ассыпая  искры,
словно брошенный кем-то окурок, в заводях ручья - равнодушного свидетеля
семейной трагедии - не по-нашему квакали, будто крякали, лягушки.
   Внезапно Валечку, подогреваемую с двух сторон и изнутри, осенило пой-
ти купаться, и Сабуров ощутил некое предвкушение: вид бутылок  на  столе
опьяняет не меньше, чем содержимое. За ними увязался только бородач. Се-
ятель и хранитель пыжился и раздувался, но Сабуров  оставался  юмористи-
чески-льстивым и сальным, а это человеческое тепло влечет куда  сильнее,
чем ледяная грандиозность страждущей души, и Валечка прижималась к  нему
уже на грани приятного неприличия и все более страстно перечисляла,  ка-
кие мужчины дрались и убивали друг друга ради нее.
   Вдруг до Сабурова дошло, что она  неизменно  называет  их  должности:
"доцент", "авиаконструктор", "заместитель директора" -  и  такая  унылая
скука охватила его!..
   К счастью, они уже пришли на берег, и можно было освободиться от  Ва-
лечкиной талии без особенной грубости. Отшутившись, Сабуров не  полез  в
воду - довольно того, что набрал песку в туфли, - и с ритмическими зами-
раниями сердца остался слушать мерное уханье волн,  когда  его  спутники
жизнерадостно плюхнулись во тьму, сквозь которую виднелась только пена -
живое кружево, мерцающее над черной пустотой. Огни корабля висели в чер-
ноте, как некое причудливое созвездие. "Мы так еще и не сумели  изгадить
все божии дары - вода все-таки плещется, галька рокочет... Но именно бо-
жий дар превратил меня в отверженца..."
   Мокрой наядой всплыла Валечка. Он  принялся,  имитируя  заботливость,
растирать ее, скользкую, как рыба.  Наткнувшись  на  мокрый  лифчик,  он
сдвинул его и со скукой продолжал массаж в локализованной  форме  (орга-
низм уныло отреагировал). Прижавшись к  нему  спиной,  Валечка  страстно
шепнула ему вполоборота: "Почитай мне стихи!" - и губы их слились в  по-
целуе столь страстном, что Сабуров ощутил нехватку зуба в ее верхней че-
люсти. Просвещение шествует поистине семимильными шагами:  даже  Валечка
теперь знает, что перед совокуплением положено читать стихи. Что сделали
из берега морского гуляющие модницы и франты, хотел прочесть Сабуров, не
прекращая безрадостного массажа, но тут  черным  раскоряченным  силуэтом
дядьки Черномора, отжимая бороду, возник из тьмы  сеятель  и  хранитель.
Исчерпав все льстящие его самоупоению средства,  он  по-простому  взвыл:
"Валюша, иди ко мне!" - и ухватил ее за руку, а она охотно  подалась  за
рукой, чтобы у них возникла борьба за ее тело. Но Сабуров нуждался  лишь
в добровольных даяниях - он только успел вдогонку наблочить  лифчик  об-
ратно - он не нанимался работать на других.
   Теперь он имел полное право слинять. "Лида, Лида!.." - вдруг едва  не
вскрикнул он от боли, утратив последний суррогат своей Дульсинеи.  Из-за
двухсаженной ограды прибрежной танцплощадки разносился сумбур вместо му-
зыки, у входа дежурила милиция и "Скорая помощь". Шурка ведь  тоже  сюда
таскается со своей дочерью ада... Дочь Ада и дочь Рая - каким незамысло-
ватым шутником в семейной сфере оказался Набыков, имевший одну  приятную
черту: он не считал, что высокий чин свидетельствует о высоких даровани-
ях. Но увы - он не верил в само существование таланта  и  добродетели  -
все кругом было одно дерьмо.
   Мадам Набыкофф тоже абсолютно скептична ко всему на  свете,  исключая
дочерей и мужа - умнейшего человека в набыковском семействе, а  следова-
тельно, и в мире. Благородно упитанна, равно как и ее супруг: жизнь сре-
ди дерьма располагает к хорошему аппетиту. Дочь Ада  -  уменьшенная,  но
бойкая копия матери. Шурка явно затронут ее смазливой мордочкой, а также
громкими именами, сыплющимися из ее милого ротика, не замечая,  что  она
похваливает гениев ("Ничего, можно читать, ничего, можно слушать"),  как
владелец замка мог с одобрением швырнуть кошелек забредшему скомороху  -
пускай он даже носит имя Вольфганг Амадей Моцарт. Тем не менее Шурка об-
завелся расческой, которой принимался раздирать свою буйную шевелюру пе-
ред любой отражающей поверхностью.
   Путаясь в лабиринте доходных хибарок, Сабуров услышал  дуэльное  кла-
цанье звонких имен: "Толстой" - "Кортасар" - "Солженицын"...
   Вот трепло-то... Хотя сейчас, наверное, ничего, можно.
   Театральный свет из окошка держал на виду только Аду и Шурку  -  эст-
радную пару, а кто-то из массовки, оттесненной во тьму, затравленно  вы-
давил имя Корягина - регионального Вальтер Скотта. Ада и  Шурка  деланно
рассмеялись: этого требовал хороший тон.
   Среди очкастой прогрессивной интеллигенции Корягин  слыл  невеждой  и
черносотенцем, хотя невежественен он был не больше других - у него  лишь
хватало смелости это обнаруживать, а в черносотенцы, исповедующие  культ
сильной личности и тоталитарной государственности, его загнали  сами  же
очкастые. Посудите: деревенский мальчишка завершил образование в  ремес-
лухе и, располагая досугом дежурного электрика, в  поисках  Бессмертного
углубился в жанр исторического анекдота, доверяя ему как  святому  писа-
нию, впоследствии скрестивши его с жанром некоего  "сибирского  романа":
его канцлеры и фельдмаршалы беспрерывно харкали  и  хряскали,  анжуйское
хлестали целыми бадьями, в гневе и в любви были одинаково ужасны.
   Очкастые принялись уличать его в исторических ошибках -  вынудив  его
тем самым отстаивать право художника на свободное обращение с источника-
ми. Насмешливые упреки в отсутствии психологического  анализа  поставили
его перед необходимостью провозглашать, что главное  -  поступок,  а  не
чувствованьица. Ввиду успеха его творений среди  малообразованной  части
населения ему пришлось отождествить народность с необразованностью, и  -
о чудо! - виднейший на территории,  равной  пяти  Франциям  (населенным,
правда, преимущественно рысями и бурундуками), эстетик Кузин  провозгла-
сил, что критикам Корягина не по душе его патриотизм, народное происхож-
дение и любовь к русской истории. Кузин написал не одну книгу по эстети-
ке - по два Маркса и три Гегеля в каждом абзаце - и не прочитал ни одной
книги иного рода.
   Очкастые, в добавление к миллионным тиражам и экранизациям, доставили
Корягину еще и ореол гонимого борца за правду, наконец-то открывшего на-
роду, в какие горшки исправлялись русские царицы и какие у них были шта-
ны на завязочках. ("Историю же замалчивают, - с искренней болью говорила
одна утомленная жизнью сотрудница Сабурова. - Спасибо, хоть  такие,  как
Корягин, что-то нам дают".)
   Понемногу - из благодарности к своим защитникам и в пику  очкастым  и
носатым - Корягин начал теми же красками живописать крупных  современных
руководителей: директора и секретари обкомов сплошь  оказывались  людьми
необузданных мрачных страстей - главного источника государственной энер-
гии, людьми, произросшими из какого-то исконного корня...  Видимо,  идея
бессмертного корневища в каком-то первобытном образе брезжила и в созна-
нии Корягина...
   Через четверть часа Шурка плюхнулся в свое логово, уже заваленное га-
зетами, и впился в незавершенный кроссворд - одна из новейших маний.  На
его выгоревшей рубашке темнел оторванный карман,  на  лбу  сияла  свежая
ссадина: в лабиринте его остановили местные и отняли прямо изо рта жову,
которую  предводитель  немедленно  сунул  себе  в  рот,  но  с  деньгами
(шестьдесят копеек!). Шурка прорвался, хотя гопота грозилась завтра  его
подкараулить.
   Но ему хоть бы что. Толстовец...
   - Папа, композитор из трех букв - это кто?
   - Отвяжись. Бах.
   - Подходит! Бах - рапира - циклон. А краткое музыкальное  приветствие
из трех букв?
   - Туш. Отвяжись, ради Христа! Видишь же, человек читает.
   - Я заметил: всегда говорят "человек читает", а не "я читаю".
   - Не без тонкости... Ссылаемся на общий закон.
   - А медицинский инструмент из трех букв, предназначенный для введения
в трубчатые органы?
   - Да будет ли этому конец?! Буж!
   - Точно! Буж - курдюк - Дега. Знаешь, мы бы и в Европе были элитарные
люди. Почему ты все время смеешься?! Пятьдесят восемь  процентов  совре-
менных французов совсем не читает книг, тридцать два процента...
   Но тут его взгляд упал на черное зеркало окна, он поспешно  ухватился
за расческу - и вдруг швырнул ее об стену:
   - До чего поганая у меня рожа! Так и вмазал бы!
   И вдруг с хряском съездил себе по скуле. Спятил!
   - Хорошо бы уж быть уродом так уродом - как Лотрек!
   - Урод тот, кто никому не нравится.
   - А я нравлюсь женщинам! - Шурка, самодовольно откидывая голову, при-
нялся проверять, далеко ли еще его хаеру до лопаток  -  как  на  Верхней
Мае.
   Окно осветилось отдаленной зарницей. Шурка встревожился:
   - Папа, это не война? Уф, слава богу... Когда  на  троллейбусе  искры
пыхнут, я всегда первым делом думаю: все, война... А ты бы мог пожертво-
вать жизнью, чтобы только никогда не было войны? А я не мог бы... Я мно-
го раз старался и чувствую: не могу. А что, может, ее и так не будет,  а
я уже пожертвовал! Папа, а если неверующий будет молиться, его бог  пос-
лушает? Если он, конечно, есть. Я маленький такой дурак  был  -  подолгу
ночами молился. - Покраснел до ушей и признался: - Я иногда и сейчас мо-
люсь.
   - О чем?
   - Чтобы не кинуться. Не умереть. И чтобы вы с мамой не умерли. И  Ар-
кашка. Когда вас долго нет, я всегда боюсь, что вы  под  машину  попали.
Еще молюсь, чтоб войны не было. И начали делать товары высокого  качест-
ва. Я согласился бы слепым быть - только бы не умереть. Или даже самова-
ром - без рук, без ног. Все равно, мозг может какие-то впечатления полу-
чать... Это мозг нам приказывает говорить,  руками  шевелить,  да?  При-
кольно: мы сейчас про него говорим, а это он нам и приказывает - про не-
го говорить. Интересно... Как на кладбище.
   - Почему "как на кладбище"?
   - Там тоже интересно. Вернее, странно: идешь, а в каждой могилке нас-
тоящий человек... Так неохота в могилку ложиться - лучше пускай  сожгут.
Или мумию сделают. А Аркашке лучше в могилку - все-таки это будет он.  А
ты о себе когда первый раз подумал: я живу? Я лет в пять. Я подумал, что
меня могло бы не быть, и понял: я живу. А животные не знают, что  живут.
Тебе нравится слово: животное? - Он принял какой-то  особенно  довольный
вид и повторил со вкусом: - Животное.
   Вдруг, снова заглядевшись на себя в окно, как-то очень ловко  и  про-
тивно задергался, изображая некую куклу на пружинах.
   - Здоровски я брейк танцую? - и снова застыл, вперившись в темноту: -
Папа, а ты боишься бесконечности? Летишь, летишь, летишь тысячи, миллио-
ны световых лет - а конца все нет... Брр! -  содрогнулся  он.  -  Просто
крыша едет! А Ада совсем не боится бесконечности...
   - Для Набыковых вселенной за пределами их семейства не существует.
   - Папа, а... а... а как... нет, не мне, а как  другим  доказать,  что
Толстой лучше Корягина?..
   - Никак, - увы, Сабуров не мог хотя бы самую  малость  не  рисоваться
своей мудростью. - Для тех, кто любит Толстого, лучше Толстой, для  тех,
кто любит Корягина, лучше Корягин. Дискуссии  "О  культуре  подлинной  и
мнимой, или Чья мама лучше всех" оставь для "Литературной газеты".
   - Тогда... - Шурка напряженно задумался. - Тогда про все  можно  ска-
зать: ему нравится это, а мне то - и хана. Это еще пострашней  бесконеч-
ности - нет ничего настоящего...
   - Нет несомненного для всех и навсегда.
   - Просто застрелиться хочется! Обязательно расскажу Бобовскому! Полу-
чается, и элиты вообще нет?..
   - Есть. Но только с tt же точки зрения.
   - А я хочу, чтобы она была настоящая, окончательная!..  Ну  зачем  ты
мне это объяснил?! Как я теперь жить буду?!
   - Скажи, я тебе кажусь уродом?
   - Почему?.. Ты красивый.
   - Но ведь где-нибудь в Китае или в Африке я бы считался  безобразным?
Но тебе же это не мешает?
   - Да... - Шурка чуточку повеселел, прислушиваясь к себе, стоит ли так
быстро утешаться, и вдруг положил руку на сердце:  "Опять  мотор  барах-
лит".
   Это было настолько ни с того ни с сего, что Сабуров почувствовал ско-
рее недоумение, чем тревогу: "Почему опять?"
   - Вчера в саду тоже чуть мотор не вылетел, - он уже  задыхался.  -  В
ушах отдается, - с неудовольствием сообщил он Сабурову.
   Сабуров, словно бы желая своим непризнанием сделать событие несущест-
вующим, отправился искать какого-нибудь снадобья у женщин, стараясь  ис-
пытывать не тревогу, а досаду.
   Сослуживцы и особенно их жены бросились помогать ему наперебой. "Воз-
растное", "перерастет", - с упоением утешали  они  Сабурова,  наконец-то
обратившегося к ним за помощью  (Шурка  проявлял  гораздо  больше  любо-
пытства, чем страха). Минут через двадцать сердцебиение унялось, и Шурка
немедленно принялся уговаривать Сабурова завтра же пойти на Утюг  -  так
они прозвали нагой скальный выступ, глядевший им в окно.
   - Ты всегда просишь в самое неподходящее время.
   - Значит, я бесхитростный человек. Прямой.
   Обыденность перебранки только помогла Сабурову внутренне остаться как
бы уверенным, что случившееся было чистым недоразумением.  Он,  пожалуй,
еще и задремал бы под монотонный шум дождя, но дождь обрушился  с  такой
ненашенской силой, что возбуждал прямо-таки настороженность. Когда Сабу-
ров, по нужде, только еще высунул голову, с десяток капель разом хватили
его по голове, будто кулаком, и ему пришлось, воровато оглянувшись, вос-
пользоваться открытой дверью, чтобы слить свое жалкое "я" с величествен-
ным "Мы" субтропического ливня. Тут и мухи были нечеловеческого  размера
- от их ударов дребезжали стекла.
   Проснувшись, Шурка первым делом с восторженным содроганием прихлопнул
выбравшегося сдуру на середину комнатенки  гигантского  паука,  а  потом
поспешил доглядеть за садом: он уже говорил "у  нас  в  саду"  и  утоми-
тельно, по-хозяйски разглагольствовал о видах на урожай и борьбе с  вре-
дителями. Но тут разразился скандал. Шурка, воодушевленный чувством  хо-
зяина, вынес Аде две пригоршни черешни, уверенный, что уж столько-то  он
заработал. Однако владелица сада со скрипучим торжеством отчитала  Шурку
при заинтересованном внимании всего двора, -  он,  вопреки  обыкновению,
даже не таращил глаз и не дерзил - из-за загара не бледный,  а  какой-то
пергаментный.
   Когда они шли завтракать (отстаивать академический час), Сабуров  пе-
дагогически одобрил: молодец, мол, не унизился  до  гавканья.  Шурка  со
сдержанным достоинством возразил, что базарят только понтари да малолет-
ки, а он поступит как серьезный человек: сегодня же  раздобудет  пилу  и
ночью спилит всю черешню. Бабка это вполне заслужила, но  Сабуров  завел
ханжескую тягомотину: пожилой, мол, человек, привыкла вечно опасаться за
завтрашний день - ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду...
   Однако Шурка вслушивался в эти мертворожденные пошлости все с большей
и большей серьезностью, и когда они наконец получили свою пригорелую ка-
шу на свернувшемся молоке, нафаршированную зародышами  творога,  на  его
физиономии выразилось самое настоящее сочувствие:
   - Да-а... их же приучили везде видеть врагов... Может, мне перед  ней
извиниться?
   "Ну и болван же ты, братец! - едва не крякнул Сабуров.  -  Всегда  их
кто-то подучивает - как будто не они же и выращивают все ученья, абсолю-
тизирующие вражду..."
   - Это уже лишнее. Она может неправильно понять. ("Еще начнет его  от-
читывать...")
   - Ну ладно.
   "Как они готовы верить каждому нашему лицемерному слову, и как мы по-
том негодуем: какие они циничные!"
   Шурка, размягченный духотой и великодушием, утер пот со лба и понюхал
ладонь.
   - Элитарная личность... Впрочем, ведь настоящей элитарности не  быва-
ет, "все позволено".
   - Ну зачем ты мне напомнил! Я уже начал забывать, а теперь...
   - Знаешь что? Давай пойдем на Утюг.
   - О, в кайф!
   На улице им попалась навстречу рыжая опасная личность - в бледных ли-
шаях на неопрятном загаре, рожей и статью типичный приблатненный подрос-
ток сабуровского детства, недокормленный витаминами  и  любовью,  в  ре-
зультате чего его было и не за что любить, и, может быть, именно поэтому
с его черной кооперативной майки взывала умоляющая надпись: "Kiss  me!".
Личность нагло вгляделась в Шурку и с похабной ухмылочкой  поинтересова-
лась:
   - Слушай, тебя как звать-то?
   - Зови меня просто: Хозяин, - приостановился Шурка. - Как здоровьишко
после вчерашнего?
   - Что-то живот прихватило, - с шутовской ужимкой.
   - Резину не надо было глотать. Ничего, клизму вставишь.
   - Смотри, как бы тебе клизму не вставили! - злобно предостерег рыжий,
и Сабуров покосился назад,  не  собирается  ли  этот  ублюдок  запустить
чем-нибудь им в спину, однако тот уже брел восвояси.  На  его  стриженом
наголо затылке завитком пламени подрагивал переехавший к самой шее  осе-
ледец. Зад испакощенных школьных штанов был украшен фирменной  джинсовой
нашлепкой. Шурка же оглядывался только на оджинсованных девиц и,  окинув
их самую интересную часть взглядом знатока, выносил приговор: "Вранглер.
Монтана лучше". Элитарный осел - даже в таком случайном и  кривом  рыжем
зеркале хочет отразиться достойным образом. "А я-то далеко ли ушел? Но и
мне, кроме Сидоровых, не в ком больше отпечатать свою  личность,  каждый
новый поклон чину, а не таланту - новый приговор моему волоконцу".
   Обретя на несколько часов достижимую цель и притом стремясь к ней  не
ради себя (управляясь извне), Сабуров повеселел, умиляясь,  на  Натальин
манер, встречным кошкам с котятами или курам с  цыплятами,  а  подсозна-
тельно - в животном образе - собой и Шуркой. Шурка тоже не пропускал  ни
одной божьей твари:
   - Как можно животных убивать для красоты - даже крокодилов. Для  кро-
кодиловой кожи. Баранов стригут - это ладно: ну, походит лысый. Но  уби-
вать!..
   От ночного ливня на асфальте уже остались только  пересохшие  потеки,
как на заплаканной немытой физиономии. Жарища и пылища - сущие  пустяки,
когда управляешься извне. Но скоро им преградила путь элегантная  сетча-
тая ограда "Дом отдыха". "Махнем?" Как, с сабуровской лысиной  и  траги-
ческим изможденным профилем?..  "Хм,  профессор!"  Сабуров  заколебался;
кличка "академик" окончательно сломила его:  он,  преувеличенно  кряхтя,
перебрался за этим проворным чертенком и оказался в  тенистом  раю,  где
плиточные дорожки и чужеземного вида светящиеся белизной коттеджики были
чисты от любых заплаканностей:  судя  по  лицам  прогуливающихся,  среди
здешней ботанической роскоши древу познания места не нашлось. Зато  кан-
целярии - впервые на сабуровском веку - было отведено самое скромное,  а
не самое роскошное  здание.  "Заказанные  билеты  можно  получить..."  -
скромно приглашал корректный плакатик.
   Почему-то попадались все больше женщины - мусульманский рай с немоло-
дыми холеными гуриями из руководящих амазонок. Дух, как доказала передо-
вая наука, растет из сосисок, но увы - он рождался лишь из человеческого
общения и преемственности (общения с умершими).  Дух  из  паюсной  икры,
равно как и Дух из пригорелой каши, диктовал своим подданным все  ту  же
зависть к тем, кто устроился еще лучше - за границей, например, - все ту
же бесконечную преданность собственным  кишкам.  Благоговение  на  лицах
встретилось только на физкультурной  площадке,  где  отбивались  поклоны
здоровью. "Вдыхайте аромат цветов", - вкрадчиво  командовала  англизиро-
ванная инструкторша, и ей отвечал звонкий сип, словно надували сотню ре-
зиновых матрацев. Одна номенклатурная гурия с набожным выражением  подс-
тавляла трепещущие телеса искусственному водопаду, не замечая  в  благо-
честивом экстазе, что теряет трусы, уступающие напору целебных струй.
   - Пошли отсюда, - загудел Шурка. - Во мне уже адреналин закипел.
   Сабуров тоже уже начинал задыхаться в этой прохладе под сенью  струй,
вдыхая аромат цветов.  Друг  за  другом  вышли  к  обрывчику.  "Мы  идем
гуськом?" - оглянулся Шурка. Раньше он думал, что гуськом - это в разва-
лочку: "Бобовский вышел из класса гуськом". И тут же не позволил Сабур