преодолевая головокру-
жение от долгой неподвижности, брел в уборную, чмокая прилипавшими к по-
лу подошвами, так как проводник - с виду сущий уголовник - тоже  наслаж-
дался независимостью, и даже зайцы достукивались к нему сами, а он  лишь
направлял их на пустующее место в сабуровской каюте  сидеть  напряженно,
как на старой деревенской фотографии.
   Их безответность, однако, не мешала иссохшему сабуровскому  соседу  -
вылитая мумия жреца Петесе и одновременно доктор Геббельс  после  самоу-
бийства - без передышки что-то им втолковывать, оттискивая  в  них  свою
печать и беззаботно пуская оттиски на волю  случая.  Он  перечислял  все
когда-либо попадавшиеся ему предметы, он помнил каждую  галошу,  которую
износил на своем веку, каждое демисезонное или зимнее пальто, каждую ло-
пату или метлу, сорок лет назад выданную им каким-то своим  подчиненным,
за которыми нужен был глаз да глаз. Он не лгал, что нынче принято  выду-
мывать о прошлом всякие небывалые ужасы: его зрение и в  самом  деле  не
было приспособлено замечать что-нибудь, кроме  мусора.  Лгать  он  начал
только тогда, когда, поощряемый покорным молчанием зайцев, оцепеневших в
ожидании волков-ревизоров, он решил напомнить им о своем  былом  величии
крошечного начальничка и заговорил о вещах государственных. Вот еще  от-
куда развелось столько лжи: обязанность лгать подчиненным  есть  атрибут
власти, а кому же не хочется поиграть в начальника! Да  и  почти  всякий
хоть кому-нибудь да начальник...
   Сабуров, подобно страусу, даже пытался спрятать голову  под  подушку,
но вотще. Да еще Шурка, обложившийся прогрессивными журналами, время  от
времени свешивал голову и пускался в те самые разговоры, по вине которых
исчезают ясность и мыло. Наконец попутчик указал ему строго:
   - Ты учись, учись, а не забывай, чей хлеб ешь!
   - Я и не забываю: американский. Купленный на нефтедоллары.
   - Ишь ты!.. Развелось каких-то социологов, журналистов... Не стоишь у
станка - значит, паразит!
   Станок уже давно не утилитарный, а сакральный предмет.
   - Тяжелая промышленность, - цепенея взглядом, отчеканил Шурка, -  от-
вернулась от человека и только переводит ресурсы.
   Жрец Петесе на несколько секунд онемел, как мумия.
   - Вот он - современный этот... цинизьм! - воскликнул он, обращаясь  к
каменным зайцам. - Вот и продают мороженую картошку. Расстреливать надо,
кто такую картошку продает!
   - В Америке никого за картошку не расстреливают, и все равно  мороже-
ную не продают. Там стреляют только президентов.
   Петесе обратил беспомощный взгляд на немотствующих зайцев. После Ура-
ла они с чего-то перевелись, и для жреца это оказалось подлинной  траге-
дией, поскольку молчать он не умел. Сначала  он  пересказывал  сам  себе
все, что собирался сделать: "Так, сейчас порежем сальца, да с  огурчиком
- вон какие длинные стали делать", -  но  в  конце  концов  не  выдержал
собственного общества, купил у проводника  бутылку  водки  и  напился  в
хлам, ласково угощая себя, покуда ворочался язык. Напоследок включил ра-
дио, - "Такую дрянь передают - а еще называется перестройка!" - и  выру-
бился окончательно, сделавшись совсем уже неотличимым от  сушеного  Геб-
бельса. Он храпел, булькал, клокотал - и насколько  же  человечнее  были
эти звуки в сравнении с его речами простенького, но государственного ме-
ханизма!
   Проспавшись и проболевши полдня, он сделался кроток и угодлив,  чтобы
ему только позволили рассказать, как в пятьдесят первом году он раздобыл
для жены бязевую ночную сорочку, а в семьдесят седьмом - для кухни  мою-
щиеся обои. Сабуров кивал - чужая зависимость от него тоже была ему  тя-
гостна. А в голове у него снова начал раскручиваться маховик, которым за
какие-то грехи его покарал господь...
   Изредка Сабуров выходил в коридор отдохнуть от угодливости  соседа  и
вместе с Шуркой смотрел в окно. Ветер зализывал к затылку  Шуркин  хаер,
как у подводного пловца. Про каждую серьезную реку Шурка сообщал,  какой
именно комбинат отравляет ее своими стоками. Неужели люди такой теперь и
будут видеть природу - не сверкание ряби, а отраву?
   - Я еще, может быть, добьюсь, чтобы из меня сделали мумию, -  размыш-
лял Шурка. - На тусовках будут показывать.
   Сокурсники Сабурова ему понравились, один острил клево:  в  следующую
встречу будем скидываться натурой - мылом, колбасой.
   - Не знаешь, как его фамилия? Седой такой, с пузом?
   - Седой, с пузом? Это не наш. У нас таких не было.
   А конец их путешествия запомнился дурным сном. Когда Шурка на  минуту
переставал задыхаться, он, как к господу богу, взывал к Сабурову: "Папа,
я не умру?.." "Это обычные возрастные явления", - со скукой пожимал пле-
чами Сабуров - ему самому катастрофически не хватало Верховного  Сущест-
ва. А он еще брал на себя роль Вождя, Отца,  тащил  больного  пацана  на
треклятый Утюг, идиот, скотина... Донкишотство - это еще и жестокость!
   Петесе с головой ушел сморкаться в пестрый цыганский платок и восстал
оттуда потрясающе самодовольным: а не богохульствуй!
   Нужно было сходить с поезда и вызывать "скорую". Но  есть  ли  она  в
этих Таежных, Октябрьских, Индустриальных, Усть-Ордынских? "Нижняя  Мая,
наверно, большая, - срифмовал проводник, скребя ягодицу вместо  затылка.
- Десять минут стоим".
   Они бегут спасаться в Нижнюю Маю, тогда как Шурка мечтал  спастись  в
Верхней, - в этом почувствовалась какая-то плоская насмешка.
   Сабуров до боли в напрягшихся подглазьях всматривался в приближающие-
ся огоньки среди враждебно чернеющей тайги, пытаясь понять, сколько их и
что они сулят. И он едва не расцеловал мужика, уверенно курившего в там-
буре: в Нижней Мае да не быть врачу! Правда, тут же явилось более мелкое
сомнение: а самому куда деваться? Поселиться под больничным крыльцом? Но
когда речь идет о сыне...
   Он без колебаний спрыгнул во тьму, а потом принял Шурку, которому по-
мог спуститься проводник, чья бандитская физиономия мучительно осваивала
непривычное сочувствующее выражение. Светились только  окна  в  рубленом
вокзальчике да отдаленные огоньки в конце  просеки  среди  неприступного
строя лиственниц. Нельзя было даже понять, сколько их, этих  огоньков  -
двадцать или тысяча.
   Больше всего Сабуров боялся подлости - что его без разговоров  турнут
от государственного телефона. Но стереотип "больной ребенок" восторжест-
вовал над правилом "посторонним вход воспрещен". Через пять минут,  уло-
жив Шурку на диван "МПС" (вот в каких богадельнях, оказывается, доживают
ветераны сабуровского детства), чтобы только  обращать  к  кому-то  свои
слова, он, как последняя старуха, страдающая недержанием речи,  умоляюще
рассказывал любопытствующей толстухе, что они возвращаются  с  Юга,  что
подобное с сыном уже бывало, только слабее, - и т. д. и т. п.
   Толстуха требовала все новых подробностей. Сабуров охотно их  постав-
лял, словно надеясь, что она употребит их ему во спасение. Начавший ожи-
вать Шурка с удовольствием слушал про  самого  себя,  а  когда  приехала
"скорая", объявил, что чувствует себя как нельзя лучше. Женщина в  белом
задала несколько вопросов, на которые поспешила ответить  толстуха,  так
что докторша, после укола еще раз прослушав Шуркино сердце, дозволила ей
продолжать путешествие, а в случае повторения тахикардии велела  ей  да-
вить на Шуркины глазные яблоки. Пытавшегося встрять в разговор  Сабурова
докторша попросила не вмешиваться.
   Так продолжалось и в неосвещенном раздолбанном  подкидыше:  когда  на
остановке в полутьме вагона начинал светиться белый халат, Шуркино само-
чувствие немедленно улучшалось; врач задавал те же вопросы,  на  которые
отвечала опять-таки толстуха, не давая Сабурову  вставить  ни  словечка,
затем делал укол, учил давить на яблоки, а через полчаса приступ  возоб-
новлялся.
   Вагон был из того же помета полузабытых инвалидов - только отсутствие
света скрывало отчасти его нищенскую обшарпанность. Окна  были  затянуты
черным бархатом окаменелой пыли, а дверь в уборную была снята с  петель,
и нужно было заслоняться ею, прислоняя к дверному проему. Мрачные, почти
неразличимые люди сидели внабивку (Шурка лежал у стенки за спинами);  от
духоты спасало лишь то, что каждое третье окно было  выбито  совсем  или
наполовину. Один из двух парней, допивавших уже не первую бутылку  (дру-
гие в непонятном числе катались и лязгали друг об друга  под  сиденьем),
захотел удружить захворавшему пацану и начал открывать верхнюю  фрамугу,
в которой и без того не было стекла. Он решительно рванул ее на себя,  и
она, как в чаплинском фильме, осталась у него в руках.
   Прямоугольная колбаса холодного воздуха  еще  вольготнее  загуляла  в
стремительном грохочущем подземелье, а силуэт парня налил из силуэта бу-
тылки в силуэт стакана и ободряюще протянул силуэту Сабурова. И у  Сабу-
рова опять едва не навернулись слезы умиления от обращенной к нему  кру-
пицы взаимопомощи. Но пить он не стал -  было  неловко  перед  силуэтами
врачей, хотя все переговоры силуэт толстухи брал на себя.
   А потом - потом гибель записок, подкинутых ему судьбой...
   Навестив Шурку, Сабуров наконец сдался маниакальному желанию порыться
в помойке: вдруг сыщутся стариковские бумаги.
   Первый бак был почти пуст, но со дна его шибануло  такой  вонью,  что
Сабуров разом перестал ощущать сопровождавшую его  больнично-лакокрасоч-
ную ауру. Второй же пучился клубами разноцветных волос - видно, соседняя
парикмахерская тоже пользовалась услугами  сабуровской  помойки.  Из-под
разноволосья виднелся только истлевший букетик  бессмертника  да  гнилой
корень алоэ - сабура.
   Дома Аркаша вскинул голову от книги - благодаря чистой, трудовой жиз-
ни, лоб его, несмотря на прыщи, кажется чистым и ясным. Но в  глазах,  в
обвисающей позе не скрыть уныния: таково-то,  брат,  жить  без  внимания
смертных и преданности бессмертным.
   Увидев на кухне бесхозный листок, Сабуров поспешно развернул его, хо-
тя листок был явно не стариковского цвета и формата. Это оказался не На-
тальин кулинарный рецепт ("...и размешивать  до  посинения"),  а  песня:
"Свят.наука рассл-ть др.друга скв.ветер на все вр-на", - судя по прыгаю-
щим буквам, писала прямо из-под радио.
   Он чудом расслышал стариковский голос из-за гроба - и преступно поте-
рял его... Но ему ли взращивать чужие корешки, если он любимую идею про-
дал за возможность быть гордым, любимого сына подверг смертельному риску
за возможность побыть уверенным и беспечным?..

   Оттепель

   ...И лил дождь сто сорок дней и сто сорок ночей, пока не прослезились
и стены в квартире. Но наконец, собравшись с силами, небо  сумело  удер-
жать в себе все эти тысячи тонн кислотной и радиоактивной влаги, и Сабу-
ров брел на службу под набухшими осенними тучами по набухшей  почве  (на
асфальте машины мигом окатывали грязью с ног до головы), на каждом  шагу
выдавливая воду, как из губки. Однако верхняя часть резиновых  полусапо-
жек все-таки от лужи до лужи успевала подернуться тусклым налетом, утра-
тив черное глянцевое сияние. Сколько их ни полощи, все равно  через  три
минуты станут серыми. Так и новая баба: сначала сияние, потом серость.
   И тем не менее без Лиды - точнее, без мечты о ней -  мир  сделался  в
тысячу раз беспросветнее; разве может утешить мечта с  оговорками:  она,
мол, отрада моего сердца - если только это вранье, что она мною  пренеб-
регла. Чего ради идти на компромиссы в мечте!
   И однако же Лида попадалась ему на каждом шагу, раздерганная на  сос-
тавные элементы - ее туфелька, ее жест, прядь ее волос. Сабуров с тайной
надеждой всматривался в каждую женщину, почти в каждой  ухитряясь  отыс-
кать что-то Лидино. Но, приблизившись, ощущал брезгливость  и  негодова-
ние: какую дрянную подделку пытаются ему подсунуть!
   Речка Вонючка клубилась грязью (здесь каждый год тонет  один-два  ре-
бенка, и ее недели на полторы ограждают символическим забором).  К  воде
подобралась напиться кучка простодушных овечек. Сабуров чихнул, и  овцы,
сломя голову, кинулись прочь и, покуда он видеть их мог, так и  улепеты-
вали, тряся курдюками и стараясь каждая забиться в середину.
   Содрогнулась земля, мимо Сабурова неуклюже протопала лошадь,  страшно
ударяя передними ногами, закованными в наручники. Проектировщики, возна-
мерившиеся создать сибирский Гарвард или там Оксфорд, даже опередили За-
пад по части слияния с природой - Сабуров почувствовал, как  кто-то  ты-
чется в левую ногу. Это была собака, изготовленная под овчарку, с траур-
ными тенями вокруг глаз, но в целом  попроще,  повислоушистее.  Сабурова
поразило, с каким цинизмом она прилаживалась поудобнее,  натягивая  свою
пасть на его икру. Стиснутые зубы соскользнули - чересчур толсто, однако
псина отбежала к хозяину-цыганенку с удовлетворением - выслужилась.
   - Чего она у тебя без поводка бегает?..
   - Это ты без поводка бегаешь! - резонно возразил цыганенок.
   Сабуров задрал штанину, полюбовался двумя фиолетовыми бороздами. Хоть
единственные брюки остались целы, только в слюне.
   Наконец дочавкал до института - эталона элегантности начала  шестиде-
сятых, когда здание замышлялось: ленточные окна в рамах серебристого ме-
талла (рамы, разумеется, перекосило - в жару не открыть, зато зимой  си-
бирский ветер гуляет невозбранно), плиточная отделка (плитка  осыпается,
обнажая кирпичные болячки). Когда-то у фасада стояли лиственницы, пропе-
чатанные во всех газетах, но под отеческим попечением Колдунова листвен-
ницы высохли и стали символизировать не то что нужно - вот и  пошли  под
топор.
   На гранитных ступенях уборщица утирала ночные слезы бронзовому  бюсту
академика Лимонова. Над Лимоновым в  полгектара  размахнулось  мозаичное
панно: Исаак Ньютон в буклях разглядывал на свет ньютоново яблоко,  года
два назад осыпавшееся на лысину завлабу небесной механики, нисколько  не
помогши ему продвинуть закон всемирного тяготения. Сейчас на месте ябло-
ка зияла бетонная плешь, но мало ли у сэра Айзека тяжеловесных деталей -
одни башмаки с пряжками... Сабуров невольно втянул шею.
   Как всегда после ночного дождя, Сабуров обнаружил у своего стола  лу-
жицу, словно здесь ночевала невоспитанная  собачонка.  Из-за  проклятого
уважения ко всякому слову Сабуров невольно укорачивал шею и  за  рабочим
столом: апрельская оттепель коснулась многих застывших убеждений, и  те-
перь таким тяжелым духом от них шибает, словно начинает  оттаивать  выг-
ребная яма. Насколько милее были так раздражавшие его когда-то несконча-
емые беседы о всевозможных кишках...
   Напоминая механическую пилу, всех прорезал  голос  Адольфа  Павловича
Сидорова: он обладал еще и правом на визг, столько лет доставляя полити-
ческую информацию не только сверху вниз, но и снизу вверх. Прежде  Сабу-
ров был уверен, что Адольф, вечный троечник, готов примкнуть к любой си-
ле - уважать себя в отдельности ему решительно не за что. Но  оказалось,
что и у него есть принципы: он готов служить только силе жестокой и бес-
совестной: нынешней властью он крайне недоволен.
   - Землю в аренду раздать, промышленность в аренду - так они  о  своем
кармане начнут заботиться, а не о государстве!
   Поперек его пиле становится лишь молоденькая Люда - тоже Лида  с  не-
большими поправками: даже чуточку  кривой,  словно  намеревавшийся  сде-
латься пропеллером, зубик виднелся у нее на прежнем месте. Люда, как во-
дится, была уже почти влюблена в него, и Сабуров  тщательно  избегал  ее
взгляда - не хотел давать даже копеечных обещаний.
   - В стране должен быть один Хозяин! - на самых высоких оборотах  виз-
жала пила. - Писатели хотят писать что хотят - это  чья  тогда  культура
будет - государственная или?! Развелось - Платонов великий писатель, Ба-
бель великий писатель... Почему я их не слышал?!
   Все кругом выводит его из себя, и всюду он становится на сторону силы
и злобы - однако для хулиганов он требует смертной казни  ("Поднял  руку
на человека - к стенке!"): для жестокости без могущества у него нет  оп-
равданий, хотя он и презирает могущество без жестокости.
   Когда Люда упоминает о Катынском расстреле, он  одобрительно  кивает:
"Полякам давно пора отомстить за шестьсот двенадцатый год". Крымские та-
тары - те столько раз Москву жгли! Якуты до нас и письменности своей  не
имели!.. Адольф Павлович в лицах изображает поляков, татар, якутов, при-
балтов - они воют, лают, мяукают, визжат.
   А Люда все ловит его взгляд... Какие-то добродетельные папа  с  мамой
учили дочку поклоняться Духу - и тем самым готовили ее для его,  Сабуро-
ва, когтей - он ведь прямое воплощение Духа: сутулость, красные от  бес-
сонницы, словно заплаканные, глаза, жидкие пряди волос  небрежно  обсели
лысину, в груди при дыхании пищит словно выводок мышей,  выражение  лица
кислое от повышенной кислотности и отвращения к миру...
   - Сталин правильно учил: чужой земли не отдадим ни пяди...
   - Сталин ваш... Перед войной столько военных расстрелял...
   - Ну и что! Какой бы еще народ за  такой  исторически  короткий  срок
столько новых маршалов вырастил!
   Для Адольфа присвоенное звание исчерпывает всю суть.
   - А крестьян!.. это ведь тоже солдаты!..
   - Я не знаю, чего с этими крестьянами привязались - в любой  развитой
стране они составляют меньшинство. На днях зашел в музей посмотреть наг-
лядную агитацию - гляжу: что такое?!  Искусство  мюнхенских  пивных!!  -
Адольф, бедняжка, и не подозревает, что вкусы мюнхенских  пивных  являет
именно он: рреализьм, кровь с молоком. А лучше без молока.
   - Но в живописи надо еще и разбираться!
   - Народ сразу отличит антиискусство!
   От слова "народ" Сабуров, кажется, скоро будет блевать. Да ведь имен-
но успехи народовластия и сделали его человеконенавистником: он бы впол-
не снес равнодушие Сидоровых к тому, чем он дорожит больше всего на све-
те, если бы ему не вдолбили с младенчества, что именно они и есть высшие
судьи его дел и помыслов. Да, да, в них ненавидит он не просто профанов,
но победителей и судей!
   Гвоздь уже торчал как штык. У Сабурова окончательно  разладилась  ду-
шевная иммунная система - каждая словесная царапина нарывает  целый  ме-
сяц. И спать все время что-нибудь мешает, то комары,  навеки  вкисшие  в
подвальную слизь, то наволочка, то нос...
   Все же Сабуров не удержался  от  маленького  эксперимента:  словно  о
чем-то интимном, спросил, касаясь губами ее ушка: где бы можно разжиться
таблицами случайных чисел? Люда замерла, чувствуя не полную  приличность
происходящего, но сил отодвинуться не было. Наживка, стало быть, прогло-
чена, остается умеючи выводить. Пригласить, например, в музей,  куда  он
выводил Лиду... Но с него уже довольно.
   В соседней комнате Сабурова с порога встретило  веселое  имя  Пушкин.
Гвоздь мигом отправился обратно в калильную печь - национальная  святыня
светит и в колдуновском болоте. Но Пушкина здесь  обсуждали  точно  так,
как любого сослуживца с неуживчивым характером:  "Тебе  понравилось  бы,
если бы на тебя эпиграммы писали?" Это воспринималось как вполне  доста-
точная причина убить великого поэта. И они же ищут еще  какие-то  тайные
силы, истребляющие их гениев!
   Эрудированный Набыков сыпал именами подлинных и мнимых пушкинских лю-
бовниц, но тема не встретила поддержки: мужчины  завидовали,  а  женщины
опасались дурного примера для мужей (в племени Колдунова почти исключены
браки с иноверцами). Гордые внучки славян отчитывали Пушкина за то,  что
он не помогал жене - этак-то всякий бы писал стихи! Или статьи - это уже
камешек Сидоровой-Хруцкой в сабуровский огород. Сейчас Сабуров был ей не
нужен, но она еще в младенчестве ненавидела мать-кормилицу за то, что та
при желании могла бы лишить ее молока.
   Основное чувство, испытываемое ею в жизни, - это страх. Она не  может
чувствовать себя спокойной, пока хоть один человек на земле  не  посажен
на цепь: ведь каждый может плюнуть сзади на пальто или  не  заплатить  в
магазине, снизив покупательную способность ее рубля.
   Замелькавшие в печат