заранее. Оратора, надо отдать ему  долж-
ное, самого смущал непомерный успех радикальных общих мест, поэтому  ве-
щи, обреченные на особый восторг, он произносил подчеркнуто буднично.
   Не пора ли нам (опять нам) наконец отбросить ханжество, спрашивали  у
него, и открыто признать, что и советский человек тоже хочет есть?
   - Разумеется, - пожимал он плечами и добавлял совсем уж застенчиво: -
Пока люди не удовлетворят свои материальные потребности, самые возвышен-
ные идеи не овладеют массами.
   Шквал аплодисментов - как же, такая крамола! Попробуй,  скажи  здесь,
что распространенность возвышенных идей почти не зависит от таких топор-
ностей, как богатство и бедность: из богатых по разночинским меркам дво-
рян выходили декабристы (вроде аристократа Сабурова...),  из  бедных  по
дворянским меркам разночинцев выходили самоотверженные ученые, праведни-
ки и бомбисты... Среди  полудиких  оборванцев  распространилось  христи-
анство - "не собирайте сокровища на земле", "ударившему  тебя  в  правую
щеку..." - а богатый граф Толстой принял его как  высшее  руководство  к
действию... Для человеческой души важнее всего незримые связи с  другими
душами. И что такое материальные потребности? Привычка, стереотип  пола-
гает границу нашим аппетитам лишь на время, а теперь, когда он распался,
нам всегда будет чего-нибудь не хватать. Не хватало бы - и бог с ним, мы
не голодные и холодные, а униженные и оскорбленные - заметил ли эти сло-
ва пророк-литературовед? Мы не можем уважать себя за наши  несмертельные
лишения, потому что выносим их не ради возвышенной цели, а из  трусости,
из глупости, из лени. Не бедность мешает нам принимать возвышенные идеи,
а отсутствие возвышенных оправданий для нашей бедности делает ее  оскор-
бительной: высокая цель мигом обратила нашу бедность в богатство. (Сабу-
рова тоже непрестанно сносило на это неотвязное "нам".)
   Смех в зале заставил его очнуться, и Наталья, поймав его взгляд, нес-
колько раз кивнула радостно. Сабуров, поднапрягшись, восстановил в памя-
ти диалог пророка с очередным записочником.  Тот  спрашивал:  хозрасчет,
аренда, кооперация - все это лишь средства, но  какова  отдаленная  цель
нашего общества?
   - Снова "для чего мы живем"?! - оскорбился пророк и брезгливо  отбро-
сил записку. - Уж эта убийственная манера  русского  человека  думать  о
том, что будет через тысячу лет!.. А мне хочется, чтобы через  три  года
были сосиски!
   Мало ли что именно эта убийственная манера и сделала русскую  литера-
туру величайшей в мире! Но пророк, обиженный за свои вечные  достоевские
темы, решил спуститься на землю и стал а